Николай Лесков - Обойдённые
Долинский сделал шаг вперед и поднял с пыльной дороги небольшую серую птичку, за ножку которой волокся пук завялой полевой травы и не давал ей ни хода, ни полета. Дорушка взяла из рук Долинского птичку, села на дернистый край дорожки и стала распутывать сбившуюся траву. Птичка с сомлевшей ножкой тихо лежала на белой руке Доры и смотрела на нее своими круглыми, черными глазками.
– Как бьется ее бедное сердечко! – проговорила Дора, шевеля мелкие перышки пташки и глядя в розовый пушок под ее крылышками.
– Милая! – сказала она, поцеловала птичку в головку, приложила ее к своей шейке и пошла к городу. Минут десять они шли в совершенном молчании; на дворе совсем сырело; Дорушка принималась несколько раз все страстнее и страстнее целовать свою птичку. Дойдя до старого, большого каштана, она поцеловала ее еще раз, бережно посадила на ветку и подала руку Долинскому.
– Нестор Игнатьич, – сказала она ему, идучи по пустой улице, – знаете, чтоб вам расстаться с вашими днями перед казнью, вам остается одно – найти себе любовь до слез.
– Полноте шутить, Дарья Михайловна, я ничего не желаю находить и не умею находить.
– А вот птиц же на дорогах находите. Это тоже ведь не всякому случается.
Глава девятая
Повторение задов
У Жервезы Дора и Долинский более не были, прогулки их снова ограничивались холмом над заливом.
Всякий вечер они сидели на этом холмике, и всякий вечер им было так хорошо и приятно.
Как ни коротки были между собой Дора и Долинский, но эти вызываемые Дорою рассказы о прошлом, раскрывая перед нею еще подробнее внутренний мир рассказчика, давали ее отношениям к нему новый, несколько еще более интимный характер.
– Послушайте, Нестор Игнатьич! – сказала раз Даша, положив ему на плечо свою руку, – расскажите мне, мой милый, как вы любили и как вас любили?
– Бог знает, что это вы выдумываете, Дора?
– Так расскажите. Мне очень хочется найти ключ к вашей душевной болезни.
– Забыл уж я, как я любил.
– Э! Врете!
– Право, забыл.
– Забвенья нет.
– Кто ж это вам сказал, что забвенья нет?
– Я вам это говорю.
Нестор Игнатьич молчал, и Даша молчала и дулась.
– Ну, перестаньте дуть свои губки, Дора! Что вам рассказать?
– Как вы любили первый раз в жизни.
Долинский рассказал свою почти детскую любовь к какой-то киевской кузине. Дора слушала его, не сводя глаз, и когда он окончил, вздохнула и спросила:
– Ну, а как вы любили на законном основании? Долинский рассказал ей в главных чертах и всю свою женатую жизнь.
– Какая гадость! – прошептала Даша и, вздохнув еще разспросила:
– Ну, а дальше что было?
– А дальше вы все знаете.
– Вы грустили?
– Да.
– Встретились с нами?
– Да.
– И счастливы?
– И счастлив.
Даша задумчиво покачала головкой.
– Что? – спросил ее Долинский.
– Так, ключ найден! – чуть слышно уронила Дора. – А как вы думаете, – начала она, помолчавши с минуту, – верно это так вообще, что хорошего нельзя не полюбить?
– Что хорошее? Есть польская пословица, что не то хорошо, что – хорошо, а то хорошо, что кому нравится.
– Я вам говорю, что хорошего нельзя не любить; ну, пожалуй, того, что нравится.
– К чему же вы это говорите?
– Ни к чему! К тому, что если встречается что-нибудь очень хорошее, так его возьмешь да и полюбишь, ну, понимаете, что ли?
– Да…
– Да, я думаю, что да.
Произошла пауза, в течение которой Даша все думала, глядя в небо, и потом сказала:
– Знаете что, Нестор Игнатьич? Мне кажется, что наши сравнения сердца с монетой никуда не годятся.
– Я это уж вам говорил.
– С чем же его сравнить?
– Много есть этих сравнений, и все они никуда не годятся.
– Ну, а, например, с чем можно еще сравнить сердце?
– С постоялым двором, – смеясь, отвечал Долинский.
– Гадко, а похоже, пожалуй.
– А, пожалуй, и непохоже, – отвечал Долинский.
– Один постоялец выедет, другому есть место.
– А другой раз и пустой двор простоит.
– Нет, и это не годится. Не верю я, не верю, чтобы можно было жить без привязанности.
– Бывает, однако.
– Вы помните эти немецкие, кажется, стихи…
– Какие?
– Ну, знаете, как это там: Юпитер посылал Меркурия отыскать никогда не любивших женщин?
– Я даже этого никогда не читал.
– То-то вот и есть; а я это читала.
– Что ж, Меркурий отыскал?
– Трех!
– Только-то?
– Да-с, и эти три, знаете, кто были? Три фурии! – протяжно произнесла Даша, подняв вверх пальчик.
– Ведь это только написано.
– Да, но я этому верю и очень боюсь этакого фуриозного сообщества.
– Вы с какой же это стати?
– А если Юпитеру после моей смерти вздумается еще раз послать Меркурия и он найдет уж четырех.
– Еще полюбите и как полюбите.
– Нет уж, кажется, поздно.
– Любить никогда не поздно.
– Вот за это вы умник! Люди жадны уж очень. Счастье не во времени. Можно быть немножко счастливым, и на всю жизнь довольно. Правда моя?
– Конечно, правда.
– Какое у нас образцовое согласие!
– Не о чем спорить, когда говорят правду.
– А ведь я бы могла очень сильно любить.
– Кто ж вам мешает? Разборчивы очень.
– Нет, совсем не то. По-моему любить, значит… любить, одним словом. Не героя, не рыцаря, а просто любить, кто по душе, кто по сердцу – кто не по хорошу мил, а по милу хорош.
– Ну-с, я опять спрошу: за чем же дело стало?
– А если „законы осуждают предмет моей любви“? – улыбаясь, продекламировала Даша.
– Но, кто—о, сердце! может противиться тебе? – отвечал Нестор Игнатьич, продолжая речитативом начатую Дашей песню.
– Помните, как это сказано у Лермонтова:
Но сердцу как ума не соблазнить? И как любви стыда не победить? Любовь для неба и земли – святыня, И только для люден порок она!
То скотство, то трусость… бедное ты человечество! Бедный ты царь земли в своих вечных оковах!
– Вы сегодня, Дорушка, все возвышаетесь до пафоса, до поэзии.
– Нестор Игнатьич! Прошу не забываться! Я никогда не унижалась до прозы.
– Виноват.
– То-то.
Даша замолчала и, немного подождавши, сказала:
– Ну, смотрите, какие штучки наплетены на белом свете! Вот я сейчас бранила людей за трусость, которая им мешает взять свою, так сказать, долю радостей и счастья, а теперь сама вижу, что и я совсем неправа. Есть ведь такие положения, Нестор Игнатьич, перед которыми и храбрец струсит.
– Например, что ж это такое?
– А вот, например, сострадание, укор совести за чужое несчастье, за чужие слезы.
– Скажите-ка немножко пояснее.
– Да что ж тут яснее? Мало ли что случается! Ну, вдруг, положим, полюбишь человека, которого любит другая женщина, для которой потерять этого человека будет смерть… да что смерть! Не смерть, а мука, понимаете – мука с платком во рту. Что тогда делать?
– На это мудрено отвечать.
– Я думаю, один ответ: страдать.
– Да, если тот, кого вы полюбите, в свою очередь, не любит вас больше той женщины, которую он любил прежде.
– А если он меня любит больше?
– Так тогда какой же резон делать общее несчастье! Ведь если, положим, вы любите какое-нибудь А и это А взаимно любит вас, хотя оно там прежде любило какое-то Б. Ну-с, теперь, если вы знаете, что это А своего Б больше не любит, то зачем же вам отказываться от его любви и не любить его самой. Уж ведь все равно не отошлете его обратно, куда его не тянет. Простой расчет: пусть лучше двое любят друг друга, чем трое разойдутся.
Даша долго думала.
– В самом деле, – отвечала она, – в самом деле, это так. Как это странно! Люди называют безумством то, что даже можно по пальцам высчитать и доказать, что это разумно.
– Люди умных людей в сумасшедшие дома сажали и на кострах жгли, а после через сто лет памятники им ставили. У людей что сегодня ложь, то завтра может быть истиной.
– Какой вы у меня бываете умник, Нестор Игнатьич! Как я люблю вашу способность просто разъяснять вещи! Если б вы давно были со мной, как бы много я знала!
– Я, Дарья Михайловна, не принимаю это на свой счет. Я знаю одно то, что я ничего не знаю, а суда людского так просто-таки терпеть не могу. Не верю ему.
– Да, говорите-ка: не знаете! Нет, большое спасибо вам, что вы со мной поехали. Здесь вас у меня никто не отнимает: ни Анна, ни газета, ни Илья Макарыч. Тут вы мой крепостной. Правда?
– Да, уж если вы сказали так, то, разумеется, – правда. Иначе ж ведь быть не может! – отвечал, шутя, Долинский.
– Ну, да, еще бы! Конечно, так, – отвечала живо и торопясь Дора и сейчас же добавила, – а вот, хотите, я вам задам один такой вопрос, на который вы мне, пожалуй, и не ответите?
– Это еще, Дарья Михайловна, будет видно.
– Только смотрите мне прямо в глаза. Я хочу видеть, что вы подумаете, прежде чем скажете.
– Извольте.
– А что…
– Что?
– Эх, нетерпение! Ну, отгадывайте, что?
