Лев Копелев - Утоли моя печали
- Вот что значит иметь крепкие нервы. Недаром моя бабка говорила, что от печальных дум вши заводятся.
Начальник группы Константин Федорович К., сухощавый, подтянутый, узколицый, с умным и холодным взглядом, был неизменно вежлив, но соблюдал дистанцию. "Посторонние разговоры" отклонялись холодно и решительно: ,,Этот вопрос не имеет прямого отношения к нашей задаче..."
Но об очередной хитрой математической проблеме, возникшей у конструкторов шифратора, он подолгу увлеченно толковал и с главным математиком группы Александром Л., и с другими спецами. Они говорили: "Хоть в погонах, но серьезный математик и добросовестный инженер".
Александр Л. был осужден "за плен". На фронт он попал, кажется, с первого курса аспирантуры. Интеллигентный, столичный юноша, насмешливый скептик, немного сноб, был влюблен в математику - "науку наук" - и в музыку. Когда на шарашке появилось пианино в красном уголке вольнонаемных, он его настроил и за это получил разрешение играть в воскресные вечера. Другим зекам тюремные надзиратели запрещали присутствовать - "не положено, тут вам не концерт". Но когда дежурный вертухай бывал в хорошем настроении, иным из нас удавалось просочиться.
Александр играл наизусть сонаты Бетховена, прелюды и мазурки Шопена, "Времена года" Чайковского.
И тогда время шло то медленно, почти замирало, то стремительно ускорялось. Радость и печаль чередовались или сливались. Радостная печаль, когда вот-вот заплачешь и с трудом удерживаешься. Мгновение счастья, пронзительного до боли в сердце, когда весь мир прекрасен и все люди милы... И тут же удушье от сознания - где ты и что с тобой.
Александр, заключенный, "изменник Родины", с любым начальством держался корректно, даже несколько чопорно, в иных случаях почти высокомерно. Но когда он разговаривал с майором К., они оба словно оттаивали, непринужденно спорили, случалось и шутили, смеялись, радуясь каким-то удачным решениям.
В первые дни Александр едва замечал меня. Однажды, когда зашла речь о том, что я - убежденный марксист, он заметил, что это естественно, потому что я - не русский.
- Нет, что вы, я вовсе не антисемит. У меня были друзья евреи и в школе, и в университете. Но в русской истории XX века евреи играли скорее неприглядную роль. Достаточно вспомнить Троцкого, Зиновьева... Вы, конечно, можете назвать Левитана, Рубинштейна, Эренбурга, скрипачей, пианистов, математиков. Эйнштейн, конечно, гениален... У каждой нации есть свои достоинства и свои пороки. И в разные времена становятся доминантными то одни, то другие свойства. Ведь и у немцев были великие люди. Знаю, знаю вам этого не нужно доказывать. Вас, я слыхал, даже посадили, кажется, за переоценку немцев. Но когда Гитлер пришел к власти, стали доминантны немецкие пороки. И все забыли о Бахе, Бетховене, Шиллере... Ведь и вы, конечно, кричали: "Убей немца!" А если не кричали, то можно только удивляться, что вас не посадили раньше...
Математиком был и рижский студент - сионист Перец Г., прозванный Дон Перес, очень молодой и выглядевший еще моложе своих лет, но уже лысевший, остролицый, самоуверенный, категорично судивший обо всем и обо всех.
Александр и Перец встретили Василия и меня холодно, отстранение. Вскоре я сообразил, что они в нас заподозрили наседок. Василий - "указник", раньше одиноко работал в библиотеке и, как говорили, сторонился пятьдесят восьмой, потом вдвоем со мной работал в особо секретной таинственной группе. А я беззастенчиво признавался в своих коммунистических убеждениях и, значит, мог быть только пособником начальства.
Числясь в штате их группы, мы нередко отлучались в акустическую или в библиотеку; значит, могли завернуть и к оперу с доносом. Я заметил, как прерываются разговоры, когда мы входим в комнату, если там нет вольных. Однажды Василий утром заговорил о последних известиях из Кореи - мы с ним "болели" за северян. Александр прервал едва ли не начальственным тоном:
- Я просил бы не отвлекать разговорами. Тут кое-кто мозгами работает. Может быть, вашему гаданию по этим картинкам трепня помогает, но мне мешает.
Начальник группы заходил время от времени; постоянно должен был сидеть его помощник, старший лейтенант, смазливый очкарик, простодушный и ленивый. Он то и дело уходил покурить с приятелями, посудачить с девицами из конструкторского бюро.
К Василию и ко мне он относился почтительно, ничего не понимая в том, чем мы занимаемся. Математиков считал коллегами и старался держаться по-свойски, хотя на Александра Михайловича глядел снизу вверх. Иногда подсаживался к нему, чтобы подготовить уроки; он учился заочно в аспирантуре института связи.
Старший лейтенант порою развлекал нас рассказами о спортивных событиях, о кражах, грабежах, о семейных драмах у его соседей и знакомых. Однажды он стал рассказывать, как в последний год войны ехал из Ташкента, где учился в эвакуированном институте.
- Я туда поступил еще перед войной. Не так чтоб особенный интерес был. Но там броню давали... Мне в казарму идти не хотелось. А на фронт еще меньше. Ну а в институте хоть и голодно и все отрывали - то на вокзал грузить-разгружать, то в кишлак на хлопок, - но зато цел остался, закончил, еще и погоны заимел, и в органы взяли работать. У меня отец воевал за всех сыновей. Он и в партизанах был. Вся грудь в орденах-медалях... А теперь обратно в органах. Он еще комсомольцем в пограничники пошел. Теперь полковник из сильно секретных, никто не знает - ни братья, ни мать, - чем он там командует, знаем только, что на генеральской должности... Когда мы ехали с Ташкента в Москву в 44-м, денег мало было. Да и чего за деньги достанешь? А со мной кореш был, ушлый москвич - его потом тоже в органы взяли по линии связи. Так он вот что придумал: мы купили два ведра соли, там по дороге такие соленые места есть, забыл, как называется... С проводниками договорились и на других станциях меняли соль на рыбу вяленую и свежую. Мешками брали, а еще дальше поехали и стали менять рыбу на водку, на табак, на молоко... И прибарахлились даже.
Александр и Перец ободряли рассказчика сочувственными репликами. А меня охватывал злобный стыд: офицер, комсомолец хвастается, как спекулировал. Вероятно, он полагал, что именно это должно нравиться таким преступникам, как мы.
После нескольких тщательно обработанных опытов звуковидной дешифрации мозаичных телефонов я пришел к убеждению, что все наши "дробные" оценки несостоятельны. Время, затраченное нами, - основной критерий для определения телефонной системы. Мы - два немолодых и не слишком здоровых арестанта - работали добросовестно, старались не отвлекаться. Но легко можно себе представить, что у противника - у тех американцев, от которых мы позаимствовали технологию "видимой речи", - есть немало молодых, хорошо тренированных дешифраторов. И для них различия между более или менее сложными видами мозаичных систем ничтожны. Следовательно, такая шифрация с появлением анализаторов спектра вообще становится неустойчивой распознается легко и быстро.
Вася не соглашался. Он доказывал, что сравнения важнее, чем абсолютные коэффициенты устойчивости. А мы ведь по нескольку раз исследовали одни и те же сравниваемые системы. И результаты получали каждый раз если не тождественные, то уж во всяком случае близкие. И ни разу не было так, чтобы один из нас признал лучшей ту систему, которую счел худшей другой. Хотя величины дробных показателей колеблются, итоги сравнений, как правило, более или менее совпадают.
Мои соображения я доложил Константину Федоровичу. Мы спорили горячо, но беззлобно. Начальник изредка переспрашивал, слушал насупившись, жевал мундштук погасшей папиросы.
- Ну что же, все ясно, что ничего не ясно. Потрудитесь изложить это в письменной форме в рабочих тетрадях.
(У каждого из нас была рабочая книга - большая тетрадь с пронумерованными страницами, прошитая шнуром, закрепленным сургучной печатью или пломбой. В эту тетрадь полагалось записывать все, что было сделано или обдумано за день. А на ночь их клали в сейфы вместе с секретными документами, схемами, чертежами.)
Александр слышал наш спор. После работы он спросил меня:
- А вы понимаете, что рубите ветку, на которой сидите? Начальство не любит, когда ему доказывают, что оно темнит и выдает говно за золото... Вам что же, шарашка надоела? Захотелось на лесоповал или в шахту?
Я сказал, что не хочу участвовать в очковтирательстве, кто бы его ни затевал; нельзя расходовать государственные, народные средства на изготовление заведомо непригодных телефонных систем.
Он слушал с недоверчивой полуулыбкой. Вероятно, думал, что я притворяюсь "честнягой", рассчитывая на особую благосклонность начальства, и значит, дурак; либо хочу втереться в доверие к товарищам и, значит, опасен.
Вскоре Константин Федорович сказал:
- Ваши соображения мы рассмотрели. В общем и целом, вы предлагаете похоронить мозаичную шифрацию без почестей и возможно скорее. Вы представили известные резоны... (Он говорил почти теми же словами, которыми Антон Михайлович укорял Солженицына, но без огорчения, бесстрастно.) Однако действительность куда сложнее ваших теорий. Мозаичные телефоны пока нужны и в армии, и в органах. Они много дешевле нашей новейшей совершенной системы. Они предотвращают прямое подслушивание. Перехваченный разговор может быть дешифрован только в лабораторных условиях. Поэтому все же важна возможно большая устойчивость кодов. И мы должны добросовестно определять сравнительные достоинства разных систем. Василий Иванович уже достаточно поднаторел и теперь, пожалуй, справится сам. А вас Антон Михайлович забирает обратно в акустическую.
