Алексей Писемский - Мещане
- А когда ты в Москву уезжаешь? - спросил между тем тот.
- На днях! - отвечал Бегушев.
- На днях! - воскликнул почти с испугом граф Хвостиков: с отъездом Бегушева из Петербурга ему прекращалась всякая возможность перекусить где-нибудь и что-нибудь, когда он приезжал с дачи в город.
- Зачем так скоро? - проговорил Тюменев.
- Номерная жизнь надоела! - отвечал Бегушев.
Ему в самом деле прискучили, особенно в последнюю поездку за границу, отели - с их табльдотами, кельнерами! Ему даже начинала улыбаться мысль, как он войдет в свой московский прохладный дом, как его встретит глупый Прокофий и как повар его, вместо фабрикованного трактирного обеда, изготовит ему что-нибудь пооригинальнее, - хоть при этом он не мог не подумать: "А что же сверх того ему делать в Москве?" - "То же, что и везде: страдать!" - отвечал себе Бегушев.
Тюменев, отобедав, вскоре собрался ехать на дачу: должно быть, его там что-то такое очень беспокоило. При прощании он взял с Бегушева честное слово завтра приехать к нему в Петергоф на целый день. Бегушев обещал. Когда граф Хвостиков, уезжавший тоже с Тюменевым вместе, садясь в коляску, пошатнулся немного - благодаря выпитому шампанскому, то Тюменев при этом толкнул еще его ногой: злясь на дочь, он вымещал свой гнев и на отце.
Утро на другой день оказалось довольно свежее и сероватое. Бегушев для своей поездки в Петергоф велел себе привести парную коляску: он решил ехать по шоссе, а не по железной дороге, которая ему не менее отелей надоела; в продолжение своей жизни он проехал по ним десятки тысяч верст, и с тех пор, как они вошли в общее употребление, для него вся прелесть путешествия пропала. "Так птиц только можно возить, а не людей!" - говорил он почти каждый раз, входя в узенькое отделение вагона.
Выбравшись с петербургской мостовой, извозчик поехал довольно быстрой рысью. Бегушев не без удовольствия покачивался в спокойном фаэтоне: в настоящие минуты он был хоть и не в веселом, то, по крайней мере, в довольно покойном расположении духа, и мысли его мало-помалу устремились на воспоминание о Домне Осиповне: то, что она теперь делала и какого рода жизнь вела, ему и вообразить было противно, но у него существовало прошедшее с Домной Осиповной, и хорошее прошедшее. Если бы эта прежняя Домна Осиповна в настоящую минуту сидела около него в экипаже - пусть бы даже так же глупо, как сидела она некогда, ехавши с ним по Москве на обед к Янсутскому, - то Бегушеву и тогда было бы приятно. До ссоры с Домной Осиповной он видел в ней единственную цель всей своей жизни, а теперь что же у него осталось? Ничего!..
Когда Бегушев подъехал к даче Тюменева, то был немного удивлен, что на террасе никого не было. Обыкновенно в этот час Тюменев и Мерова всегда сидели на ней. Он хотел через дверь террасы пройти во внутренние комнаты, но она оказалась запертою. Бегушев пошел через двор.
- Господа дома? - крикнул он мывшей там посуду кухарке, должно быть, чухонке и безобразнейшей на вид.
- Не знаю, спросите курьера - он там! - отвечала она, показывая мочалкой на вход с крыльца.
Бегушев вошел в эту дверь. Там его действительно встретил курьер.
- Ефим Федорович у себя? - спросил Бегушев.
- Сейчас доложу-с!.. Потрудитесь пожаловать в гостиную! - отвечал курьер и указал на смежную комнату. Бегушев вошел туда. Это была приемная комната, какие обыкновенно бывают на дачах. Курьер скоро возвратился и просил Бегушева пожаловать к Ефиму Федоровичу наверх. Тот пошел за ним и застал приятеля сидящим около своего письменного стола в халате, что весьма редко было с Тюменевым. К озлобленному выражению лица своего Тюменев на этот раз присоединил важничанье и обычное ему топорщенье.
- Очень рад, что ты приехал! - сказал он, с заметным чувством пожимая руку Бегушеву.
Тот сел напротив него.
- Ты один на даче? - спросил он.
- Один!
- А где же Елизавета Николаевна?
- Елизавета Николаевна сбежала от меня, - отвечал с презрительной улыбкой Тюменев.
- Куда?
- Не знаю!
- Но жива ли она? Не случилось ли с ней чего-нибудь? - проговорил с беспокойством Бегушев.
- Ничего не случилось! - произнес Тюменев.
Презрительная и злая усмешка не сходила с его рта.
- Стало быть, она и ночевать не приезжала? - расспрашивал Бегушев.
- Нет, я ее ждал в одиннадцать часов, в двенадцать, в два часа, в четыре часа!.. Можешь себе представить, что я перечувствовал... Наконец, утомленный, только что задремал, как получил от нее телеграмму.
При этих словах Тюменев пододвинул к Бегушеву лежавшую на столе телеграмму.
Тот прочел.
Мерова коротко телеграфировала: "Не ищите меня, - я полюбила другого".
- Во-первых, какое бесстыдство телеграфировать о себе подобные известия, - продолжал Тюменев, - и потом, кого она могла полюбить другого?.. Кого!
- Может быть, и полюбила кого-нибудь!.. - сказал Бегушев. - У тебя кто часто бывал на даче?
- Кроме тебя - никого!
- А молодой человек Мильшинский бывал у вас?
- Мильшинский?.. - переспросил Тюменев, и мозг его как бы осветился уразумением. - Он тут часто торчал у решетки, но на дачу я его не принимал. К чему, однако, ты сделал этот вопрос?
- Так, ни к чему! - отвечал Бегушев; ему стало совестно, - точно он сплетничает.
- Постой, однако, - ты дал мне путеводную нить! - сказал Тюменев и позвонил.
Вошел курьер.
- Сходи на дачу восьмой номер и спроси: там ли еще живет Мильшинский?.. - приказал Тюменев.
Курьер пошел. Тюменев с заметным нетерпением поджидал его. Курьер, впрочем, очень скоро воротился и доложил, что Мильшинский переехал с дачи в Петербург.
Тюменев злобно засмеялся и махнул курьеру рукой, чтобы он уходил.
Курьер скрылся.
- Как вам это покажется, а?.. Хороша?.. - обратился Тюменев к Бегушеву. - На днях только я выпустил этого негодяя из службы и очень рад был тому, так как он был никуда и ни на что не годный чиновник; но, признаюсь, теперь жалею: останься он у меня, я давнул бы его порядком за эту проделку!
Последние слова Тюменева очень не понравились Бегушеву.
- Что это, какая мелочность! - произнес он.
- Будешь мелочен! - воскликнул Тюменев, и у него при этом маленькая белая пенка показалась по краям губ. - Но он еще черт с ним! Я его меньше виню... Главное - Мерова!.. Чего я для нее ни делал?.. Я жертвовал для нее всеми приличиями, деньгами, временем, хлопотал о ее негодяе-родителе... она ничего этого не оценила и предпочла мне - кого же?.. Дрянь какую-то, ничтожество... Говоря откровенно, я очень рад, что она избавила меня от себя, потому что, кроме того что нравственно, но она физически меня мучила: готова была швырнуть в меня чем ни попало... царапала меня!.. Последнее время я целые ночи не спал и должен был или препираться с ней, или успокоивать ее!
Бегушев слушал приятеля молча: он очень хорошо понимал, что в Тюменеве не столько было огорчено чувство любви, сколько уязвлено самолюбие.
- А где же отец ее, граф Хвостиков? - спросил он.
- Уехал отыскивать ее в Петербург!.. Любопытно, где он ее найдет? В доме терпимости, может быть, каком-нибудь!.. Скоро, вероятно, вернется и разрешит наши сомнения! - проговорил Тюменев и потом вдруг переменил разговор: - Ты знаешь, я уезжаю за границу - на воды!
- Но не поздно ли теперь на воды? - заметил Бегушев.
- Может быть, и поздно; но мне неловко оставаться здесь, а особенно если Мерова убежала с Мильшинским!.. Это, конечно, известно во всем министерстве, и я в глазах всех являюсь каким-то дураком!.. Пускай хоть время немного попройдет!
- Не стариком ли скорей, чем дураком!.. - заметил Бегушев.
- Но и то нелестно!.. - отвечал Тюменев.
К обеду возвратился граф Хвостиков. На него жаль было смотреть: он как сел на поставленный ему стул перед прибором на столе, так сейчас же склонил свою голову на руки и заплакал.
- Разыскали? - спросил Тюменев безжалостным и грубым тоном.
- Да!
- В Петербурге она?
- Нет!.. Уехала!
- Одна?
- С этим чиновничком, Мильшинским.
- Куда?
- Не знаю.
- Прелестнейшая женщина!.. Превосходная!.. - говорил Тюменев. Гнев снова воскрес в его душе.
Граф Хвостиков ничего уж не говорил на этот раз в защиту дочери.
Тюменев после того отнесся к Бегушеву:
- Значит, мы в одно время уедем из Петербурга: ты покатишь в Москву, а я за границу!
Слова эти граф Хвостиков прослушал, как бы приговоренный к смертной казни, и когда Бегушев взялся за шляпу, чтобы уезжать, он, с заметным усилием над собой, подошел к нему и робко спросил его:
- Не довезете ли вы меня, Александр Иванович, до Петербурга?.. Мне надобно там сделать распоряжение об оставленном по разным местам гардеробе дочери!
Тот, конечно, не отказал ему. При прощанье Тюменев с Бегушевым нежно расцеловался, а графу протянул только руку и даже не сказал ему: "До свиданья!" По отъезде их он немедленно ушел в свой кабинет и стал внимательно разбирать свои бумаги и вещи: "прямолинейность" и плотный мозг Ефима Федоровича совершенно уже восторжествовали над всеми ощущениями. Граф Хвостиков, едучи в это время с Бегушевым, опять принялся плакать.
