Зинаида Гиппиус - Дневники
Сейчас (поздно вечером) мне звонил Л. Говорил, что оказал весьма сильное давление на Керенского в том смысле, чтоб передать Савинкову и военное, и морское министерство. (К Борису за эти дни несколько раз заезжал Керенский; подолгу говорил с ним).
Далее Л. сообщил, что, для подкрепления, он еще пишет об этом же Керенскому письмо. Я посоветовала краткость и определенность.
Ах, все это, все это - поздно! Опять, как вечно у нас: "рано! рано!" до тех пор, пока делается: "поздно".
Все согласны, что революция у нас произошла не вовремя. Но одни говорят, что "рано", другие, что "поздно". Я, конечно, говорю - "поздно". Увы, да, поздно. Хорошо, если не "слишком", а только "немного" поздно.
Царя увезли в Тобольск (наш Макаров, П. М., его и вез). Не "гидры" ли боятся, (главное и, кажется, единственное занятие которой - "подымать голову")? Но сами-то гидры бывают разные.
Штюрмер умер в больнице? Несчастный "царедворец". Помню его ярославским губернатором. Как он гордился своими предками, книгой царственных автографов, дедовскими масонскими знаками. Как он был "очарователен" с нами и... с Иоанном Кронштадтским! Какие обеды задавал!
Стыдно сказать - нельзя умолчать: прежде во дворцах жили все-таки воспитанные люди. Даже присяжный поверенный Керенский не удержался в пределах такта. А уж о немытом Чернове не стоит и говорить.
Отчего свобода, такая сама по себе прекрасная, так безобразит людей? И неужели это уродство обязательно?
22 августа. Вторник.
Дождь проливной; явился Л. Еще не написал письма Керенскому, хочет вместе с нами.
Стали мы помогать писать (писал Л). Можно бы, конечно, покороче и посильнее, если подольше думать, - но ладно и так. Сказано, что нужно. Все те же настоятельные предложения или "властвовать", или передать фактическую власть "более способным", вроде Савинкова, а самому быть "надпартийным" президентом российской республики (т.е. необходимым "символом").
Подписались все. Запечатали моей печатью и Л. унес письмо.
Не успел Л. уйти - другие, другие, наконец, и М. По программе - с головной болью. В это время у нас из-под крыши повалил дым. Улицу запрудили праздные пожарные. Постояли, напустили своего дыма и уехали, а дымы сами понемногу рассеялись.
Пришел Д. В. из своей "Речи", рассказывает:
- Сейчас встретил защитный автомобиль. Выскакивает оттуда Н. Д. Соколов: "ах я и не знал, что вы в городе. Вы домой? Я вас подвезу". Я говорю - нет, Н. Д., я не люблю казенных автомобилей; я, ведь, никакого отношения к власти не имею... "Что вы, это случайно, а мне нужно бы с вами поговорить..." Тут я ему прямо сказал, что, по-моему, он, сознательно или нет, столько зла сделал России, что мне трудно с ним говорить. Он растерялся, поглядел на меня глазами лани: "в таком случае я хочу длинного и серьезного разговора, я слишком дорожу вашим мнением, я вам позвоню". Так мы и расстались. Голова у него до сих пор в ермолке, от удара солдатского.
Я долго с М. говорила.
Вот его позиция: никакой революции у нас не было. Не было борьбы. Старая власть саморазложилась, отпала, и народ оказался просто голым. Оттого и лозунги старые, вытащенные наспех из десятилетних ящиков. Новые рождаются в процессе борьбы, а процесса не было. Революционное настроение, ища выхода, бросается на призраки контрреволюции, но это призраки, и оно - беспредметно...
Кое-какая доля правды тут есть, но с общей схемой согласиться нельзя. И во всяком случае я не вижу действенного отсюда вывода. Как прогноз - это печально; не ждать ли нам второй революции, которая, сейчас, может быть только отчаянной, - омерзительной?
К концу вечера пришли Ел. и К. С Ел. и М. говорили довольно интересно.
М. опять излагает свою теорию о "небытии" революции, но затем я перевела на данный момент, с условием обсуждать сейчас нужные действия исключительно с точки зрения их целесообразности.
Сбивался, конечно, М. на обобщения и отвлеченности. Однако, можно было согласиться, что есть два пути: воздействие внутреннее (разговоры, уговоры) и внешнее (военные меры). Первое, сейчас, неизбежно переливается в демагогию. Демагогия - это беспредельная выдача векселей, заведомо неоплатных, непременно беспредельная (всякая попытка поставить предел - уничтожает работу). М. отвергал и целесообразность этого "насилия над душами". Путь второй (внешние меры, "насилие над телами") - конечно, лишь отрицательный, т.е. могущий не двинуть вперед, но возвратить сошедший с рельс поезд - на рельсы (по которым уже можно двигаться вперед). Но он не только бывает целесообразен: в иные моменты он один и целесообразен.
Собеседники соглашались со всем, но схватились за последнее: вот именно теперь - не момент. В принципе они совсем не против, но сейчас - за демагогию, которая нужна "как оттяжка времени". Ну, да, словом - "рано..." (вплоть до "поздно").
Звучало это мутно, компромиссно... Бояться насилия над телами и нисколько не бояться насилия над душами?
Мне припомнилось: "не бойтесь убивающих тело и более уже ничего не могущих сделать..."
...Потом я спрашивала Ел., что же Борис? Как суд над ним в ЦК? Пойдет? (Нынче он уехал в Ставку дня на три).
Борис, оказывается, отвечает формально: не могу, по моему фактическому положению, объясняться с откровенностью перед людьми, среди которых есть подозреваемые в сношениях с врагом.
Ну что же, ясно, что он прав.
23 августа. Среда.
Вечером Д. В. оставшийся в городе, часов около 12 сидел в столовой (пишу по его точной записи и рассказу). Постучали во входную дверь. Дима решил, что это Савинков, который всегда так приходил. (Дверь от столовой близко, а звонок прислуге очень далеко).
Подойдя к двери, Дима, однако, сообразил, что Савинков - на фронте, в Ставке, а потому окликнул:
- Кто там?
- Министр.
Голоса Дима не узнает. Открывает дверь на полуосвещенное pallier.
Стоит шофер, в буквальном смысле слова: гетры, картуз. Оказывается Керенским.
Кер. Я к вам на одну минуту...
Дим. Какая досада, что нет Мережковских, они сегодня уехали на дачу.
Кер. Ничего, я все равно на одну минуту, вы им передадите, что я благодарю их, и вас всех за письмо.
Переходят в гостиную. Керенский шагает во всю длину, Д. В. за ним.
Дим. Письмо написано коротко, без мотивов, но это итог долгих размышлений.
Кер. А все-таки оно недодумано. Мне трудно, потому что я борюсь с большевиками левыми и большевиками правыми, а от меня требуют, чтобы я опирался на тех или других. Или у меня армия без штаба, или штаб без армии. Я хочу идти посередине, а мне не помогают.
Дим. Но выбрать надо. Или вы берите на себя перед "товарищами" позор обороны, и тогда гоните в шею Чернова, или заключайте мир. Я вот эти дни все думаю, что мир придется заключить...
Кер. Что вы говорите?
Дим. Да как же иначе, когда войну мы вести не можем и не хотим. Когда ведешь войну, нечего разбирать, кто помогает, а вы боитесь большевиков справа.
Кер. Да, потому что они идут на разрыв с демократией. Я этого не хочу.
Дим. Нужны уступки. Жертвуйте большевиками слева, хотя бы Черновым.
Кер. (со злобой). А вы поговорите с вашими друзьями. Это они посадили мне Чернова...
...Ну что я могу сделать, когда... Чернов - мне навязан, а большевики все больше подымают голову. Я говорю, конечно, не о сволочи из "Новой Жизни", а о рабочих массах.
Дим. И у них новый прием. Я слышал, что они пользуются рижским разгромом. Говорят: вот, все идет по нашему, мы требовали, чтобы 18 июня не начинали наступления...
Кер. Да, да, это и я слышал.
Дим. Так принимайте же меры! Громите их! Помните, что вы всенародный президент республики, что вы над партиями, что вы избранник демократии, а не социалистических партий.
Кер. Ну, конечно, опора в демократии, да ведь мы ничего социалистического и не делаем. Мы просто ведем демократическую программу.
Дим. Ее не видно. Она никого не удовлетворяет.
Кер. Так что же делать с такими типами, как Чернов?
Дим. Да властвуйте же наконец! Как президент - вы должны составлять подходящее министерство.
Кер. Властвовать! Ведь это значит изображать самодержца. Толпа именно этого и хочет.
Дим. Не бойтесь. Вы для нее символ свободы и власти.
Кер. Да, трудно, трудно... - Ну, прощайте. Не забудьте поблагодарить 3. H. и Д. С.
Далее Д. В. прибавляет:
"Ушел так же стремительно, как и пришел. Перемена в лице у него громадная. Впечатление морфиномана, который может понимать, оживляться только после вспрыскивания. Нет даже уверенности, что он слышал, запомнил наш разговор. Я встретил его ласково и вообще "подбодрял".
...Все, говорит Д. В., там в панике, даже Зензинов. Весь город ждет выступления большевиков. Ощущение, что никакой власти нет.
Карташев в панике сугубой, фаталистической: "все пропало".
...Странен темп истории. Кажется - вот-вот что-то случится, предел... АН длится. Или душит, душит, и конца краю не видать, - ан хлоп, все сразу валится, и не успел даже подумать, что мол, все валится, - как оно уже свалено, кончено, лежит.
