Зинаида Гиппиус - Дневники
Свидание произошло, наедине, даже без Барановского.
- Он мне сказал, - повествует Савинков, - и довольно спокойно, вот что: "на московском совещании я убедился, что власть правительства совершенно подорвана, - оно не имеет силы. Вы были причиной, что и в Ставке зародилось движение контрреволюционное, - теперь вы не имеете права уходить из Правительства, свобода и родина требуют, чтобы вы остались на своем посту, исполнили свой долг перед ними..." Я так же спокойно ему ответил, что могу служить только при условии доверия с его стороны - ко мне и к моим помощникам... "Я вынужден оставить Филоненко", - перебил меня Керенский. Так и сказал "вынужден". Все более или менее, выяснилось. Однако, мне надо было еще сказать ему несколько слов частным образом. Я напомнил ему, как оскорбителен был последний его разговор со мною. - Тогда я вам ничего не ответил, но забыть этого еще не могу. Вы разве забыли?
Он подошел ко мне, странно улыбнулся... "Да, я забыл. Я, кажется, все забыл. Я... больной человек. Нет, не то. Я умер, меня уже нет. На этом совещании я умер. Я уже никого не могу оскорбить и никто меня не может оскорбить..."
Савинков вышел от него и сразу был встречен сияющими и угодливыми лицами. Ведь тайные разговоры во дворцах мгновенно делаются явными для всех...
В 4 часа было общее заседание Пр-ва. И там Савинкова встречали всякими приветливыми улыбками. Особенно старался Терещенко. Авксентьев кислился. Чернова не было вовсе.
На заседании - вопль Зарудного по поводу взорвавшейся и сгоревшей Казани. Требовал серьезных мер. Керенский круто повернул в ту же сторону. Образовали комиссию, в нее включился тотчас и Савинков. Он надеется завтра предложить к подписи целый список лиц для ареста.
Борис в очень добром духе. Знает, что Керенский будет еще "торговаться", что много еще кое-чего предстоит, но все-таки утверждает:
- Первая линия окопов взята.
- Их четыре... - возражаю я осторожно. Записка Корнилова, ведь, еще не подписана. Однако, - если не ждать вопиющих непоследовательностей, - должна быть подписана.
Как все это странно, если вдуматься. Какая драма для благородной души. Быть может, душа Керенского умирает перед невозможностью для себя
"...Нельзя! Ведь душа, неисцельно потерянная,
Умрет в крови.
И надо! - твердит глубина неизмеренная
Моей любви".
Есть души, которые, услыхав повелительное "Иди, убей", - умирают, не исполняя.
(Впрочем, я увлекаюсь во всех смыслах. Драмы личные здесь не пример. Здесь они отступают).
В Савинкове - да, есть что-то страшное. И ой-ой, какое трагичное. Достаточно взглянуть на его неправильное и замечательное лицо со вниманием.
Сейчас он, после всего этого дня, сидел за моим столом (где я пишу) и вспоминал свои новые стихи (рукописи у него заграницей). Записывал. И ему ужасно хотелось, чтобы это были "хорошие" стихи, чтобы мне понравились. (Ропшин - поэт - такой же мой "крестник", как и Ропшин-романист. Лет 6 тому назад я его толкнула на стихи, в Каннах, своим сонетом, затем терцинами).
- Знаете, я боюсь... Последнее время я писал несколько иначе, свободным стихом. И я боюсь... Гораздо больше, чем Корнилова.
Я улыбаюсь невольно.
- Ну что ж, надо же и вам чего-нибудь бояться. Кто это сказал: - "только дурак решительно ничего не боится?.."
Кстати, я ему тут же нашла одно его прежнее стихотворение, со словами:
"...Убийца в Божий град не внидет...
Его затопчет Рыжий Конь..."
Он прочел (забыл совсем) и вдруг странно посмотрел:
- Да, да...так это и будет. Я знаю, что я... умру от покушения.
Это был вовсе не страх смерти. Было что-то больше этого.
18 августа. Пятница.
Сегодня мы на обед позвали Савинкова и, по уговору с ним, Л., Дмитрий позвал, попозже, Руманова, который тоже бабочкой полетел на Савинкова. (Крылышки бы не обжег).
Мы были вчетвером. Скоро Борис заторопился (теперь уж не сможет так ездить к нам, влез в каторжную работу).
Л. попросил его подвезти; Р. пошел лезть в свой автомобиль, а Борис вызвал меня и Дмитрия на секунду в другую комнату, чтобы сказать несколько слов. Сегодня Керенский лично говорил Лебедеву, что хочет быть министром без портфеля, что так все складывается, что так лучше.
Конечно, так всего лучше - и естественнее для совести Керенского. Это принятие "первого" пути, конечно (власть К. К. С.), но это смягчение форм, которые для Керенского и не свойственны. Пусть он отдает себя на делание нужное; положит на него свою душу. Такая душа спасается и спасет, ибо это тоже "героизм".
20 августа. Воскресенье.
Вчера была К. Ушла, опять пришла и дожидалась у меня Ел. и Зензинова с заседания своего ЦК в одном из дворцов.
Явились только после 2-х. (Дмитрий давно лег спать). Некогда было говорить ни о чем. С весны Зензинов очень изменился, потемнел; полевел, "жертвенность" его приняла тупой и упрямый оттенок, неприятный.
Центр. Ком. партии требует Савинкова к ответу, очевидно, из-за Корниловской записки. Тот самый ЦК, где "громадное большинство или немецкие агенты, или ничтожество". (Между прочим, там - чуть ли не председателем или вроде - подозрительный старикашка Натансон, приехавший через Германию).
Сегодня утром приехал Д. В. с дачи. Затем всякие звонки. Пришел Карташев вчера вернулся из Москвы. Приехал к вечеру и Савинков, которому я днем успела сообщить, что его требуют в ЦК, влекут к ответу.
Конечно, он, Савинков, не пойдет туда для объяснений. Он даже права не имеет говорить о правительственной военной политике перед - хотя бы не уличенными - германскими агентами. Я думаю, формально сошлется на проезд многих через Германию.
Но, конечно, будут... уговоры подчиниться постановлению ЦК и явиться на допрос. Расспросы о подробностях "записки", есть ли там уничтожение выборного начала в армии и т.д.
Продолжаю не понимать. Позиция партии с-ров сейчас, несомненно, преступная. А лично, в самых честных, самых чистых (говорю только о них) младенчество какое-то, и не знаешь, что с этим делать...
Что они думают о "комбинации" и о принципе "записки"?
О, какие детски-искренние, преступно-путанные речи! Они, сами, вовсе не против "серьезных мер". Даже так: если Каледин с казаками спасет Россию пусть. И тут же: комбинация Керенский-Корнилов-Савинков - пуф, авантюра, вводить военное положение в тылу - нельзя, "репрессивные" меры невозможны, милитаризация железных дорог - невводима; нельзя "превращать страну в казармы" и грозить смертной казнью. Наконец, "если только эта "записка" будет Керенским подписана, - министерство взорвется, все социалисты уйдут или будут отозваны, и мы сами, первые (наша партия), пойдем "ПОДЫМАТЬ ВОССТАНИЕ".
За точность слов ручаюсь (И более ни за что. Вряд ли все это было сознательной тактикой партии. Скорей настроением. Кто не был в то время "в настроениях"? И я тоже, конечно. Мои настроения понятны. Верны ли были мои выводы - другой вопрос. Выписываю просто, как было записано, без поправок. (Примеч. 1928 г.).).
Воочию вижу полную картину слепого "партийного" плена. Добровольного кандального рабства. Сила гипноза, очарования, "большинства". Партия с-эров сейчас вся как-то болезненно распухла, раздалась вширь ("землица!"), у них (у лучших) наивное торжество:
вся Россия стала эс-эровской! Все "массы" с нами!
Торжествуя, "большинство" и максимальничает; максимализм лучшего меньшинства - только от невозможности не быть со "всеми".
Кое-кто, самоутешаясь, наивно мечтает изнутри "править" ЦК, а через него направлять и стихийную часть партии. Мне даже странно это выписывать. Какая устрашающая мечтательность!
Кончаю. Еще одно вот только, самое трудное (и о чем почти не говорили!). Это что немцы перешли Двину, Рига наверно будет взята - если только уже не взята в данный момент.
21 августа. Понедельник.
Взята.
Мы отходим на линию Чудского озера - Псков. Очень хорошо. Правительство отнеслось к этому фаталистически-вяло. Ожидали, мол.
Город не разобрать. Что - он? Очевидно, нет воображения. На Выборгской заходили большевики с плакатами: "немедленный мир!" Все значит, идет последовательно. Дальше.
Была у К. (погода летняя, жаркая). Сидит сычом Вол. Зензинов, обложенный газетами (своими; другие, ведь, честный и умный "День", например, - "не имеют никакого влияния").
Никнет аскетическим профилем; недоумело:
- Вот, Ригу взяли...
- Ну, так вам что? - резко говорю я. - А вы спешите пользоваться "влиянием", идите на Выборгскую требовать немедленного мира с немедленной землей.
Пошла оттуда обедать на Фурштадскую, запуталась в казарменных переулках; они страшны даже: грязь, мусор, разваленные кучи "гарнизона", толстомордые солдаты на панели и подоконниках, семечки, гогот и гармоника. Какая тебе еще Рига! Мы не "империалисты", чтоб о Риге думать. Погуляем и здесь. А потом домой, чтоб "землицу"...
Сейчас (поздно вечером) мне звонил Л. Говорил, что оказал весьма сильное давление на Керенского в том смысле, чтоб передать Савинкову и военное, и морское министерство. (К Борису за эти дни несколько раз заезжал Керенский; подолгу говорил с ним).
