Виктор Слипенчук - Зинзивер
Третья часть - священные писания: Библия, Бхагавад-гита, стихи Будды (так называю книгу "Дхаммапада"), Коран, несколько брошюр о конфуцианстве и Лао-цзы - вот и все, маленькая по объему часть. Вообще-то человечество сохранило двенадцать священных писаний, двенадцать религий исповедуется людьми. Еще в студенческие годы влекла мысль написать некую быль о Едином Боге, который устал выслушивать жалобы и похвалы людей, враждующих на религиозной почве и всегда призывающих в судьи Его, Единого. Запомнилось начало произведения, которое озаглавил "Двенадцать истин".
x x x
- Ну, это уже становится просто смешно, - раздосадованно сказал Бог вслух, и повсюду в райских кущах, весело выглядывая и прячась, стали смеяться ангелы, повелевая божественным животным и цветам вести себя так, чтобы это действительно было смешно.
Бог засмеялся. "Глупо, конечно, но хорошо, - подумал Он и скрыл свои мысли. - Однако земных дел здесь не решишь, их надлежит решать на земле".
Господь Бог тайно явился на землю и подошел к костру, возле которого сидели Христос, Будда, Аллах, Яхве, словом, все двенадцать Учителей (к тому времени они уже слыли пророками, апостолами Его Божественной Истины). И вот Господь Бог в облике странника снял котомку и, славя мир за то, что в нем много хороших и разных Учителей, вдруг высказал сомнение - как так, чтобы множество учений были истинными - ведь Истина одна?..
- В таком случае что такое Истина? - спросил Бог Учителей народов, а по духовной сути спросил Своих Сыновей.
Все Они, естественно, ответили Ему в строгом соответствии со своим учением, то есть Священным Писанием, так, что у меня сразу возникла загвоздка: а как же быть с ответами Сыновей, священные книги которых отсутствуют в моей библиотеке?! В стране поголовного атеизма я натолкнулся на непреодолимую стену, - пришлось отказаться от сочинения "Двенадцать истин", чтобы не оказаться истинным ялземцем.
Я присел на корточки и, взяв сборник стихов Будды, открыл наугад. Глава о просветленном, стих 187: "Он не находит удовлетворения даже в небесных удовольствиях. Полностью просветленный ученик радуется только уничтожению желания". Невольно задумался - в общем-то сказано и обо мне. Во всяком случае, у меня нет желания искать встречи с кем бы то ни было в общежитии.
В комнату постучали - какой-то веселый игривый стук.
x x x
Я верю в народную примету: как встретишь Новый год, таким и будет весь год. Чтобы не вспоминать, как встретил (душа, словно рана, кровоточила от всякой неосторожной мысли), и в то же время желая вспомнить самые мельчайшие подробности прошедшей ночи, я придумал игру. Я не вспоминал, а как бы обдумывал повествование своего нового романа... (Романа с соседкой Томой.) Я надеялся обмануть себя, саднящую под сердцем боль. Поэтому, чем ничтожней я представлялся самому себе, тем более значительным и эпически возвышенным должно было быть повествование. Кроме того, чтобы усыпить боль, я должен был думать о себе отвлеченно, то есть в третьем лице, то есть как бы о герое литературного романа, который хотя и заставляет сопереживать, но конкретно ко мне никак не относится.
Поздним вечером, как раз в канун Нового года, из своей общежитской комнаты вышел молодой человек лет двадцати трех от роду. Он был в байковой крылатке с откинутым капюшоном, поверх которой празднично блестели вразброс приклеенные из фольги звезды и луны. Лицо молодого человека скрывала черная полумаска, он был сам себе на уме, и ему стоило больших усилий, чтобы вот так, прервав полезное чтение, выйти из своей комнаты. Но он вышел, ему показалось неудобным отсиживаться. Зная нравы жильцов, он был уверен, что после третьего приглашения они воспримут его отказ как личное оскорбление: мол, сам сохатый-рогатый, жена ушла, а гляди-кось, брезгует! Им нельзя, они беленькими рученьками по мусорным контейнерам шныряют... И еще всяко-разно будут за глаза поносить его, так что он не только облитый помоями войдет в Новый год, но еще и прошествует по нему обвешанным всякими непотребными очистками.
Человек в полумаске легкой летящей походкой пересек коридор - хор голосов отозвался на его стук. Он отворил дверь и сразу оказался как бы участником застолья. Сдвинутые в торец столы, густо уставленные бутылками и всякой домашней снедью, словно бы наехали на него, притиснув к косяку.
- Ура-а, поэт-звездочет!.. Мистер икс!.. Наш гадатель-предсказатель!.. Девки, девки, пусть погадает! Колька, Колька, пусть угадает, что я сегодня уже хочу?! - Еще всякое не столько весело и пьяно, сколько развязно кричали раскрасневшиеся так называемые женщины-одиночки, которые никак не походили на одиночек. (При каждой сидел свой Колька из тех тертых, какие четко знают цену своему приглашению.)
Откровенность намерений всех присутствующих была так доходчиво запечатлена на лицах, что молодой человек смутился. Ему показалось, что он нежданно-негаданно прервал уже сам акт воплощения намерений. Это было так глупо, так мерзко, так стыдно, что, ни слова не говоря, он толкнул дверь, чтобы ретироваться, и едва не налетел на соседку. Она взвизгнула и весьма удачно увернулась, потому что впереди себя держала огромную пышущую сковородку тушеной картошки.
- А-а, это ты?! А я к тебе опять заходила, - объявила она так запросто, по-свойски, что не только у окружающих, но и у него самого сложилось впечатление, что они давние друзья, прямо-таки неразлейвода.
Вообще-то все очень кстати получилось. Он помог соседке поставить сковородку на стол и по линиям ладоней, словно заправский хиромант, предсказал ей таинственную встречу с загадочным человеком, который вначале похитит ее на иную планету, а потом вернет счастливой и прекрасной. Он даже пообещал ей, что это случится в сегодняшнюю новогоднюю ночь.
- На себя намёкивает, на себя! - шумно загоготали Кольки.
Тем не менее его предсказания нашли бурный отклик. Женщины наперебой стали протягивать к нему руки, прося погадать. Да, давно он не испытывал к себе такого повышенного интереса со стороны прекрасной половины. Особую настойчивость проявляла подруга конкретного Кольки, который сразу же запротестовал: "Лялька, ревную!" - и, налив почти полный стакан самогонки, потребовал, чтобы звездочет осушил штрафную. И он осушил и чуть было не упал навзничь, так резко в голову ему ударил хмель.
Соседка удержала его, и усадила рядом, и стала опекать его, будто своего Кольку или Гиву. Молодой человек радостно смеялся: впервые в жизни его ревновали.
- Тома, твой звездочет в фокусе, - между тем продолжал жаловаться Колька. - Заслоняй его, а то с Лялькой уже нет никакого сладу!
Действительно, Лялька тянулась через стол, опрокидывала стаканы, а он, молодой человек, чувствуя невыразимое веселье души, не мог даже привстать. (Ноги не слушались, и все предметы вокруг плавали, словно в воде.)
На помощь опять пришла соседка, она весьма чувствительно хлестанула Ляльку по рукам (во всяком случае, Лялька вскрикнула) и, загородив звездочета собою, стянула с него полумаску, а потом и крылатку. Все было очень весело, но с этого момента в памяти обнаруживались обширные пустоты и бессвязные эпизоды, которые, несмотря на все ухищрения, отзывались саднящей болью даже в душе этого, казалось бы постороннего, молодого человека.
Он хорошо помнил, что еще задолго до двенадцати Лялька и Колька демонстративно целовались, а все, в том числе и он, хором кричали "горько!" и после каждого поцелуя хлопали в ладоши и даже устраивали овацию. Потом каким-то образом брачные пары менялись, и всякая новая невеста непременно облачалась в его крылатку и уже в полумаске доступно подставляла губы. Он тоже несколько раз обнимал и целовал какую-то Ляльку, может, это была соседка Тома, а может, и нет... Просверком вспоминался пик вечеринки - бой курантов по телевизору и хлопок шампанского. Затем сразу улица, праздничные возгласы, песни. Снег вспыхивал яркими голубыми искрами, они смеялись, играли в снежки, а потом его откапывали из сугроба и волокли по лестнице вверх, и какое-то длинное эхо превращалось в снежную лавину, из которой выскакивали белые лопающиеся пузырьки - го-тов, го-тов, го-тов...
Среди ночи к нему пришла Розочка, холодно легла с ним, он просил у нее прощения, но она была неприступной. Потом в каком-то внезапном порыве она притянула его к себе - он прощен, он полон невыразимого восторга, ему кажется, что сейчас, как в детстве, он потеряет сознание! И точно, все смешалось, утратило очертания и формы... И вдруг режущий глаза свет. И совершенно ужасная картина: он лежит на огромном белом как бы операционном столе, лежит голый (как говорится, в чем мать родила), а над ним в знаменитой шахматной кофте с абсолютно обнаженной грудью и коленями соседка Тома с сантиметровой лентой в руках.
- Спокойно, спокойно, - сказала она и легонько похлопала по животу. Закрой глаза и спи, не обращай внимания.
Он закрыл глаза, а когда открыл - было уже утро и он лежал под простынею все так же совершенно голый и боялся пошевелиться, чтобы не потревожить саднящую под сердцем боль. Он силился вспомнить подробности прошедшей ночи, касающиеся лично его, но при этом думал о себе в третьем лице, как бы о некоем литературном герое, конкретно не имеющем к нему никакого отношения. Впрочем, это удавалось ему лишь отчасти, и он - страдал.
