Николай Лесков - Божедомы
— Иди прочь! иди прочь от меня… резонер! — повторила она громко и, быстро поднявшись с своего места, указала протянутой рукой мужу на двери. — Говорит о свободе и рвет книги из рук, и стучит на жену кулаками…
— На тебя кулаками? Я стучал на тебя кулаками?!
— Да, да, да! Ты на меня кулаками! Чего вы хотите? Дайте инструкцию, какой быть мне? Вы отучили меня объясняться в любви и вдруг по капризу: «Стань передо мной, как лист перед травой». Минута что ли такая пришла? — Я не хочу такой любви.
Дарьянов посмотрел с презреньем в глаза жене и сказал:
— Какое вы гадкое, циническое существо!
Дарьянова подняла с полу брошенную мужем книгу, опустилася в угол дивана и, поджав под себя спокойно ножки, стала не спеша отыскивать замешанную страницу.
Дарьянов пожал презрительно плечами и, качая головой, проговорил:
— Нет; верно, сколько ни лепи, ничего не слепишь!.. Туберозов прав: это безнатурщина какая-то кругом.
— Очень нужны мне мнения вашего Туберозова! — уронила, не отрывая глаз от книги, Мелания.
— Что-с?
Мелания не ответила ни слова.
Дарьянов плюнул и ушел в свою комнату. Повернув за собою в двери ключ, он повалился на диван, уткнув голову в гарусную подушку, и сделал усилие заснуть. Его волновало самое неприятное, досадливое чувство: ему было досадно, что не ладится жизнь; но воля и молодой организм взяли свое, и Мелания Дарьянова, сидя в своем капризном уголке, через полчаса услыхала тихое и ровное дыхание уснувшего мужа.
Это ее сначала рассердило, через мгновенье рассмешило: она встала, отбросила от себя книгу и, тихо ступая на одних носках, сделала несколько шагов к запертой мужниной двери. Нет и сомненья, — он спит.
— А-а, мой дружочек, так вот что! — подумала себе молодая женщина, отходя от дверей к стоящему у окна креслу. — Вас ревность кусает! Ха-ха-ха!
Она закрала лицо платком и, сдерживая смех, опустилася в кресло.
— Ревность! Ревность!.. Познакомьтесь-ка с этим приятным зверьком… Он кусает; он больно, он больно кусает!.. Вы спите?.. Нет, врете, знаем мы, знаем, какой это бывает сон! О Господи! Да отомсти ж и в самом деле за меня!.. Так вот чем вас берут, Валерьян Николаевич! вот ваша ахиллесова пята! Хоть это и не любовь, а самолюбие вас мучит, да все равно, — сочтемся и на этом… Но интересно б знать, кто этот… счастливец, который грозит опасностью моему сердцу? Где он?
Она оглянулась с улыбкой кругом и, остановясь глазами на отпрягавшемся у ворот Бизюкиных тарантасе Борноволокова и Термосёсова, сказала: «Уж не они ли, не эти ль новые герои разрушат сон мой! Ха-ха-ха! Ведь, говорят, в провинциях всегда новые люди одерживают победы… О Боже мой, как это глупо! Ха-ха-ха! О, если бы вы знали, mоn cher Walerian,[13] как вы забавны, как вы досадно смешны!..»
Она не удержалась и расхохоталась громким оглушительным смехом. Смех этот разбудил Дарьянова, и Валериан Николаевич появился на пороге отворенной его рукою двери. Лицо его было немного помято, волосы взъерошены, глазам своим он хотел придать в одно и то же время нечто сдержанное и сатанинское.
— Я, кажется, немногого прошу, — начал он, вторя голосом выражению своей физиономии.
Хохочущая Мелания не слыхала, как он взошел, и потому звук мужниного голоса испугал ее. Она вздрогнула, вскинула голову и, спрятав как можно скорей следы недавнего смеха, спросила, насупивши брови: «Чего вы? О чем новая претензия?»
— Я, кажется, немногого, — начал Дарьянов. — Я, кажется, могу претендовать на право иметь покой в моем доме.
Мелания встала и, махнув по полу шлейфом, сказала:
— Да кто же вам мешает, — претендуйте! — и с этим она пошла в свою комнату.
— А вы хохочете…
— Что? Что?
— Хохочете вы, вот что! Хохочете не вовремя; хохочете, когда я нуждаюсь в минуте покоя! Я вас прошу этого не делать!
Мелания стояла у своих дверей к мужу спиною и, взглянув на него через плечо, еще раз спросила:
— Что? Мне надо спрашивать у вас позволения, когда плакать, когда смеяться?
— Не спрашивать, а вам надо уметь понимать, когда что уместно.
— Ну я так понимаю, как делаю.
— А я вас прошу так не делать.
— А я не хочу.
— А не хотите, так я…
— Заставите меня понимать по-вашему?
— Не заставлю, а скажу вам, что это глупо!
— А мне кажется, что вы сами глупы.
— Мещанка! — прошипел Дарьянов.
Мелания в ответ расхохоталась.
— Чего этот нелепый смех? Чего? чего вы смеетесь?
— Чего? Вы хотите знать, чего я смеюсь? Я смеюсь того, что вы смешны мне с вашей свободой, с вашим равнодушием, с вашею ревностью и с вашим самовластием. Смешны; понимаете, ха-ха-ха… смешны, смешны… ха-ха-ха… Так смешны, что только вспомня, что вы существуете на свете, я не могу не смеяться.
— Но вы послушайте!
— А я не хочу ничего слушать!
— Вы можете все делать, но…
— Все могу.
— Но я в своем доме: вы не вправе нарушать здесь моего спокойствия.
— Мне нет до него дела.
— Так вы этак еще целый сонм друзей сюда к себе приведете, которых я видеть не хочу, и тоже скажете, что вам ни до чего нет дела?
— А мне что за дело, кого вы хотите видеть, кого не хотите? Вы всех не любите, кого люблю я. Я не намерена более стесняться вашими вкусами.
— Послушайте! — азартно крикнул Дарьянов и хотел взять жену за руку.
— У-убирайтесь! — произнесла, отстранив его руку с гримасой, Мелания и сделала шаг в свою комнату. В это время потерявший тихую ноту Дарьянов вскрикнул:
— Нет, вы выслушаете! — и хотел наступить на шлейф жениного платья; но та быстро откинула рукой этот шлейф и высоко поднятая нога Валерьяна Николаевича, мотнувшись по воздуху, глупо шлепнула о пустой пол подошвой.
— Свободный фразер! — нетерпеливо сорвала ему Мелания и, ступив за порог в свою спальню, быстро заперла за собою на ключ дверь под самым носом у мужа.
Дарьянов был чрезвычайно сконфужен и не знал, как поднять свою ногу; но не менее была переконфужена и жена его, которая, очутясь в своей спальне, встретилась лицом к лицу с входящей к ней Порохонцевой.
Мелания была так сконфужена, что, увидя Ольгу Арсентьевну, покраснела до самого воротничка и, кинувшись на плечи к гостье, проговорила: «Ах, chère Olga, мы только сражались!..»
— И, кажется, запираешься в крепость? — сказала шутя Порохонцева.
— Ах, я очень… я очень и очень несчастна, милая Ольга, — Мелания заплакала.
— Все вздор и все сочиняешь.
— Нет, он деспот… его никто ведь не знает, какой он… Оличка!.. душка!.. голубчик мой! сжалься!
— Что, Мелания? Что я могу тебе сделать?
Дарьянова сложила отчаянно руки и, простирая их к гостье, воскликнула:
— Открой мне, каким образом ты приобрела себе власть над мужем!
Порохонцева посмотрела на нее и тихо проговорила:
— Позволь мне, моя милая, вместо ответа тебе в глаза расхохотаться, — и с этим она тихо повернулась и стала снимать перед зеркалом свою шляпу.
X
Порохонцева пришла сюда на минуту по делу, — ей нужны были кое-какие хозяйственные вещи, которыми она хотела позаимствоваться у Дарьяновых для ожидаемых ввечеру гостей; но, сделавшись свидетельницею так называемого сражения, она вынуждена была замедлить свой визит и принять несколько иную позицию. Дарьянова неотразимо стремилась оправдаться перед нею в сцене, которой Порохонцева была невольной свидетельницей, и засыпала ее откровениями. Ольга Арсентьевна делала всякие усилия остановить эти потоки слов, но усилия ее были безуспешны.
— Вы напрасно и останавливаете меня, — говорила ей Мелания, — потому что я вовсе вам не жалуюсь и говорю это не по слабоволию. Я до сих пор никому не говорила про нашу жизнь…
— И хорошо поступили бы, мой друг, если бы не делали этого исключения и со мною, — отвечала Порохонцева. — Что я за судья вам?
— Не судья, chère Olga; но вы умная женщина; вы прекрасно поставили себя с своим мужем: научите меня: как вы этого достигали?
— Я никак этого не достигала, — это само так сделалось.
— Но вы, однако, можете же мне сказать: в чем же, по-вашему, причина, что у нас это не так; что я этого не достигаю?
— Нет, не могу.
— То есть не хотите?
— Нет, я не могу, потому что я ничего не знаю и никого не могу учить. Я сама живу как живется.
— Нет, вы всегда такая хитрая; вы скрываете.
— Что же я скрываю?
— Как вы ссорились с вашим мужем. Я откровенна, я вам это говорю, а вы скрываете.
— Да мы никогда не ссорились.
— Все ссорятся.
— А мы не ссорились.
— Ну так в чем же этот секрет?
— Мы не мешаем друг другу.
— Да; он тоже всем говорит, что он мне ни в чем не мешает; но все это фразы: я плáчу — это ему неприятно; я смеюсь — это его бесит. Это называется свобода! Пусть он лучше мне напишет правила, как я должна жить.
