Борис Фальков - Тарантелла
- Нет уж, увольте! Совсем никак не желаю! - вскрикнула она. - Мне вполне хватает одного папочки, моего собственного, пусть и не химика, но тоже учёного в своей области: физиологии моего тела. Хотя - да, вы правы, на это место претендуют многие.
Она успела понять двусмысленность последней фразы, ещё не выговорив её до конца, и поторопилась исправить обмолвку сразу, чтобы избежать подчёркивающей ошибку паузы. И потому исправила её лишь отчасти.
- Место папочки. Вот и ваш противный prete... простите, padre, за каламбур... все они одинаковы. И тогда - почему бы мне не подозревать в них, и в вашем хозяине реторты, то самое желание насилия, знатоком которого и вы себя представляете? Ну да, ведь и ваш создатель с ретортой - мужчина. И, значит, насилия, мягко говоря, не избегает. Даже хвастается им в своих книжках. А вам-то вот откуда известно, что он - иной, коли про него ничего не может быть известно по определению, даже факт существования его не может быть установлен? Ведь, по-вашему же, он абсолютно непознаваем! А вот мой папочка - наоборот. Познаваем вполне, что там, насквозь виден.
- А я не хуже вас знаю, что наш создатель непознаваем, - возразил священник.
- Да, - подхватил Адамо, - не сперматозоид же он, в самом деле... вашего папочки. Но вы вдумайтесь, если в университетах не разучились это делать: именно зная, что он абсолютно непознаваем, я и знаю про него всё. Не личность же он среди других личностей, как вы вот среди нас, которую можно разложить... по полочкам. Он не кто-то из нас, а никто из нас. Я б сказал, что он - кто этого никто. Не зная про него ничего, я и знаю про него всё. Вон, и Сократ утверждал, что не знает ничего, что его знания - просто ничто. Услыхав его все учёные люди обрадовались. А скажите-ка вы, учёная женщина, не шутка ли это двойного отрицания, обычной двусмысленности речи? Не значит ли фраза Сократа, что он знает только одно, а именно - это ничто? То есть, знает всё про никто, про создателя и хозяина реторты, в которой выпариваются все наши имеющиеся в наличии кто, все наши я?
- Кроме того, он вовсе не предмет познания, - добавил священник. - Предмет познания - мы с вами, вот эти самые я. Его предмет.
- Разумеется, - слизала она с верхней губы выступившие под носом капельки. - Но мне, предмету познания, чтобы верить в существование кого-то меня познающего, надо знать вещи более определённые. Хоть что-нибудь о нём, хотя бы его имя! А то и имя его никому не известно: всё он, да он... Такой и подойдёт - не опознаешь и при самом квалифицированном расследовании, он ли это? Мало ли кругом шляется подобных ему образин. Что, разве не в таких обстоятельствах совершаются изнасилования? Нет, на таких условиях мне в нашего общего создателя поверить трудно, совершенно невозможно. В кого же это? Правда, из местоимения ясен пол, но... тем более: пусть для меня одной, но в таком оскорбительно усечённом роде его для меня просто не существует, не может быть.
- Если вы имеете возможность говорить о нём, хотя бы и в таком роде, хмыкнул священник, - значит, он и для вас как-то есть. Что человеку можно помыслить, то как-то есть. Человек не видит чего-то глазами, так что ж? Значит, оно ещё не открылось ему вполне, ещё для него не тут. Но в своё время, когда-нибудь, не сейчас, а как-нибудь потом, оно и такому человеку обязательно откроется. Да уже ведь и немножко открылось, оно ведь уже немножко и сейчас здесь: в виде нашего разговора о нём. Вам такие разговоры кажутся расплывчатой болтовнёй ни о чём, к тому же слишком пресной и обыденной, и главное оскорбительно далёкой от владеющих вами современных культурных интересов. Но что, скажите, ближе нам, чем обыденное? Что интересует нас и завладевает нами больше, чем происходящее с нами здесь и сейчас? Почему бы и ему не приходить к нам в наряде обыденности, и таким способом владеть нами без дополнительных усилий? Праздники не каждый день, а в будни оно приходит к нам сюда как скромное будничное, и выглядит будничными хлопотами или разговорами о том - о сём. Вот мы сейчас заговорили о нём, о том - и таким способом оно уже среди нас, уже это. Мы говорим - и таким способом оно уже существует здесь и владеет нами. Так что мы всегда говорим о том, что как-то есть, и никогда не можем говорить о том, чего совсем никак нет.
- Но где, где именно оно есть, пусть мне покажут пальцем! - воскликнула она и простучала указательным пальцем по конторке: тра-та. - Разве его можно пощупать? А если достаточно поговорить о чём-то, чтобы оно уже было - то пусть мне покажут манускрипт d'Arezzo. Про него достаточно наговорили, и я, и другие, чтобы и эта тема стала будничной. Так дайте теперь его пощупать, в вашем же обыденном смысле, здесь и сейчас!
- Если вам обязательно кого-нибудь щупать, пощупайте себя, - посоветовал Адамо, - ничего обыденней не существует. Говорят же вам: для вас хозяин реторты пока ещё не здесь, сейчас он для вас ещё потом. Могу сказать то же культурно, чтоб вы поняли: приходите после, в своё время, завтра или на той неделе.
- А без этого, без пощупать, по-настоящему никого нет, - покраснела она. Всё, что есть, есть в настоящем, в действительности, и значит - оно уже что-то, а не ничто. Вы смешиваете в вашей реторте какую-то призрачную будущую возможность и настоящую действительность. А если они одно и то же, по-вашему, и вы уже в действительности щупали этого кто вашего никто, так сообщите определённые результаты: мужчина это был или женщина! Хотя бы это, но определённое! А то вон и падре уже называет его - оно, хотя совсем недавно метал громы в американское Евангелие за такое же новшество... И тогда, возможно, я вам и поверю. А если и вы его не нащупали, то тогда всё остаётся по-прежнему, как оно действительно по-настоящему есть: вашего хозяина выдумали мужчины для порабощения женщин. Вот эта вещь - определённая, и я охотно в неё верю, потому что знаю, что она такое.
- Ах, да бросьте-ка вы это повторять: пол, мужчина-женщина... - поморщился Адамо. - Что же, в такое верить - легко? Полагаете, это вещи вполне определённые? А я вам, предмету познания, заявляю, что эти определённые вещи вы выдумали. Или вам это внушили там, в университете. Заговор против вас, сговор мужчин против женщин... Деточка, вы настолько поглощены собой, что вам и в голову не приходят другие, простейшие объяснения простейшим вещам. Понимаете? Они всем известны, эти объяснения, кроме, увы, вас. Заговоры? Да это жара действует на других так же, как и на вас! Поглядите-ка по сторонам, налево, нет, от вас это направо, и сравните: с обеих сторон - те же нервы, та же подозрительность, то же упрямство в подозрениях. И сами подозрения - те же: в заговоре одной стороны против другой. И тот же гнев, когда выходит не по-вашему. Ну, отсюда и то же хамство, готовность в любой миг взорваться... Узнаёте свой портрет? Нет, конечно, разве вы можете, для вас и это слишком несложные и пресные, примитивные некультурные объяснения. Ну, тогда - прошу пожаловать: бежим по кругу, повторяем одно и то же, потому что мы все отупели от этой жары и бредим. Будь не так жарко в этой вашей реторте, да не услышали бы вы от нас... от них такое! Вообще бы ничего не услышали. А не будь вы так поглощены собой, вам тоже не пришло бы в голову искать другого объяснения, кроме этого простейшего. И вообще, искали бы не мотивы - а причины. Кстати, разве искать причины - не работа учёного, за которого вы себя выдаёте? Так что, если уж вы ищете мотивы, то не жалуйтесь, что вас принимают за сыщика.
- Может, вы и правы, - согласилась она.
Это не было согласием со всем тем, что ей говорилось, просто она пропустила добрую половину сказанного мимо ушей. Ну, а со второй половиной не совсем ясно, впрочем, какой именно - она могла и согласиться. Почему нет?
- Моя работа всегда мешала мне оглянуться кругом, так просто, ничего не ищущими глазами... Увидеть всё без подтекстов, без ассоциаций, как оно есть само по себе. Вы правы, всё простое всегда казалось - и оказывалось легковесным обманом. И потому я всегда подбивала к простой одежонке подкладки, чтобы утяжелить её, сделать поосновательней...
- Известно, голос немецкой крови призывает к большой основательности, аккуратно вставил священник. - А на деле он всегда оказывается голосом Лютера.
- А основательность всего лишь основательной подготовкой к нюрнбергскому процессу, - дополнил Адамо.
- Во мне нет немецкой крови, откуда? - мирно возразила она. - Просто меня так воспитали. Ко мне с детства применяли насилие, вот я и привыкла ему сопротивляться. Мне всегда отвечали "нет", на любую просьбу. Для отказа было достаточно того факта, что просила именно я. В то же время мне навязывали своё "да", когда я в нём не нуждалась, и о нём не просила. Мой папочка - а он никакой не немец - насильно надевал на меня мужские ботинки, потому что они крепче. Брюки, потому что с юбкой бы ботинки выглядели разоблачающе, опять простите за плоскую остроту. Даже он это понимал. Он стриг меня покороче по той же причине, но и из-за экономии моющих средств, как мальчика. Кормил грубой пищей, а вместо конфет - шпинат. Но самое худшее - занимался со мной математикой. Вы, это вы вдумайтесь: он гонял меня на занятия боксом, и ещё в манеж, как жеребца, а потом купил мне мотоцикл! А когда обнаружилось, что вместо бокса я бегаю в танцевальную школу - где-то надо же было проводить это время, иначе бы меня живо разоблачили - он меня избил. И крепко, не разбирая, куда лупит, как... мальчишку! А у меня к тому времени уже титьки выросли, в полный рост. Другая бы на моём месте сдалась, сломалась. Я, как видите, нет. Но чего мне это стоило! Какие качества выросли из такого воспитания! Я их вырастила, но, конечно, за счёт кое-чего другого... А ведь у меня были способности к танцам, все говорили. Никогда ему не прощу!
