Петр Краснов - Ложь
– Мода!
Чукарин резко остановился и остановил Акантова.
– Твоя, ваше превосходительство, волос, небось, не обрезала. Здешняя полковница с косами, все, которые себя уважающие – с косами… А эта… Варюшка!.. Да что же эт-то?!. Да рази же я для нее чего не жалел?!.
– Старая Февралева обрезала и ее дочь тоже…
– Ты меня, ваше превосходительство, не учи!.. Не сепеси!.. Та старуха… Кому она надобная?..
– Ваша дочь… – начал было Акантов, но Чукарин перебил его. Он дико зарычал:
– До-о-очь!.. У меня нет дочери!.. – Чукарин обеими руками схватил Акантова за руки. – Курва мне не дочь!.. Проститутка мне не дочь!..
– Ну, полноте, Авдей Гаврилович… Зачем так говорить?.. Варя честная девушка… мне говорили, она замуж выходит…
– За хрянцуза, – с лютым презрением прохрипел Чукарин. – За хрянцуза!..
– Чем она виновата?.. Во Франции живет, во французском пансионе воспитывалась… Полюбила француза… Против сердца не устоишь…
– Чем виноватая, говорите, ваше превосходительство… А што она меня, отца своего, спросила о чем?.. Пришла, сказала: «Благословите, мол, батюшка, на законный брак»… Ничего такого промеж нас не было. Ничего она не спросила… Что она, в церкви венчаться будет?..
– Во Франции этого, Авдей Гаврилович, не требуется… Я слышал… Мне говорили, что в мэрии, как следует, будет заключен брачный союз…
– Говорили… Уже гутарят про нее, значит… Смеетесь, ваше превосходительство… В мэрии… брачный союз… Это что же?.. Как кобель с сучкой, округ тумбы обегут, почикают вместе на тунбу – то и вся их собачья свадьба!.. У людей, ваше превосходительство, это таинство… Таинство было, таинством и остаться должно… Я так, по глупому моему разумению казачьему, полагаю…
– С волками жить, по-волчьи выть…
– Так ить мы не волки, ваше превосходительство, а донские казаки, и дочь моя кровная казачка…
Они остановились на набережной. Бесшумно, под белесым пологом тумана, проносилась темная река. На недалеком мосту тускло горели фонари, и сквозь туман не было видно их отражения в воде. Пронизывающая зимняя сырость шла от реки. Акантов продрог до костей. От этой холодной сырости, оттого, что главное, жестокое, было сказано, стал отходить Чукарин. Он уже не говорил больше Акантову «ты», как начал, было, сгоряча, когда все накипело в нем, и он оставил локоть Акантова.
– Простите, ваше превосходительство, – тихо сказал он, – ежели я что, по грубости своей, не так сказал… Я человек простой, не ученый, академиев никаких не кончал. Говорю то, что Бог на душу крепко, накрепко положил… Сам понимаю: не виноватая она… Это жизня наша виноватая… Я, как увидал ее, как она на машине подъехала, как срам ейный увидал, зараз хотел идти и проклясть ее при всем честном народе. При Его Императорском Высочестве, при генералах, при портретах Царских, при всех проклясть! И не пошел я… Пошел за ею… Видел, как Мишка, подлец, шубку ейную снимал, пальто хрянцузское вешал, все снизу, с лестницы, видел, и понял… Не виновата она… Это вы, ваше превосходительство, это я виноватые… Это генерал Врангель виноватый, что не победил большаков, что Родины мы лишились, что не померли там все, защищая родные курени… А она, Варюшка, чем виноватая?.. Рази же не я радовался орденам ее, отличиям школьным?.. Первою шла… Со скубентками мериканскими вместе в общежитии жила… Я виноватый!.. Я!. Я!! Я!!!
Медленными шагами, они шли обратно от реки… Шагах в двадцати от собрания, Чукарин остановился:
– Виноватые, конечно, большаки, коммунисты. И наш долг, ваше превосходительство, священный наш долг – бить их, где ни попало… Дочку себе я не верну… Все одно, она мне теперь не дочь… Так отомщу за нее, ваше превосходительство… Я знаю, что я исделаю. Я на кухне со станичником сидел. Молчали оба. Он – хуторец мой, годами много старше, а чинами не вышел: всего только приказный. Подошел он ко мне, бутылку выставил, вина стакан нацедил: «Выпьем», говорит, «Гаврилыч»… Я молчу «Что», говорит, «али не пьется?». «Не пьется»… Понял он меня, ваше превосходительство, насквозь меня понял. «Ничего», говорит, «Гаврилыч, ты не жалкуйся… Все мы потеряли… Хутора, курени наши пооставляли, Тихий Дон спокинули. Матерей, жен бросили… Большакам, мужикам на разгром Дон сдали… Так, что, уж тут, снямши голову, по волосам-то плакать»… Сказал, выпил стакан вина, как припечатал, и говорит: «Не пьешь?..». Я молчу, а в самом нутре-то, самом, в сердце-то, так и гвоздит, так молотом кузнечным отбивает. Отомстить, за все, за все!.. За Варюшку за свое чужеземное, разбитое счастье, за Тихий Дон, за курень свой разоренный, – большакам отомстить!..
Они дошли до крыльца дома и опять повернули обратно, к реке. Шли медленно и молча.
– Ить к ним не проберешься? – чуть слышно спросил Чукарин.
– Трудно, Авдей Гаврилыч, узнают вас.
– Гутарили… И в газетинах тоже писали… Проволокой земля наша опутана. Посты везде с собаками сторожевыми; на сорок верст, писали, луга пожжены, как выбрита земля… Вот она, какая положение… И точно, что не пройти, не пролазить…
– Не пройдете, Авдей Гаврилович.
Опять стояли молча над рекой.
– Читал я в газетах, ваше превосходительство, – тихо, потаенно заговорил Чукарин. – Большаки по всему свету войну ведут. И здесь, подле Франции, в Испании – те же большаки. Наши офицеры, которые похрабрее, посурьезнее, порешиместее туда подались бить большаков…
– Да, там тоже война, – сказал Акантов. Замолчал Чукарин, стоял в тихом раздумье. Холодная дрожь пробивала Акантова.
– Пойдем, ваше превосходительство. Не застудились бы вы без пальта-то вышедши?..
И, когда подходили к дому, решительно сказал Чукарин:
– Мне, ваше превосходительство, теперь все одно не жить. Антиреса к жизни нет никакого. Для нее жил, для кровинушки своей, растил казачку Донскую, чтобы казаку Донскому отдать. Мишкой Безхлебновым брезговал… Покарал Господь… Так я там большакам за все отолью…
– Где? – тихо спросил Акантов.
– У Франки… У генерала… Я сумею добраться до его… А там… По-казачьи расправлюсь… Полным рублем заплачу… Всем бы… Давно бы так… нигде большакам пощады не давать…
Чукарин открыл дверь дома и пропустил вперед Акантова.
XVIII
За это время, что Акантов с Чукариным бродили взад и вперед по тихой приречной улице, многое изменилось в собрании.
Линия автомобилей поредела. Исчезла роскошная карета «Испано-Сьюза», в которой приехала Варя. В самом собрании казалось теперь пусто. Почетные гости, Великий Князь, французы, кое-кто из руководителей эмиграции, Плевицкая с мужем, Дуся Королева, музыканты джаз-банда уехали. В залу внесли длинный стол. Большую и одну из боковых люстр погасили, и, после яркого света, бывшего во время бала, в зале казалось темно. Зато стало и уютно. На столе стояли тарелки с остатками бутербродов открытого буфета, блюдечки с жженым миндалем в крупной соли и бокалы с вином.
Генерал с седыми усами сидел в голове стола, подле него сгруппировались Атаренко, Гвоздиков и еще человек пять старых, седых, в потертых пиджаках, генералов. За ними, к другому краю стола, уселась молодежь. Кто в смокингах, кто в пиджаках, кто и просто в рубашках, как служил во время бала, так и остался, и сел вместе за общую дружескую беседу, где сидели генералы и полковники, юнкера и бывшие кадеты, – молодежь, не видавшая гражданской войны. Всех их сравняло изгнание, одинаковость тяжелого, непривычного, физического труда, все жили одною мыслью, одним устремлением: вернуться и спасти Россию. С ними сидели их жены и дочери… Жена Николая Семеновича, золотоволосая блондинка, ее дочь-девочка, Судакова, Февралевы, и с ними была Лиза.
Генерал Тимофеев, жизнерадостный старик с рыжеватой в сединах бородой, стоял у буфета и с Николаем Семеновичем разливал по бокалам шампанское. Миша Безхлебнов, с серебряным подносом, принимал бокалы. Он понес седоусому генералу.
Тимофеев дребезжащим тенором запел:
Просим младшего корнета…
Мгновенно, без дирижера образовавшейся хор, женщин и мужчин, подхватил:
Поднести бокал вина…
Хороша традицья эта…
Пей до дна!..
Генерал с гусарскими усами встал и нерешительно принял бокал:
– Кажется, я должен выпить это, – сказал он, лукаво поднимая густую седую бровь.
Еще воодушевленнее и дружнее, грянул хор:
Пей до дна!.. Пей до дна!..
Пей, пей, пей!..
Генерал осушил бокал, широким жестом поблагодарил всех, и сел, указав стоявшему у двери Акантову чтобы тот сел подле него.
– Спасибо… Спасибо, господа, – сказал он. – Все это мелочи, господа… Иному, штатскому человеку, это – «младшему корнету поднести бокал вина» – покажется глупыми и пошлыми мелочами… Традиции-то эти… Песни наши хоровые… Чины наши… Корнет, поручик… Скажут, напишут… Продернут… Пьянствуют, господа… По пивнушкам Россию спасают… Банкетами занимаются. Чашка чая… Смешно кажется все это… Так надо знать, и вы, молодежь, послушайте, что такое была Русская армия… Сколько племен, сколько народов в нее входило, сколько служило с нами тех, кто недавно еще был кровными нашими врагами. Немцы, поляки служили в ней, и как служили!.. Как дай Бог русским служить так… А сколько горцев Кавказа, татарских, черкесских, грузинских князей, ханов, беков было в ней!.. А в солдатских рядах – какое смешение языков и народов. И строй, муштра, дисциплина, и, вместе с ними, вот эта, такая вот песня в офицерском собрании, где с песельниками-солдатами вместе пели господа офицеры, где генералы братались, пили на «ты» с молодыми корнетами, беседы на биваке у костра, соединяли наши души в святое полковое товарищество. И каких, каких только песен не пела наша армия! Каждый полк имел свою историческую боевую песню… С нею и в бой шел… Были песни Кавказские, Туркестанские, Сибирские, в песне вылилась и отразилась вся наша военная история, это – путь славы, запечатленный великим народом-артистом… В песнях этих, в лихом, пьяном, – да, господа, что греха таить, часто и пьяном, – загуле мы сливались с народами чужеземными, мы принимали их обычаи, им давали свою великую Русскую душу… Азиатские народы внесли в наши грубоватые русские нравы восточную цветистость речи и деликатность манер… Бывало, обведешь глазами собравшихся гостей, увидишь друзей, – генерал подмигнул Акантову – и скажешь: «Аллаверды… Стрелки!»…
