Михаил Чулаки - Примус
Сапоги вонзились в ребра. Очень больно, конечно, но спазм ненависти обезболивал отчасти. Похоже помрачалось сознание и уходило в туман все вокруг при любовных приступах Героя. Пароксизм ненависти оказался родственным припадку любовной страсти.
Пусть убьют! Даже, может быть, лучше, если убьют, забьют - тогда изуродованный труп будет обличать садистов!
- Ну, вспомнил, как было дело?!
Герой решил - молчать. Что-то говорить бесполезно. И много чести для этих подонков: слышать его голос!
- Чего, откинулся уже? Не валяй ваньку. Таким, как ты, пятерная доза положена! Ну, вспомнил?! Будешь рассказывать?!
Пусть убьют! Пусть сядут за это! Пусть их уголовники в зоне раскатают печенкой наружу!
Его снова вздернули вверх с пола и с размаху усадили на стул.
И словно ждал за дверью, тотчас вернулся оживленный следователь Люлько, как будто радостную новость узнал в коридоре.
- Ну что тут у нас?
- Молчит, гнида.
- Напрасно. Совсем напрасно. Мы ведь тело уже нашли. Эксперты добудут материал в известном месте, сравнят с твоим - и будет полное совпадение. Как у пули и ствола. Признание - оно только облегчит, а мне твое признание и вовсе лишнее. На уликах пойдешь. Труп есть, экспертиза приложится - прозрачное дело. Ну как, вспомнил, как убивал Ариадну Котову?
Герой уже решил, избрал линию - и не мог перемениться. Слабо оправдываться: да, спал он с ней, но потом не убивал - уже было поздно. Хотя черт знает, что может найти экспертиза: ведь не по дороге от него она утопилась. Или неизвестно как погибла. Он не взвешивал, где меньше риска, он уперся и мог твердить только одно:
- Никого я не убивал.
- Напрасно. Ну значит, посиди в камере, подумай, как дошел до жизни такой.
После избиения он смог встать. Ныло тело - но даже не слишком сильно, вот что удивительно! А казалось - забивают до смерти. Значит, все только начинается.
Еще повезло, что пинали ногами со стороны удаленной почки - черт с ними со швами, даже хорошо, если бы разошлись: требовать врача и найти прибежище в больнице, хоть бы и тюремной. Лишь бы не били по последней почке.
28
Героя повели коридорами в классической позе - со сложенными сзади руками, - и он уже стал не он, а подневольный заключенный. А когда распахнулась и захлопнулась за спиной массивная, как в сейфе, дверь, когда "лязгнули" - нет и не придумают более рокового глагола - замки, провал в преисподнюю завершился. Вот и самое дно.
Запах! Запах поражал сильнее, чем даже вид. Нестерпимая вонь - пота, мочи, табака, хлорки и чего-то еще. Запах отчаяния. Даже боль почти утихла, а самым мучительным сделался запах.
Но постепенно вырисовывался в мутном воздухе и пейзаж.
В крошечной камере с двухъярусными нарами ("вагонками", вспомнил Герой Солженицына) многие почему-то стояли. Но и все лежачие места, похоже, были заняты. Почти все здешние насельники были раздеты по пояс, что напоминало какую-то картинку, изображающую ад.
Вслед за невыносимым запахом почувствовалась и жара.
- Ну вот еще жилец пожаловал! - объявил довольно-таки бодрый бас. - За что тебя потягали, парень?
- Ни за что, - правдиво признался Герой.
Правда эта вызвала жеребячий хохот.
- А ты думал, все остальные тут по паре мокрух на брата тянут? Чего тебе шьют?
- Убийство.
- Мокруха - это серьезный разговор. И кто ты у нас - киллер или бытовик?
Герой наконец разглядел, что основной бас принадлежал сильно татуированному мужику, восседавшему на унитазе, как на троне.
- Следователь шьет...
- Следак.
- Пропала одна дальняя знакомая. Говорит следак, что труп ее нашли. И вот будто бы я.
- А как? По пьянке ее загасил, из ревности, может, как этот негр Отелло? Или ты кайф на этом ловишь?
- Следак на все согласен. Только бы признался.
- Бери на себя бытовуху, а лучше - эффект! Задвигай, что уронила она тебя, оскорбила очень. Может, не потянул ты на нее, она обозлилась, пидором тебя кликанула, ты и взвился. Эффект - когда себя не помнишь - детская статья.
- Чего брать, если я не убивал ее.
- В несознанку пошел. Они несознанку не любят.
- Кончай, Мохнач, дай посрать людям. Или досирай, или мотай - не прокурор, по два часа сидеть срать!
Названный Мохначом мужик громко пукнул в ответ, вызвав одобрительный хохот.
- Срал я на прокурора! И на тебя тоже. Сколько душа просит, столько и усижу. Ну и как ты, раскололся следаку?
- Нет. Ведь я же не убивал ее вовсе. Даже не думал.
Многие радостно засмеялись.
Несостоявшийся гениальный физик, начинающий бизнесмен и богач, всегда стоявший выше толпы, он почувствовал себя совсем несмышленым в этом обществе, как чувствовал себя когда-то еще дошкольником в компании взрослых.
- А куда мне можно? Прилечь бы?
Снова раздался бодрый смех. А кто-то от смеха сразу закашлялся и не мог остановиться.
- Плацкартного места тут не положено. Ляжешь во вторую смену. Тебя как припарили там в уголовке?
- Как это?
- Печенками рыгаешь?
Этот образ Герой понял, принял всем своим измученным нутром, да тут же подоспел и переводчик:
- Били? - переспросил по-общерусски очень худой мужчина в косо сидящих очках и со следами былой интеллигентности на лице. Может быть, когда-то он был даже похож на Чехова.
- Да, - неохотно подтвердил Герой, точно он сам совершил нечто постыдное, а не над ним.
Татуированный мужик, называемый Мохначом, поднялся величественно со своего стульчака-трона, не спеша застегнул брюки.
- Слышь, Валек, подвинься: припаренного привели.
И тощий парень, закашлявшийся от хохота, привстал, уступив Герою место.
Выходит, и гуманизм не чужд здешним сидельцам.
- Доходяга, - добродушно улыбнулся Мохнач, кивнув на изможденного Валька, словно бы отметил в нем забавную черту: про рыжих таким тоном говорят или про щербатых. - Пилигрим.
Герой улегся на нару, еще теплую после доходяги Валька, ничуть не думая, отчего дошел этот молодой парень и не таится ли в вонючем матрасе прилипчивая зараза.
Беспокоили только свалявшиеся комья ваты, давившие на избитую спину.
Герой желал забыться и заснуть. Но не получалось. Не столько даже от боли, сколько от неотвязных раздумий. Негасимая лампочка под потолком, защищенная сеткой, словно бы символизировала свет неодолимых мыслей.
Потрясала удивительная нелогичность происшедшего.
Совет не зарекаться от тюрьмы Герой никогда не относил к себе. Политический произвол в стране закончился после Сталина, если и сажали при Хрущеве и Брежневе, то только действительных и активных врагов режима, так что даже отца Героя с его умеренным диссидентством сначала предупреждали, а потом выслали. И коли сам Герой с властью не боролся, он был вполне уверен в своем нетюремном будущем. Что же до уголовных статей, то в его кругу не воровали и не убивали по определению, низкая уголовная жизнь протекала совсем в других слоях общества, слоях, абсолютно чуждых и непонятных ему. Конечно, он слышал, что милиция и угрозыск могут прихватить невинного и навесить ему чужие дела, но - какого невинного: рецидивиста или спившегося алкоголика, то есть такого персонажа, который хоть, может, и не совершал именно данного преступления, но мог совершить, принадлежал к криминальной среде. Чистая же публика, к каковой всегда принадлежал и Герой, была от подобных неприятностей решительно застрахована. Так до сих пор ему казалось. Но чтобы ни с того ни с сего приехали домой, схватили, утащили в этот застенок, избили... Такого просто не могло быть! При умеренных брежневских коммунистах, которых так не любил Григорий Иванович Братеев, да и сам Герой в душе всегда презирал, хотя и не протестовал вслух, такого произойти просто не могло! Правда, при новых властях случались странности: вот арестовали же академика Фогельсона. Настоящего академика РАН. Ну нельзя же трогать такого человека! Правда, Фогельсону приписывали какие-то уголовные деяния, хищение средств - но приглашали бы вежливо на допросы, а не совали в камеру! Новые власти отвергли прежние неписаные правила, когда к приличным людям относились иначе, уважительнее, чем к пьяной и вороватой народной массе, - и это лишало привычной опоры в жизни.
Бизнесмены, новые хозяева русской жизни, тоже ни от чего не застрахованы. Слышал Герой, как вчерашних преуспевающих нуворишей выхватывали из их десятикомнатных квартир и вилл, совали в тесную камеру, и оттуда выходили через годы бледные доходяги с последней стадией туберкулеза.
Теперешние власти нарушали тем самым фундаментальные правила игры. Очень богатые - они должны находиться в особом статусе. Ну не то чтобы прямо быть недоступными для закона - но все-таки солидное состояние обязано обеспечивать некоторую экстерриториальность. Страховать не только от сумы, но и от тюрьмы. Во всяком случае - от ужасов обычной тюрьмы. Пусть бы существовали особые тюрьмы, особые камеры. Ну все равно как дворяне в царские времена не могли подвергаться телесным наказаниям, секли только простонародье. И это правильно!
