Антон Чехов - Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 4-7
{07494}
голодающих!" Мелко и глупо! Четвертый попрекнет вас, экчеленца, что вы богаты. Извините меня, экчеленца, - продолжал он громко, приложив руку к сердцу, - но то, что вы задали нашему следователю работу, что он ваших воров день и ночь ищет, извините, это тоже мелко с вашей стороны. Я выпивши, потому и говорю это сейчас, но понимаете ли, мелко! - Кто его просит беспокоиться, не понимаю? - сказал я, вставая; мне вдруг стало невыносимо стыдно и обидно, и я заходил около стола. - Кто его просит беспокоиться? Я вовсе не просил... Чёрт его подери совсем! - Троих арестовал и выпустил. Оказались не те, и теперь новых ищет, - засмеялся Соболь. - Грехи! - И я вовсе не просил его беспокоиться, - сказал я, готовый заплакать от волнения. - К чему, к чему всё это? Ну, да, положим, я был не прав, поступал я дурно, положим, но зачем они стараются, чтобы я был еще больше не прав? - Ну, ну, ну, ну! - сказал Соболь, успокаивая меня. - Ну! Я выпивши, потому и сказал. Язык мой - враг мой. Ну-с, - вздохнул он, - поели, наливки попили, а теперь на боковую. Он встал из-за стола, поцеловал Ивана Иваныча в голову и, пошатываясь от сытости, вышел из столовой. Я и Иван Иваныч молча покурили. - Я, родной мой, не сплю после обеда, - сказал Иван Иваныч, - а вы пожалуйте в диванную, отдохните. Я согласился. В полутемной, жарко натопленной комнате, которая называлась диванною, стояли у стен длинные широкие диваны, крепкие и тяжелые, работы столяра Бутыги; на них лежали постели высокие, мягкие, белые, постланные, вероятно, старушкою в очках. На одной постели, лицом к спинке дивана, без сюртука и без сапог, спал уже Соболь; другая ожидала меня. Я снял сюртук, разулся и, подчиняясь усталости, духу Бутыги, который витал в тихой диванной, и легкому, ласковому храпу Соболя, покорно лег. И тотчас же мне стали сниться жена, ее комната, начальник станции с ненавидящим лицом, кучи снега, пожар в театре... Приснились мужики, вытащившие у меня из амбара двадцать кулей ржи...
{07495}
- Все-таки это хорошо, что следователь отпустил их, - говорю я. Я просыпаюсь от своего голоса, минуту с недоумением смотрю на широкую спину Соболя, на его жилетную пряжку и толстые пятки, потом опять ложусь и засыпаю. Когда я проснулся в другой раз, было уже темно. Соболь спал. На душе у меня было покойно и хотелось поскорее домой. Я оделся и вышел из диванной. Иван Иваныч сидел у себя в кабинете в большом кресле совершенно неподвижно и глядел в одну точку, и видно было, что в таком состоянии оцепенения он находился все время, пока я спал. - Хорошо! - сказал я, зевая. - У меня такое чувство, как будто я проснулся после разговенья на Пасху. Я к вам теперь часто буду ездить. Скажите, у вас обедала жена когда-нибудь? - Бы... ба... бы... бывает, - забормотал Иван Иваныч, делая усилие, чтобы пошевелиться. - В прошлую субботу обедала. Да... Она меня любит. После некоторого молчания я сказал: - Помните, Иван Иваныч, вы говорили, что у меня дурной характер и что со мной тяжело? Но что надо сделать, чтобы характер был другой? - Не знаю, голубчик... Я человек сырой, обрюзг, советовать уже не могу... Да... А сказал я вам тогда потому, что люблю вас, и жену вашу люблю, и отца любил... Да. Я скоро помру и какая мне надобность таиться от вас или врать? Так и говорю: люблю вас крепко, но не уважаю. Да, не уважаю. Он повернулся ко мне и проговорил шёпотом, задыхаясь: - Невозможно вас уважать, голубчик. С виду вы как будто и настоящий человек. Наружность у вас и осанка как у французского президента Карно - в "Иллюстрации" намедни видел... да... Говорите вы высоко, и умны вы, и в чинах, рукой до вас не достанешь, но, голубчик, у вас душа не настоящая... Силы в ней нет... Да. - Скиф, одним словом, - засмеялся я. - Но что жена? Расскажите мне что-нибудь про мою жену. Вы ее больше знаете.
{07496}
Мне хотелось говорить про жену, но вошел Соболь и помешал. - Поспал, умылся, - сказал он, наивно глядя на меня, - попью чайку с ромом и домой. VII Был уже восьмой час вечера. Из передней до крыльца, кроме Ивана Иваныча, провожали нас с причитываниями и пожеланиями всяких благ бабы, старуха в очках, девочки и мужик, а около лошадей в потемках стояли и бродили какие-то люди с фонарями, учили наших кучеров, как и где лучше проехать, и желали нам доброго пути. Лошади, сани и люди были белы. - Откуда у него столько народу? - спросил я, когда моя тройка и докторская пара шагом выезжали со двора. - Это всё его крепостные, - сказал Соболь. - До него еще не дошло положение. Кое-кто из старой прислуги свой век доживает, ну, сиротки разные, которым деваться некуда; есть и такие, что насильно живут, не выгонишь. Чудной старик! Опять быстрая езда, необыкновенный голос пьяного Никанора, ветер и неотвязчивый снег, лезущий в глаза, в рот, во все складки шубы... "Эка меня носит!" - думаю я, а мои колокольчики заливаются вместе с докторскими, ветер свистит, кучера гикают, и под этот неистовый шум я вспоминаю все подробности этого странного, дикого, единственного в моей жизни дня, и мне кажется, что я в самом деле с ума сошел или же стал другим человеком. Как будто тот, кем я был до сегодняшнего дня, мне уже чужд. Доктор ехал позади и всё время громко разговаривал со своим кучером. Изредка он догонял меня, ехал рядом и всё с тою же наивною уверенностью, что для меня это очень приятно, предлагал папирос, просил спичек. А то, поравнявшись со мной, он вдруг вытянулся в санях во весь рост, замахал рукавами своей шубы, которые были у него чуть ли не вдвое длиннее рук, и закричал: - Лупи, Васька! Обгони-ка тысячных! Эй, котята! И докторские котята при громком злорадном смехе Соболя и его Васьки понеслись вперед. Мой Никанор обиделся и придержал тройку, но когда не стало уже
{07497}
слышно докторских звонков, поднял локти, гикнул, и моя тройка, как бешеная, понеслась вдогонку. Мы въехали в какую-то деревню. Вот мелькнули огоньки, силуэты изб, кто-то крикнул: "Ишь, черти!" Проскакали, кажется, версты две, а улица все еще тянется и конца ей не видно. Когда поравнялись с доктором и поехали тише, он попросил спичек и сказал: - Вот прокормите-ка эту улицу! А ведь здесь пять таких улиц, сударь. Стой! Стой! - закричал он. - К трактиру поворачивай! Надо согреться и лошадям отдохнуть. Остановились около трактира. - У меня в епархии не одна такая деревенька, - говорил доктор, отворяя тяжелую дверь с визжащим блоком и пропуская меня вперед. - Среди бела дня взглянешь на такую улицу - конца не видать, а тут еще переулки, и только затылок почешешь. Трудно что-нибудь сделать. Мы вошли в "чистую" комнату, где сильно пахло скатертями, и при нашем входе вскочил с лавки заспанный мужик в жилетке и рубахе навыпуск. Соболь попросил пива, а я чаю. - Трудно что-нибудь сделать, - говорил Соболь. - Ваша супруга верит, я преклоняюсь перед ней и уважаю, но сам глубоко не верю. Пока наши отношения к народу будут носить характер обычной благотворительности, как в детских приютах или инвалидных домах, до тех пор мы будем только хитрить, вилять, обманывать себя и больше ничего. Отношения наши должны быть деловые, основанные на расчете, знании и справедливости. Мой Васька всю свою жизнь был у меня работником; у него не уродило, он голоден и болен. Если я даю ему теперь по 15 коп. в день, то этим я хочу вернуть его в прежнее положение работника, то есть охраняю прежде всего свои интересы, а между тем эти 15 коп. я почему-то называю помощью, пособием, добрым делом. Теперь будем говорить так. По самому скромному расчету, считая по 7 коп. на душу и по 5 душ в семье, чтобы прокормить 1000 семейств, нужно 350 руб. в день. Этой цифрой определяются наши деловые обязательные отношения к 1000 семейств. А между тем мы даем не 350 в день, а только 10 и говорим, что это пособие, помощь, что за это ваша супруга и все мы исключительно прекрасные люди, и
{07498}
да здравствует гуманность. Так-то, душа моя! Ах, если бы мы поменьше толковали о гуманности, а побольше бы считали, рассуждали да совестливо относились к своим обязательствам! Сколько среди нас таких гуманных, чувствительных людей, которые искренно бегают по дворам с подписными листами, но не платят своим портным и кухаркам. Логики в нашей жизни нет, вот что! Логики! Мы помолчали. Я мысленно сделал расчет и сказал: - Я буду кормить тысячу семейств в продолжение двухсот дней. Вы приезжайте завтра поговорить. Я был доволен, что это вышло у меня просто, и был рад, что Соболь ответил мне еще проще: - Ладно. Мы заплатили, что нужно, и вышли из трактира. - Люблю так путаться, - сказал Соболь, садясь в сани. - Экчеленца, одолжите спичку: я свои в трактире забыл. Через четверть часа его пара отстала, и сквозь шум метели уже не слышно было его звонков. Приехав домой, я прошелся по своим комнатам, стараясь обдумать и возможно яснее определить себе свое положение; у меня не было готово для жены ни одной фразы, ни одного слова. Голова не работала. Не придумав ничего, я отправился вниз к жене. Она стояла у себя в комнате всё в том же розовом капоте и в той же позе, как бы загораживая от меня свои бумаги. Лицо ее выражало недоумение и насмешку. Видно было, что она, узнав о моем приезде, приготовилась не плакать, не просить и не защищать себя, как вчера, а смеяться надо мною, отвечать мне презрением и поступать решительно. Лицо ее говорило: если так, то прощайте. - Natalie, я не уехал, - сказал я, - но это не обман. Я с ума сошел, постарел, болен, стал другим человеком - как хотите думайте... От прежнего самого себя я отшатнулся с ужасом, с ужасом, презираю и стыжусь его, а тот новый человек, который во мне со вчерашнего дня, не пускает меня уехать. Не гоните меня, Natalie! Она пристально посмотрела мне в лицо, поверила, и в ее глазах блеснуло беспокойство. Очарованный ее присутствием, согретый теплом ее комнаты, я бормотал как в бреду, протягивая к ней руки: - Я говорю вам: кроме вас, у меня никого нет близких.
