Ильяс Эфендиев - Не оглядывайся, старик (Сказания старого Мохнета)
- А где мои братья? - удивленно спросил я.
- Там же, откуда ты заявился. - Отец усмехнулся. - А откуда я заявился?
Мама рассмеялась, а отец уже начал закипать:
- Я же говорю: недотепа, мямля! Сверстники его во всем этом до тонкости разбираются, а наш!... И как он, такой, жить будет?
Отец часто говорил о моей тупости и никчемности, и я уже привык думать, что так оно и есть. И я мысленно попенял аллаху: "Зачем только ты создал меня, всевышний?! Я мямля, я недотепа, я никогда не смогу быть таким, как другие!..."
Моя неуверенность в себе росла с каждым годом. Я пытался играть с ребятами, но эта проклятая неуверенность делала меня неуклюжим и неловким. Наученный горьким опытом, я сторонился ребячьих игр, а отец, видя, что я не принимаю участия в мальчишеских играх и забавах, еще более свирепел, ругал меня и без конца твердил, что я никуда и ни на что не гожусь. Ни разу не сказал он мне доброго слова, не похвалил. Позднее я понял, что таким образом отец старался расшевелить меня, подействовать на мое самолюбие, чтобы я стал как другие; веселым, смелым, резвым... Откуда ему было знать, что я живу в своем обособленном мире, что мир этот целиком поглотил меня, разлучив с окружающими и, прежде всего, с ним - с отцом.
Разве понял бы он меня, увидев, как я рыдаю в саду под шелковицей потому только, что узнал об отъезде Махбуб-ханум? Войска Нури-паши уходили из Азербайджана, и она с мужем уезжала в Турцию. Когда мы с мамой пришли проститься, Махбуб-ханум совсем не выглядела печальной. Она была нарядно одета, увешана драгоценностями.
- Ах, Махбуб, - печально сказала мама, - и как у тебя сердце выдерживает? Ехать в такую даль, разлучиться с родными...
- С ним хоть на край света!
Глубоко вздохнув, мама задумалась...
Когда мы вернулись, я побежал в сад и долго плакал там под любимой моей шелковицей... Я плакал потому, что уезжал человек, который всегда был ласков со мной. "Какой он хороший мальчик, - не уставала повторять Махбуб-ханум. - И какие глазки умные!..." И вот этот человек уезжал...
Легко, просто и даже весело мне было только с бедняками-кочевниками, приезжавшими к нам из Курдобы. (Любой и богатый, и бедный, приехав из Курдобы, останавливался у дедушки, так повелось давно и считалось совершенно естественным). Я остро реагировал на доброту и искренность. Когда Хайнамаз раз в неделю приезжал на базар, я не слезал с его клячи. Оседланная старым кавказским седлом, кобыла, не обращая на меня ни малейшего внимания, расхаживала по саду, пощипывала травку. У нас с ней установились самые доверительные отношения. А если б на месте бедняка Хайнамаза был какой-нибудь бек или ага, кто-нибудь из приятелей дяди Нури, мне б и в голову не пришло вскарабкаться на его лошадь.
За нашим домом на пустыре ежедневно проходили учения мусаватских солдат. Солдаты пели военные песни, почему-то казавшиеся мне печальными.
Несколько подростков организовали отряды из младших мальчиков, и, подражая солдатам, мальчишки строем ходили по улицам, распевая песни. Одним из таких отрядов командовал младший брат Махбуб-ханум Гулам, и мама попросила его принять в свой отряд меня.
Гулам зашел за мной утром, и мы пришла на окраину города, где я увидел множество мальчиков; разделившись на группы, они сидели на траве и пели песни.
Потом отдельно собрались командиры отрядов. Все они были богато одеты, но один выделялся особенно нарядной одеждой, По тому, как уважительно обращались с ним мальчики, я понял, что он пользуется особым авторитетом.
Гулам сказал мне, что подросток этот - сын последнего представителя великого рода Джаванширов, Гулам познакомил меня с другими командирами; все они оказались сыновьями беков. Не было среди них ни одного крестьянского сына или сына ремесленника...
ВОЗВРАЩЕНИЕ ДЯДИ НУРИ
От дяди Нури не было ни слуху, ни духу. Мой отец пытался разыскать его, бывая в разных местах, зато дедушка Байрам не проявлял никакого интереса к судьбе сына. "И это называется мужчина!... - негодовала бабушка Фатьма. - Пропал такой сын, а он и в ус не дует!..."
Я каждый раз удивлялся, слыша, с каким восторгом произносит она эти слова: "такой сын". Ведь дядя Нури так мучил бабушку Фатьму!... А бабушка и думать забыла об обидах. Трижды в день совершала она намаз, прося милости у аллаха, заклиная его вернуть ей сына целым и невредимым.
"Зря ты маешься, - говорил ей папа. - Твоего сына мертвым в мельницу запусти, живым оттуда выскочит!".
Бабушка затягивалась папиросой, бросала на папу косой, сердитый взгляд и ничего не отвечала.
Я был у дедушки, когда вбежал слуга и потребовал у бабушки Фатьмы подарок за добрую весть.
- Нури-ага приехал! Сидит у Ягут-ханум!...
Бедная бабушка совсем растерялась от неожиданности.
- А он как... не болен? - только и вымолвила она.
- Какое болен!... Жив-здоров, смотрит соколом!
Дяди я побаивался, смущался в его присутствии, но сейчас я стремглав побежал домой. Дядя Нури сидел на веранде в войлочной тюбетейке, которые носят иранские гачаки, в иранской чохе и пил чай.
Мама наказала мне никому не рассказывать о приезде дяди. Я очень удивился этому, но как всегда не посмел расспрашивать.
... Дядя Нури целый месяц потом рассказывал разным людям о своих приключениях. Больше всего меня поразило то, что случилось по пути в Иран это было так похоже на сказку...
Напившись чаю, дядя Нури съел плов с цыпленком, душистую довгу и, довольно поглядывая на стаканчик с хорошо заваренным чаем, начал этот рассказ. Не спеша, чтобы продлить удовольствие.
- Мы с Алаем получили в Баку винтовки для наших частей и сразу решили их загнать: отвезем в Иран и продадим курдам тамошним. Как раз подвернулся туркмен-контрабандист, у него была большая лодка, и он уверял, что доставить и продать курдам оружие - плевое дело.
В море вышли ночью: мы с Алаем и трое туркмен: тот, с которым мы договорились, и два его товарища - молодой и постарше, поджарый, длинный. Все шло гладко, и когда мы оказались в открытом морс, я достал две бутылки водки, закуску и предложил выпить. Молодые сразу же согласились, а тот, постарше, отвернулся. Потом, ничего, подсел... Но он мне сразу показался подозрительным, уж больно часто поглядывал на наши золотые газыри...
Выпили, забрало меня, и так захотелось в морду ему съездить: мою водку пьет и на меня же глядеть не хочет. "Чего молчишь? - говорю ему. - Не с кем-нибудь сидишь, с офицерами!". А он только щурится, опрокинул в рот рюмку и встал.
- Ай-яй, какой непочтительный! - папа усмехнулся.
- Ну, ничего, я ему показал непочтительность! Ты дальше слушай! Достаю еще две бутылки вина, зову его. Отказался. "Вина, говорит, не пью".
Ладно, плывем дальше. Уже светлеть начало. Алая сморило, заснул, а у меня сна ни в одном глазу - вы же знаете, водка меня не берет. Но лежу на спине, глаза закрыты, мысли все такие приятные: как деньги будем тратить в Тегеране. Вдруг смотрю, пожилой подходит к нам, наклоняется... Алай храпит, я тоже похрапывать начал - для вида.
"Готовы, - говорит туркмен, - дрыхнут. Нажрались..." Молодые давай с ним спорить, не надо, мол, а тот их подначивает: испугались, мямли. А главное, говорит: "У вора украсть не грех". Это он про меня сказал - "вор", представляешь?!
Я весь даже содрогнулся от негодования: назвать вором нашего дядю Нури!...
- Конечно, кровь в голову ударила. Но сдержался, молчу. "Ты лучше погляди, - говорит, - какое у белесого кольцо! Бриллиант рублей на пятьсот! А в чемоданах..." Молодой не ответил. Я тихонько руку на револьвер, а сам накрапываю!... "Не надо, - говорит молодой, - подлость это!" - "Что подлость?! Отправить в ад двоих бекских выродков?! Ладно, сиди, я сам справлюсь!" И шагнул ко мне. Молодой кричит: "Не смей!" Ну тут я потянулся, зевнул. - "О-о, утро уже?... Заспались мы..."
Туркмены молчат.
Проснулся Алай. Я ему по-французски: "Не спускай руку с револьвера". "А что такое?" - "Вот этот, длинный, решил нас убить". Мы как раз проходили мимо острова. "Можно до него доплыть?" - это я у пожилого спрашиваю. "Ребенок доплывет!" - "Ну и плыви!" - схватил его сзади и выбросил за борт... И сразу к тем: "Руки вверх!" Алай тоже наган на них. А тот, в воде, к лодке плывет. "Поворачивай, - кричу. - Застрелю, как бешеного пса!... Во сне решил прикончить, подлюга!"
И сделал два выстрела... Поплыл он к острову, куда ж деватъся... Только крикнул своим: если, мол, долю мою присвоите, на том свете найду!... А молодой вдруг и говорит: "Пристрели его ага!"
Короче, обезоружили мы их, связали, а ночью подошли к иранскому берегу. Продали оружие, получили за него золотом, с туркменами расплатились честно - я же слышал, что молодой не давал нас убивать, - даже больше дал, чем обещал. Ну а дальше... - дядя Нури засмеялся. - А дальше решили мы с Алаем шикануть. Живем-то раз... Одно скажу тебе, зять: хочешь узнать, что есть наслаждение жизнью, езжай в Тегеран! - Дядя Нури мечтательно прикрыл глаза, предаваясь сладким воспоминаниям, и хотел уже продолжать, но тут папа прикрикнул на меня, велел уходить. Я ушел. Конечно, я мог стать за дверью и, глядя в замочную скважину, слушать дальше, тем более что папа не стал бы проверять - он прогонял меня так, для порядка, а на самом деле не прочь был бы, чтоб я хоть немножко повзрослел. Впрочем, рассказы о жизни в Тегеране были совсем не так интересны для меня, и, хотя я потом не раз слышал их, они не остались в памяти. Вот разве только рассказ о том, как дядя Нури стал мусульманином...
