Я Горбов - Асунта
Асунта молчала.
- Только о самой себе думала? - продолжал он. - Меня дождаться не могла?
- Не могла. - проговорила Асунта.
- Не могла? И не могла догадаться, что если тебя не будет, меня в квартиру уже не впустят? И что вот это барахло (он указал на чемодан и на узел, положенные им у двери) окажется всем, что я смогу выцарапать? Ты же ведь видела, какие они оба...
- О, да! Видела!
- Что там несколько наших стульев осталось, и книжек, и полочек, это мне все равно, можешь быть уверенной. Не в них дело...
- А в рукописях и рисунках... - прервала его Асунта, и сама испугалась: в ее голосе было чуть-чуть насмешки.
- Именно!
Он судорожно потянул носом воздух.
- Теперь кончено, - проговорил он, с трудом. - Из-за тебя кончено. На оберточную бумагу все пойдет. На растопку...
Он взял чемодан и узел и переступил через порог.
"Мое молчание, - сказал он себе, - было только временной самозащитой, придется его превратить в безразличие, иначе мне с собой не совладать".
Она же больше всего боялась, как бы не попал в его руки конверт.
- Мне ничего не оставалось другого делать, как бежать, - проговорила она, - Царство видений было разрушено.
- А? Царство видений?! - отозвался Савелий с резкостью. - Когда мы там оба были, ты его, кажется, своим вниманием не удостаивала. Честь его чистить и убирать выпала на мою долю; теперь тебе никуда бежать не придется. Ты поедешь со мной в Гравборон, где не Царство, а старый дом, который подметать будешь ты, а не я. А я буду замешивать цемент.
- В Гравборон?
- Да, в Гравборон. И мы выезжаем сегодня вечером.
- Сегодня вечером?
- Именно. И по той простой причине, что жить не работая нельзя, а там мне обещана работа. И там есть крыша над головой. Кроме того, племянница наверно опротестует завещание, так что лучше быть на месте.
Христина стала хныкать.
- Пойди к папе, - подозвал ее Савелий, и, когда она подошла, рассеянно ее поцеловал.
{130} - Это твоя дочь, - пробормотала Асунта.
Он не ответил, сел на край кровати и, казалось, ничего больше не замечал.
Ей хотелось напомнить ему, что она ждет второго ребенка. Но она не решалась. Этот второй ребенок был, в ее сознании, как-то связан с конвертом и, значит, с опасением, что Савелий его обнаружит. - "Конверт мой, мой, повторяла она себе, - нельзя, чтобы он узнал о нем". Кроме того, жизнь в деревне, которая насколько дней тому назад казалась ей страшной, невозможной, даже немыслимой, теперь начинала представляться в другом свете: там могло возникнуть убежище, там могло ждать "продолжение" и даже "окончание".
- Укладывай вещи, - произнес Савелий.
- До вечера есть время, - возразила она.
- Укладывай вещи. Мы поедем на вокзал и будем ждать отхода поезда в буфете.
- Почему?
- Потому, что я не хочу оставаться в этом квартале и в этой комнате.
Асунта вытащила чемодан из-под кровати и принялась располагать белье и платье.
- Иду расплатиться и за такси, - проговорил Савелий и стремительно вышел.
"Началась главная перемена", - думала она, испытывая некоторое удовлетворение от сознания, что конверт надежно спрятан.
В дверь тихонько постучали.
- Войдите, - отозвалась Асунта.
Вошел Ламблэ.
- Вы? - произнесла она, с изумлением. - Зачем? Что вам надо? Опять поручение? Говорите. Говорите же!
- Здравствуйте, мадам, - сказал Ламблэ, - и не пугайтесь, прошу вас. Никакого поручения нет. Просто я проездом в Париже и позволил себе зайти к вам, чтобы засвидетельствовать уважение.
Глядя на нее он чувствовал, что его тревожат и темное поблескивание глаз, и сдержанное дрожание голоса, и иссиня-черные локоны, и, больше всего, ожидание - почти просьба - сквозившее в чертах молодой женщины. Он припомнил холодность приема y Крозье и ему, на мгновение, показалось, что если он всего еще не понимает, то к полному пониманию довольно близок.
- Меня перевели в другую колонию, - продолжал он, - и я приехал в Париж недели две тому назад, но был очень занят. Завтра двигаюсь дальше. Непременно хотел вас повидать до отъезда и вырвал минуту...
- Как вы меня нашли?
- Я побывал на улице Байяр... (он слегка замялся). Мне дали ваш адрес у Варли и оттуда направили сюда.
- Мы сейчас уезжаем.
{131} - А! Вы сейчас уезжаете. Куда?
- В деревню.
- В какую деревню?
- Не знаю. Мой муж получил там в наследство дом.
- Дом?
- Да. Маленький дом. Он будет работать на постройках, а я заниматься хозяйством. Но мы не уверены, что останемся. Мы не знаем. Это не от нас зависит. И мы не знаем, от кого это зависит, или от чего.
Ее волнение возрастало с каждой секундой, она почти сбивалась в словах. На щеках ее выступили пятна. Наконец, не в силах больше с собой справляться, она протянула сложенный руки точь-в-точь как тогда, в памятный вечер на улице Байяр.
- Где Филипп? - спросила она.
- Я его недавно видел, в Вьерзоне, в его бюро. Он почти совсем поправился. Но все-таки хромает и ходит опираясь на палку.
- На палку? Больше не на костыли?
- На палку, с локтевым упором, но не на костыль.
- И что он делает?
- Занимается фабрикой. Парижское отделение он закрывает.
- Парижское отделение закрывает?
- Да. Он очень много работает, как он мне сказал. Разные у него трудности и неприятности. Его жена больна. (Ламблэ почувствовал, что говорит лишнее).
- Серьезно больна? - прошептала Асунта.
- Не знаю. Он не сказал.
- Он спросил обо мне?
- Нет.
Асунта присела на край кровати. Глаза ее потухли, кровь отхлынула от щек. Не зная как быть, Ламблэ, не двигаясь, стоял посреди комнаты. Дверь распахнулась, вошел Савелий. Оглянув Асунту, он остановил на Ламблэ взгляд столь же упорный, сколь враждебный.
- Что вы еще рассказали моей жене? - спросил он, глухо.
- Ничего страшного, - промямлил Ламблэ. - Я проездом в Париже и счел себя обязанным сделать вам визит. Никакой перемены...
- Перемены! - оборвал Савелий. - Никакой перемены? Перемены это сущность жизни. После смерти перемен не будет. Поспешим с переменами, пока не поздно. А вообще говоря, это вас не касается.
Он, с явным злорадством, возвращался к своему резонерскому тону. Вдруг вскочив, выпрямившись, Асунта воскликнула:
- Перемены? Они в нас. Во мне. В тебе. Внутри!
- Укладывай вещи, - прошипел Савелий, - и не вмешивайся не в свое дело. Я не с тобой, с ним говорю о переменах. И надоели мне твои капризы, надоели! Слышишь? Держи их при себе... внутри. Запирай чемодан. Мы уезжаем, такси у двери.
И, обернувшись к Ламблэ, добавил:
{132} - Эта вот перемена - отъезд - не в нас. Она вовне. И очень даже вовне: среди полей и холмов. Что вы скажете, господин выполнитель поручений ?
Он срывался с нарезов. Сжав кулаки, стиснув челюсти, громко втягивая носом воздух, он во всем напоминал рассвирепевшего азиата.
- Успокойтесь, - проговорил Ламблэ.
- Это вас не касается! - почти крикнул Савелий. - Мне нечего с вами церемониться. Хотел бы я только знать, как вы нас нашли?
- От улицы Байяр, через Царство видений сюда прямая дорога, - резко вмешалась Асунта.
- Ты молчи! Тебя я не спрашиваю! А вы, господин выполнитель поручений, можете быть спокойны. Скрывать мне нечего, и я не уеду не оставив адреса. Если вам это интересно - вот он: Гравборон, Дром, Франция, Европа. Так вам, в случае чего, искать не придется. И продолжать следствие будет проще простого. Вы удовлетворены, надеюсь?
- Вполне удовлетворен, м-сье Болдырев.
- Теперь моя очередь испытать удовлетворение попросив вас о выходе.
- Савелий! - крикнула Асунта.
- Ты молчи, я тебе, уже сказал. Одевай Христину. Готовь перемену! И готовься к перемене. Вот!
- Ваша манера обращаться с м-м Болдыревой угнетающа, - попробовал вставить Ламблэ.
- Я уже вам сказал, что это вас не касается!
41. - ДОСАДА.
Последовало несколько восклицаний и насмешливых, в той или иной мере, приближавшихся к ругательствам, замечаний. Затем, хлопнув дверью, Ламблэ вышел в коридор, спустился по лестнице, чувствуя и злобу, и унижение. Увидав хозяина гостиницы, который, как ему показалось, смотрел на него с насмешкой, он раздражился еще больше. Фабричные дымы, расстилавшиеся над унылой улицей, отнюдь не поспособствовали улучшение его настроения и, идя большими, ускоренными шагами, он оглядывал встречных больше чем с неприязнью.
Некоторое облегчение ему доставила ирония. "А-а, - думал он, - сначала поручение Крозье! Вышло, что я был вестником несчастий. Оскальпировало его, а расплатился я. В тот же вечер, в гостях у истерички. Выслушал влюбленный бред. При этом мне, другу искалеченного, и осторожным надо было быть, и соболезнование выражать, в общем заняться сентиментальной хирургией, не более и не менее. И мне же еще попало за то, что я будто бы не все говорил, скрывал, хитрил.
Затем Крозье в Вьерзоне, приветливейший, любезнейший, сердечнейший: ни {133} дать, ни взять, тюремные ворота. Так, казалось бы, и довольно. Но вот, выходит, что нет. Пришлось мне еще...". Но тут лукавое пособничество иронии обрывалось, так как Ламблэ должен был признаться себе в побуждениях, приведших его вторично на улицу Байяр и припомнить, что клочок бумажки с новым адресом Болдыревых он тщательно спрятал в бумажник и что только что срочно по этому новому адресу съездил и, оттуда, поспешил в гостиницу. "Proprio motu", - пробормотал он, мысленно. - "Не надо было смотреть. Надо было лучше понять Крозье, вспомнившего о ней под обломками поезда. И, что еще хуже, нет ли некоторой связи между тем, как Крозье меня принял в Вьерзоне и тем, что он мне говорил и моим образом... мыслей, даже действий, даже, скажу прямо, поведением? Недопустимое поведение! Стыдно признаться! Но Крозье? Можешь быть уверенным, оскальпированный директор: обо всем тебя поставлю в известность. И о манерах азиатского мужа, и о том, что она ничего не забыла. Выполнитель поручений? Вестник несчастий? Им я останусь. Только направление будет другое".
