Александр Шеллер-Михайлов - Господа Обносковы
— Поймите, что я рад бы всей душою помочь вам, — говорил им Алексей Алексеевич, — но мне самому жить нужно, у меня семья… Вы получили законную часть, так же как и я, никто из нас не виноват, что наши части так малы… Если мы можем на кого-нибудь пенять, так это на покойного дядю, да на ту, которая ограбила нас всех.
— Проклятая! проклятая! Она нас обобрала, по миру пустила, — воскликнула Марья Ивановна. — И вы, сестрицы, кругом виноваты!..
— Мы? — всплеснули руками от удивления сестры.
— Да, да, вы… Не могли отвлечь от нее братца! — упрекнула Марья Ивановна. — Вот и были бы теперь все и богаты, и счастливы. А то, на-ко, жили весь век с братцем, а не могли узнать, к кому он ходит, в кого деньги садит… Вы только подумайте, что он ей при жизни-то передавал?
— Да что же мы могли сделать, сестрица? Братец все так тайно делал, мы и мешаться в его дела не смели, — заплакали сестры.
— Не смели, не смели! — передразнила их пискливые голоса Марья Ивановна. — А вы разве не могли его в руках держать? Где так востры, а на это ума не хватило!.. Да на что же и женщина на свет создана, как не для того, чтобы мужчину в руках держать? Да дай-ка им, мужчинам-то, волю, так что же после этого и со светом-то сталось бы? В разор разорились бы все… Нет, нет, уж вы-то кругом виноваты, только дрязги умели заводить, а дела делать не умели.
— Грех вам, Марья Ивановна, нас обижать, — проговорила слабодушная Вера Александровна.
— Это, видишь, потому, что мы бедны стали, — едко заметила уже начинавшая сердиться Ольга Александровна.
— Ну да, бедны, а вот эта-то мерзавка теперь и смеется над нами по вашей милости да по вашей слабости, — кричала Марья Ивановна. — По миру пойдете — гроша не подаст!
— Ну, это вы не подадите, а она подаст, — раздражительно ввернула сестра Ольга.
— Она… она… вот и теперь хотела нам помочь, — хныкала совсем растерявшаяся сестра Вера, — да мы на Леню надеялись.
— Что-о?.. Да вы ее где это видели? — изумилась Марья Ивановна.
— Она к нам заезжала, — ответила меньшая сестра.
— Да, матушки, так вы вот как поступаете! — хлопнула себя по коленкам Марья Ивановна и вся раскраснелась от гнева. — Так это вот какая механика-то подведена была! Вы это, значит, стакнулись с ней! Уж и вексель-то братец не по вашей ли милости ей выдал?
— Что вы! что вы, сестрица! — молящим тоном воскликнула перепуганная Вера Александровна.
— Да чего тут: что вы! Все, все теперь ясно, как день; это вы Леню-то ограбить хотели, втроем пятнадцать тысяч разделить задумали!.. Ай да роденька! Отлично!.. Ну, не ожидала я этой подлости от вас!
— Оставьте, маменька! — сердито заметил Обносков, все время ходивший в нетерпении по комнате. — Что вам за охота вечно начинать истории!
— Нет, батюшка, не оставлю, и ты мне уж в этом деле не мешай, потому что не успокоится моя душенька, пока я этим низким девкам всей правды не отпою! И нечего тебе нас слушать, потому что дела у нас свои и мы женщины, а ты мужчина и ничего этого не понимаешь! — отстранила Марья Ивановна своего сына.
Он пожал плечами и вышел. Сестры тоже изъявили видимое поползновение скрыться от раздраженной родственницы.
— Стойте, стойте! — удержала их Марья Ивановна. — Вы это так улизнуть от меня хотите, голубушки. Нет!.. Так это как же она к вам приезжала? Зачем?
— Ах, Марья Ивановна, да что вы к нам пристали? — грубо промолвила Ольга Александровна. — Почему мы знаем, зачем она приезжала? Приехала, говорит: я вам помочь хочу, вот и все!
— Помочь! Скажите, пожалуйста, какие нынче благодетельницы есть! Так прибегут с ветру — мы, говорят, помочь вам хотим!.. Да статочное ли дело, чтобы она помогла вам, если бы вы во вражде весь век прожили? Ну, где это видано?
— Да чем же мы-то тут виноваты, сестрица? — произнесла Вера Александровна.
— Ах, лицемерки! ах, лицемерки бездушные! — всплеснула руками Марья Ивановна.
— Да что вы, в самом деле, раскричались на нас! — вышла из себя Ольга Александровна. — Мы вам не позволим браниться, потому что мы много горя перенесли от вас и без того, а больше переносить не станем. Вы бы хоть постыдились, старую нашу хлеб-соль вспомнили бы, вспомнили бы, как мы братца упрашивали вам и вашему сыну помочь!
— Да вы обязаны, обязаны были это делать. Ведь мой сын-то родной племянник был вам, ведь он наследник дядин был. Вот чем упрекать вздумали! А вы думаете, мне сладка была ваша хлеб-соль? Слезами я обливалась, унижением перед вами каждый кусок покупая! Бог да Леня знают, что я слез пролила, видя, как вы мной помыкаете, как вы меня от братца заслонить хотите.
— Грех вам, грех это говорить! — воскликнули сестры разом. — Вы сами нашептывали братцу на нас, мы вас с ним ни минуту одних оставить не смели… Вы и нас ссорили; мы только теперь, в горе нашем, узнали, как вы наговаривали нам друг на друга.
— Да вы сами одна другой бока мыли. Откуда бы я узнала всю вашу подноготную, как не от вас самих! — кричала Марья Ивановна.
— Пойдем, сестрица, пойдем скорее! — прошептала Вера Александровна, дрожа всем телом.
— А-а! К своей сообщнице пойдете! Погодите, погодите, еще развратничать научит! Так все три вместе и живите. Отлично будет! — кричала Марья Ивановна вслед удаляющимся сестрам. — Вы, Вера Александровна, еще не стары, если подрумянитесь немного… Певчему-то своему глазки опять начнете делать. Ведь вы к Троице-то недаром ходите, всё против клироса становитесь!.. Теперь, небось, не придете к нам денег клянчить!..
Долго еще не умолкал и лился неудержимый поток брани и сальных намеков раздраженной Марьи Ивановны. Все надувательство, все обоюдное лицемерие, все тайные сплетни, все низкие интриги, склеивавшие до этой поры в тесный союз мирную и любящую обносковскую семью, поднялись теперь с своего дна, как грязная и отвратительная липкая почва в стоячей воде пруда, внезапно возмущенного и приведенного в брожение набежавшею на него бурей. Эта буря уничтожила и сорвала покров ярких, но почти не имевших прочного корня цветов и рыхлых листьев болотных растений, плававших на поверхности и служивших внешним украшением спрятанной под ними грязи. Родственная любовь, уважение к старшим в семье, заботы о младших и слабых ее членах, снисходительность к ошибкам тех или других стоявших в обносковском союзе лиц, все эти цветы, как оказалось, питали здесь свои непрочные корни соком корыстолюбия, ловких сплетен, лицемерного самоунижения, стремления каждого члена в свою очередь высосать последнюю каплю жизни из всех остальных членов-союзников. Теперь членам обносковской семьи не оставалось возможности прикрывать цветами лицемерия свою грязь: она всплыла наружу и била в глаза. Оставались два пути: нужно было или отречься навсегда, очиститься, по возможности, от этой грязи, или щеголять ею, хвалиться ею, говорить, что эта-то грязь и должна составлять настоящую подкладку жизни.
Ольга и Вера Обносковы стояли теперь друг перед другом почти нищими, то есть такими созданиями, которым нужнее всего сходиться в тесный союз, и вдруг они узнали, что каждая из них в свою очередь была виновна перед другою в мелких сплетнях, в мелких интригах. Им было совестно взглянуть в глаза друг другу, им было совестно за себя в душе. Только теперь они поняли всю бесцельность своих грязных поступков, своей поддельной преданности своим родственникам, своих безобразных нападений на неизвестную им женщину, которая одна протягивала теперь им руку помощи. Они чувствовали, что они втянулись по уши в эту грязь, что в их душах почти нет незагрязненного места, что они еще не могут вполне честно относиться одна к другой. Но они уже раскаивались, они уже как-то стыдливо, но искренно ухаживали одна за другой. Они понимали, как добра опозоренная ими женщина, но какое-то бессознательное чувство стыда не пускало их идти к этой женщине, пресмыкаться перед нею, лгать ей о своем раскаяньи и выпрашивать у нее куски хлеба своим унижением. Они видели, что лесть на этом пути дала бы им средства к существованию, и все-таки не шли на этот путь. Жалкие создания не знали, хорошее или дурное это чувство, но покорились ему…
Совсем в другом положении стояла Марья Ивановна. Она терпела в течение всей своей жизни нужду и не понимала значения честного труда. Ей приходилось по необходимости с каждым годом все глубже и бессознательнее втягиваться в этот омут, где она видела все свое спасение. Она окунулась в него до такой степени, что у нее даже не было никакой потребности выйти из него теперь. Казалось, что эта женщина родилась в этой грязи и вне ее не видела жизни. Разругавшись с «сестрицами», она по целым дням распространялась о том, какие они подлые, какой дурачина и филя был их брат, сколько она натерпелась горя от них, как они продавали на каждом шагу одна другую, как Верка в каждого военного певчего влюблялась, как Ольга всем домом вертела и Веркой командовала, как теперь они с Степанидкою Высоцкою «гулять» будут, одним словом, все, что может быть грязного в закулисной жизни каждой человеческой семьи и личности, то было на языке Марьи Ивановны. Алексей Алексеевич, Груня, кухарка, дворник, все равно годились, по мнению Марьи Ивановны, на роль слушателей, и число их все росло и росло.
