Лев Копелев - Утоли моя печали
Глава девятая
ШКУРА ЗЕБРЫ
У души тоже должен быть свой скелет, не дающий ей гнуться при всяком давлении, придающий ей устойчивость и силу в действии и противодействии. Этим скелетом души должна быть вера (...религиозная в прямом смысле или "убеждения"), но такая, за которую стоят "даже до смерти", которая не поддается софизмам ближайших практических соображений, которая говорит человеку свое "не могу". И не потому не могу, что то или другое полезно или вредно практически, с точки зрения ближайшей пользы, а потому, что есть во мне нечто, не гнущееся в эту сторону...
В. Короленко. Дневник. 5 дек. 1917 года
Старые арестанты говорили: "Наша житуха как шкура зебры - черные полосы чередуются со светлыми; когда черно - терпи, не кисни, а когда посветлеет - не расслабляйся!"
Летом 1950 года черные полосы густели. Увезли Панина и Солженицына. Не ладились мои фоноскопические работы, поблекли связанные с ними надежды. Подружка захворала, но успела еще сказать, что муж приезжает из долгой командировки и ей "так страшно, так страшно..."
Техник С., тот самый, из-за которого меня вызвал Шикин, с тех пор назойливо лип ко мне. То рассказывал похабные анекдоты, то лез бороться, размахивая вихлястыми, угловатыми руками... Утром в камере, когда мы убирали постели, С., "резвясь", подкрался сзади ко мне, нагнувшемуся над койкой, и толкнул так, что я стукнулся лбом в стенку над калорифером. Боль, неожиданность нападения обозлили. Обернувшись, я сунул кулаком в ухмыляющуюся физиономию. Он упал на соседнюю койку.
- Ты чего? Ты чего?.. Я ж пошутил, а ты, гад, драться. У-у, жидовская морда!..
Он схватил бутылку из-под ситро, стоявшую на тумбочке, но я поднял сапог и, пока нас не растащили, успел разок-другой стукнуть по руке с бутылкой.
Виткевич, который первым бросился между нами, говорил, что я орал всякое, чего потом сам не помнил, - обзывал С. фашистом, стукачом.
На следующий день мы перебирались в лагерь, откуда увезли последних военнопленных.
В небольшой прямоугольной зоне, примыкавшей вплотную к усадьбе шарашки, были два-три небольших дома - столовая, баня, кладовые, контора, вахта и двумя рядами круглые фанерные юрты, сцепленные попарно короткими тамбурами.
Начальник тюрьмы, флегматичный подполковник, наблюдавший, как мы перетаскивали свое барахло, отозвал меня:
- Вы там давеча с кем-то подрались в камере... Я вас не спрашиваю, кто начинал, кто кончал... Стыдно... Серьезные вроде люди. Не мальчишки, не ворье какое, а деретесь, сапогами бьете... За это полагается строгое наказание. Карцер. Но у вас на объекте срочная работа. А у меня здесь нет карцерного помещения, чтоб содержать с выводом на работу. Объявляю наказание: переводитесь обратно на вторую категорию. Лишаетесь очередного свидания. А также объявляю строгое предупреждение... В повторном случае будете наказаны сильнее.
В двух юртах первой категории стояли обычные койки. Там поселились все мои друзья. А нас с Виткевичем, который был еще новичком, направили в одну из дальних юрт, заставленных деревянными четверными вагонками. Уже больше полугода я числился первокатегорником, курил "Казбек", получал к завтраку яйца и в обед вместо одной свиной отбивной - две. Но как штрафник должен был вернуться к "Беломору" и к пшенной каше - "блондинке".
Абрам Менделевич был недоволен.
- Какой вы несдержанный... Вдруг - драка! Да, я вам верю, верю. Этот С. крайне антипатичный субъект. Но его очень ценят. Таких, как он, мастеров у нас - раз-два и обчелся. А он еще и умеет показать себя, вовремя поддакнуть начальству. Сравните, например, Сергей Григорьевич, Валентин Сергеевич или Евгений Аркадьевич Соломин - какие специалисты! Много опытнее его и куда интеллигентнее. И руки у них тоже золотые. Но к ним отношение значительно хуже. Потому что спорят и все время дают понять, что видят недостатки начальства. А С., когда что-нибудь придумает, докладывает: "Кажется, я понял вашу мысль, продумал все, что вы мне говорили, убедился, что очень здорово задумано, и вот, как будто хорошо получается..." Куприянов, Соломин и Мартынов лезут напролом: "Вот вы говорите одно, а я придумал по-другому, и смотрите, что лучше..." Мартынов еще и болтает, как попугай. В технике он, можно сказать, зрелый талант, а в жизни - просто мальчишка. За это и в карцер попал. Хорошо еще мы тут с товарищами упросили, чтобы его совсем не отправлять. И Солженицына ведь за это же убрали - все хотел настаивать на своем. Антон Михайлович ценит-ценит, но пока не почувствует себя лично задетым. Ваше счастье, что вы считаетесь незаменимым. Как же - "единственный в Союзе чтец видимой речи". Но главное - он к вам хорошо относится, говорит: "Чудак, вроде юродивого, а для объекта полезен". И с фоноскопией, я надеюсь, пока еще не все потеряно. Хотя Фома Фомич очень сердится. Ему в министерстве еще тот нагоняй был. Наверно, он и вас будет отчитывать. Имейте в виду, он очень груб, советую, даже прошу, держите себя в руках, не позволяйте никаких неосторожных слов. А то может очень печально кончиться...
* * *
Голос Антона Михайловича в телефонной трубке холодный, отчужденный:
- Зайдите. Немедленно.
Он сидел за своим письменным столом, перебирая бумаги. А у длинного стола стоял Железов; едва кивнул мне.
- Садитесь.
А сам продолжал стоять и смотреть сверху вниз тусклыми, казалось, вовсе ничего не выражавшими глазами.
- Что это вы вздумали драки устраивать!.. Вы что, забыли, где находитесь? Вы, может, думаете, здесь дом отдыха для хулиганов? Не желаю слушать объяснений. И работаете вы хреново. Напридумывали всякое фоновидение, звукочитание. Наполовину очковтирательство нахальное. Одно оперативное задание кое-как обляпали... А со вторым уже обосрались... Так что весь институт в говне... Оперативники с нас смеются, как с дураков. Хорошо, не посчитали за саботаж... А то вы не могли бы доказать, что врали несознательно, что не хотели покрыть шпионов, врагов народа. Не могли бы доказать! Работаете говенно, с оперативниками позволяете себе нахальные разговорчики. Врете бесстыдно. И еще хулиганство... Молчать! Я вас не спрашиваю, я сам знаю.
Страшнее всего было, что он не кричал. А говорил почти что бесстрастно, монотонно. Лишь изредка голос повышался визгливо, но ни разу не крикнул, не рявкнул...
Антон Михайлович пытался вставлять какие-то замечания, иногда "укоризненные", обращенные к ко мне: "И как только вы могли... Я не поверил, когда узнал... Возмутительно..."; иногда уговаривал: "Фома Фомич, это был первый случай... Там у них, видимо, обстановка нездоровая... А научная работа может вызвать нервное переутомление..."
- Научная?.. Научился только строить из себя ученого, а хватает сапог, как босяк... Говно он, а не ученый. Хулиган и говно... Вы сами понимаете, что вы говно, или не понимаете?
Горло стиснуло тоскливой, бессильной ненавистью и страхом, подлым, сковывающим страхом:
- Чего молчите? Не понимаете, чего говорю?
- Не понимаю, как вы можете... оскорблять человека, который не может вам возразить...
Мгновение он смотрел все так же молча, все так же тускло. Мгновение ужаса.
- Человека? Он еще держит себя за человека?! Посмел бы возражать завтра же отправили бы, куда Макар телят не гонял. На урановые рудники. Там за полгода вся борода вылезет, волосы вылезут и зубы тоже... А потом подох бы, как крыса... Не цените условий, какие вам здесь создают, обнаглели. Ученого строит... Антон Михайлович, а кто это ему разрешил бороду носить? Он же один такой на весь объект. Это недопустимо. Мы же знаем, что у них значит борода, - зароки! Антисоветские зароки!.. Он обращался уже только к Антону Михайловичу:
- Вот и вы, и майор (т.е. Абрам Менделевич) за него заступались, даже в карцер не отпустили. Теперь обратно ссылаетесь на новую работу, что он вам нужен. Я делаю вам уступку в последний раз. Пусть он вам благодарный будет, и чтоб понимал, кому обязан и чему обязан... Пусть оправдывается работой. В другой раз не миновать урановых. А сейчас категорию снизить, пока не докажет, что достоин... И чтоб сбрил бороду сегодня же. Хватит, покрасовался. Вы мне доложите.
И мне через плечо :
- Можете идти.
Начался обеденный перерыв. Новая столовая была тоже в лагере. Поев, я пошел в юрту, взял у Джалиля ножницы и бритву и соскоблил бороду, тогда еще сплошь черную, с редкими сединами.
На удивленные вопросы и подначки отвечал коротко:
- Начальство приказало ! Надоела!! Умываться трудно... Так захотелось... Иди ты...
Моя подружка таращилась в безмолвном испуге. Когда вечером я рассказал ей, она поахала, спрашивала: а не будут ли теперь внимательнее следить за мной, - потом стала утешать:
- Ой, теперь у меня вроде другой роман... Как вас зовут, дяденька?.. Не приставайте, а то скажу бородатому, он вас сапогом отделает...
* * *
Новое задание, ссылаясь на которое Антон Михайлович уберег меня от более суровых кар, было акустическое исследование тончайшей проволоки, предназначенной для звукозаписи в приборах подслушивания. Эту проволоку изготовляли на другой шарашке, а наши химики покрывали особым составом.
