Михаил Осоргин - Сивцев вражек
- Мне так трудно, Вася, так трудно.
- Ну, ну, я-то ведь понимаю.
- Вася, милый, вы мой единственный, настоящий друг, вот. Ну, теперь пустите руку. Надо как-нибудь выбраться из этой чащи.
Ветки раздвинулись шире, и Васина голова со спутанными волосами дотянулась губами до кончика пальца Танюши.
- Выберемся, Танюша, выберемся. Я сказал - помогу. Тут скоро должна быть лесная тропа. Я, Танюша, вас выведу, не бойтесь.
БЕСЕДА ВТОРАЯ
Разогрев воды на печурке, Астафьев смывал с лица последние остатки муки и краски. В зеркале отразилась щель двери, а в щели - опухшее лицо его соседа, рабочего Завалишина.
- Нечего подсматривать, Завалишин, входите.
- Туалетом занимаетесь?
- Смываю с рожи муку.
- Выпачкались?
- Вероятно. Как вы живете?
Завалишин вошел, погрел руки у печурки, потом сказал отчетливо и самоуверенно:
- Поживаю хорошо. Зашибаю деньгу.
- Все на фабрике?
- Никакой фабрики. Теперь совсем по другой части. По вашему, товарищ Астафьев, совету и прямому указанию.
- Что-то не помню, чтобы советовал. Это где же?
- Приказывали бороться, и даже по части подлости. Иначе, дескать, пропадешь, Завалишин, съедят тебя. Вот и боремся теперь.
Астафьев с любопытством посмотрел на соседа.
- Ну и что же, выходит?
- Не могу жаловаться, делишки поправляются. Даже пришел к вам, товарищ Астафьев, угостить вас, как бы отблагодарить за угощенье ваше. Если, конечно, не гнушаетесь. И не самогон, а настоящий коньяк, довоенной фабрики, две бутылки.
- Подлостью, говорите, добыли?
- Так точно. Самой настоящей человеческой подлостью. Уж не погнушайтесь.
- Любопытно.
- Да уж чего же любопытнее. У вас два стаканчика найдутся? И закуски сейчас принесу, копченая грудинка и еще там разное.
Астафьев опять с интересом оглядел соседа. Перемена явная. Лучше, даже совсем хорошо одет, нет прежней робости и забитости, однако как будто и уверенности в себе настоящей нет. Храбрится и бравирует.
Завалишин принес коньяк, марки неважной, но настоящий, довоенный. Вынул из пакета грудинку, икру и какие-то сомнительные полубелые сухарики. Для дней сих - несомненная роскошь. Столик подвинули ближе к печке.
Завалишин налил два стакана до половины.
- За ваше здоровье, товарищ ученый. Покорнейше вам за все благодарен, за науку вашу, за советы - научили дурака уму-разуму.
- А все-таки что вы делаете, Завалишин? Воруете? В налетчики записались?
- Что вы, помилуйте. Получаю за аккуратную службу.
- Где?
- Вот это уж дело секретное, товарищ Астафьев. Одним словом - служба, настоящее дело. Работа самонужнейшая, в антиресах республики. Но болтать зря нельзя.
- Ну, черт с вами, пейте.
Пили молча, закусывая икрой и толстыми ломтями грудинки. Астафьев был голоден,- сильному человеку нужно было много пищи. Коньяк согрел и поднял силы. Завалишин, напротив, быстро осовел, но продолжал пить жадно. Лицо его налилось кровью, глазки сузились и тупо смотрели в стакан.
Потрескивали сырые дрова в печурке.
Сидя в кресле, Астафьев забыл про гостя. Мысль раздвоилась. Он думал о Танюше и о последнем разговоре, но в разговор вмешивались эстрадные остроты, какие-то пошлые стишки, которыми он забавлял сегодня толпу. И еще слышались звуки пианино: Танюша играла Баха.
Астафьев вздрогнул, когда сосед ударил кулаком по столу.
- Стой, не движь, так твою...
-- Вы чего, напились, что ли?
Завалишин поднял пьяные глаза.
- Н... не желаю, чтобы он двигался.
- Кто?
-- В... вообще, н... не желаю.
Засмеялся тоненьким смехом:
- Это я так. Вы, т... товарищ, не беспокойтесь. Я, товарищ, все могу.
- Нет, Завалишин, не все. И вообще вы - слабый человек, хоть по виду и силач.
- Я слабый? Это я слабый? Очень свободно убить могу, вот я какой слабый.
- Подумаешь. Убить человека и ребенок может, особенно если из револьвера. Силы для этого не требуется. А вот больше вы ничего не можете.
- А что больше?
- Создать что-нибудь. Сделать. Ну вот зажигалку, что ли.
- Я не слесарь.
- Ну, поле вспахать.
- Ни к чему это. Мужики пашут.
- А вы пролетарий, барин! Мужики пашут, а вы хлеб едите. Ни на что вы, Завалишин, не способны; даже коньяк пить не умеете со вкусом: хлещете, как денатурат, и с первого стакана пьяны.
- Хлещем, как умеем, господин Астафьев. Нас этому в университетах не обучали. Чтобы пригубливать - у нас времени не было. Мы завсегда залпом. Вот так!
Он долил свой стакан и опрокинул разом, но поперхнулся и стал резать дрожащими руками ломоть закуски.
Астафьев допил свой стакан, налил другой, - не отставая от соседа, - и погрузился в свои думы. Голова его приятно кружилась.
Отвлекло его от мыслей бормотанье Завалишина.
Опершись руками о стол и положив на руки пьяную голову, Завалишин красными моргающими глазками смотрел на собутыльника.
-- За такие слова можно тебя упечь безобратно. И за машинку, и за мужика. Упечь и даже в расход вывести.
Астафьев брезгливо поморщился:
- Чекист! Если вы пьяны, Завалишин, то ступайте спать. Допьем завтра.
- Завтра? Завтра у меня день свободный, в... вроде отпуска. Завтра материалу нет срочного.
И опять захихикал пьяненько и трусливо.
- Матерьялу завтра нет, а какой был - прикончили сегодня весь. Я, Завалишин, приканчивал. Чик - и готово. И вдруг, опять стукнув кулаком по столу, закричал:
- Говорю - не выспрашивай, не твое дело!
Дрожащей рукой налил стакан и выпил залпом. Коньяк ожег горло. Завалишин вылупил глаза, ахнул, потянулся за закуской и сразу, опустившись, ткнулся лбом в стол.
Астафьев встал, взял гостя за ворот, потряс, поднял его голову и увидел бледное лицо, на котором был написан пьяный ужас. Зубы Завалишина стучали, и язык пытался бормотать. Астафьев приподнял его за ворот, поддержал и волоком потащил к двери.
- Тяжелая туша! Ну, иди ты, богатырь!
Доволок его до комнаты, швырнул на постель, подобрал и устроил ноги. Пьяный лопотал какие-то слова. Астафьев нагнулся, послушал с минуту:
- Ай, матушки, ах, матушки, куды меня, куды меня...
Астафьев вернулся к себе, собрал остатки закусок, пустую и полуполную бутылку и отнес все в комнату Завалишина. Придя к себе, открыл окно, проветрил комнату и лег в постель, взяв со стола первую попавшуюся книгу.
МЕШОЧНИК
Вагоны грузно ударились один о другой, и поезд остановился. Путь, который раньше отнимал не более суток, теперь потребовал почти неделю.
Стояли на каких-то маленьких станциях и полустанках часами и днями, пассажиров гоняли в лес собирать топливо для паровоза, раза два отцепляли вагоны и заставляли пересаживаться; и тогда вся серая масса мешочников, топча сапогами по крыше вагона, спираясь на площадках, с оханьем и руганью бросалась занимать новые места. Среди этих пассажиров, помогая себе локтями и с трудом перетаскивая чемоданчик и мешок с рухлядью, отвоевывая себе место, торопливо пробивался и Вася Болтановский, лаборант университета, верный рыцарь домика на Сивцевом Вражке.
Уже давно забыл, когда в последний раз мылся. Как и все, пятерней лез за пазуху и до крови расчесывал грудь, плечи, спину - докуда доставала рука. Только одну ночь ехал на крыше вагона, обычно же ухитрялся занять багажную полку внутри - и сверху победно смотрел на груду тел человеческих, спаянную бессонными ночами, грязью, потом, бранью и остротами над собственной участью. Счастливцы спали на полу, в проходах, под лавками; неудачникам приходилось дремать стоя, мотая головой при толчках.
К концу пути стало в вагонах свободнее, и крыши очистились. Большинство мешочников слезло и разбрелось по деревням. Вася проехал дальше многих, рассчитывая выгоднее обменять свой товар в отдаленных селах. В дороге сдружился с несколькими опытными мешочниками, уже по второму и третьему разу совершавшими сумбурный поход за крупой и хлебом.
Оставив поезд, разбились на кучки, подтянулись, подправились, удобнее приладили мешки и двинулись в разных направлениях.
Спутниками Васи были две бывалые женщины, из московских мещанок, и "бывший инженер" - как сам он себя именовал - в хороших сапогах и полувоенной защитной форме; только вместо фуражки - рыжая кепка. Его принимали за солдата и называли "товарищем". С ним Вася особенно сдружился в пути и охотно признавал его авторитет и опытность. Звали инженера Петром Павловичем. Как и все - грязный, не бритый, полусонный, он изумительно умел сохранять бодрость духа, шутил, рассказывал о прежних своих "походах", умел раздобыть кипятку, мирил ссорившихся, менял соль на табачок, уступал свое место на лавке во временное пользование усталым и женщинам, а на одной из долгих стоянок помог неопытному кочегару справиться с поломкой паровозной машины. В вагоне он был как бы за старосту, с особой же нежностью и заботой относился к Васе, которого называл профессором.
Инженеру Протасову было лет тридцать пять. Был широкоплеч, крепок, здоров, приветлив и обходителен. С каждым умел говорить на понятном ему языке и о понятных ему вещах. Пассажиры, слезавшие в пути, обязательно с ним прощались; новички попадали под его покровительство.
