Анатолий Бузулукский - Исчезновение (Портреты для романа)
Колька думал было прибраться в квартире, но из всего задуманного лишь вымыл посуду и вынес мусорное ведро.
Иветта опять пропадала. От материнских цветов теперь остались лишь горшки и баночки с сухой землей, про которые можно было сказать, что они не столько на подоконнике стоят, сколько лежат, как камни. Из этих камней торчали скрюченные корни мезозойского времени. Рос как ни в чем не бывало только его, Колькин, огромный прямоугольный кактус, похожий на Колькину же самодельную клюку, только, в отличие от нее, с крепкими, живыми шипами по всему стволу. Иветта часто кололась об них, визжала и приказывала Кольке выбросить этот "проклятый фаллос" в окно с двенадцатого этажа. Колька посмеивался, предлагал ей самой попробовать это сделать. Иветта отшатывалась от колючего чудовища и, пока не забывала, обходила место с кактусом стороной. Колька был доволен заступничеством своего растительного чужестранного друга.
Еще неделю назад Колька думал убить Иветту в последний свой день. Он догадывался, что всему виной, - всему, что с ним происходило несправедливого и позорного, была именно Иветта, а не старик Болотин, которого ему полагалось убить. "При чем здесь старик Болотин? - соображал Колька. Старик Болотин гуляет с таксой, а Иветта гуляет с мужиками".
Но вчера, увидев во сне свое детство и по-детски наплакавшись, Колька подошел к фотографии матери, долго смотрел в ее оживающие глаза, которые молчали с неодобрением и любовью, забытой Колькой любовью: "Колька, сыночек, не бери грех на душу. Плюнь на нее. Я же говорила тебе, что она блядь. Послушайся хоть теперь мать, сыночек".
Вчера же Колька с Марией на ее "Оке" поехали к нотариусу. Женщина-нотариус, дородная, домашняя, вежливая, похожая бюстом и огромным тугим шиньоном на певицу Зыкину, составила дарственную, по которой Колька Ермолаев свою двухкомнатную квартиру передавал в собственность безвозмездно своей двоюродной сестре Марии как человеку самому близкому и самому ближнему теперь. Колька убедил Марию в том, что теперь ему будет прекрасно и в ее коммуналке. Он расписался и улыбнулся Марии, а Мария, не стесняясь нотариуса и ее помощниц, стала целовать Кольку так правдиво и так трогательно, что он почувствовал на своем потном лбу и на своих глазах солоноватый вкус благодарного счастья. Мария плакала, а Колька, неумело утирая слезы, размазывал ей тушь по лицу, как какой-то гример-дикарь. "Спасибо, Коленька, спасибо, родненький. Ты же знаешь, как меня кинули!" - "Да брось ты, Мария, не плачь! С моей души эта квартира, как камень, упала".
После нотариуса они поехали на кладбище на могилу к матери Кольки Ермолаева. Колька ехал и любовался Марией как родной душой. Он думал, что, если бы Мария не была ему сестрой, пусть и двоюродной, он бы хотел на такой славной женщине когда-нибудь да жениться. Колька Ермолаев уважал законные и добропорядочные отношения между мужчиной и женщиной и осуждал любые отклонения от человеческой нормы и кровосмешение тоже. Колька знал, что Мария, даже привыкнув к мысли о том, что Колькина квартира теперь принадлежит ей, не изменит доброго мнения о нем, не обратит щемящую признательность в неприязнь и презрение. Мария - не такая, Мария, слава богу, хорошая.
На кладбище очистили маленький холмик от снега, сбили наледь с креста и фотографии. Мария пообещала, что весной поставит за свой счет оградку, сказала, что надо будет посадить цветы и вкопать лавочку для приходящих родственников. Колька помянул мать водкой, Мария помянула тетю Женю ее любимой карамелькой - "Сливочные". Когда уже собирались уезжать, Колька еще раз обошел материнскую могилку со степенностью и воткнул рядом с крестом сквозь снег в землю обструганную ветку. "Чего ты, Коля?" - спросила Мария. "Это чтоб знали, с какого бока от матери меня положить надо - справа", строго произнес Колька. "Что с тобой, Коленька?" - "Опять же, по левую руку молодая, красивая девушка лежит..."
Вчера Колька Ермолаев исполнил свой семейный долг, сегодня, помывшись, расставшись с бородой и помехами на сердце, без привычной клюки, свободно помахивая руками, как будто дирижируя ими свою внутреннюю высокую музыку, Колька направился исполнять долг гражданский.
Избирательный участок располагался в школе, в ученической столовой, где, несмотря на присутствие посторонних взрослых людей, милиционеров и сквозняков, по-детски пахло свежей выпечкой и особенно ватрушками с творогом. Колька не завтракал, но этот радостный вкусный запах бередил не нюх, а Колькино представление о будущей жизни.
Хотя Колька и приоделся, и побрился, и причесался, праздничный народ его принимал за оборванца, а секретарь за столом трижды пролистала его паспорт туда и обратно, желая за что-нибудь зацепиться. В результате она зацепилась своей низко свисающей сережкой за свою же шерстяную кофту, еле высвободилась из собственного плена, все-таки потянув нитку, и, приняв рабочее положение, наконец-то, как милость, вручила Кольке его паспорт с избирательным бюллетенем в придачу.
Поначалу Колька собирался проголосовать за молодого бизнесмена с миниатюрной, игрушечной бородкой, на уход за которой бизнесмен, вероятно, тратил не меньше часа в сутки. Это, пожалуй, даже была не бородка, а художественная комбинация из четырех бровей, симметрично изогнутых, педантично прореженных и, кажется, слегка накрахмаленных специальным косметическим крахмалом. У бизнесмена была безукоризненная биография, которая бесперебойно нанизывалась на стержень преуспевания. При этом бизнесмен так проказливо улыбался оливковыми глазками, как будто был не солидным, известным горожанином, а все тем же насмешливым Мишкой из десятого класса этой школы. В другое время Колька, без сомнения, без зазрения совести отдал бы свой голос за этого великовозрастного циника, хихикая над тем, как тот будет идти по жизни и ломать дрова направо и налево, пока не сломает себе шею, но сегодня молодой бизнесмен неожиданно стал противен Кольке Ермолаеву.
Колька Ермолаев еще раз всмотрелся в фотографии кандидатов и остановил свой выбор на худощавой женщине в тонких, но все равно для нее тяжелых очках. Женщина смотрела с жалостью, как будто просила Кольку одуматься, не делать глупости, взять себя в руки. Так смотрят жены алкоголиков на своих непутевых мужей, видимо, еще любя их сполохами прежней, юной любви и надеясь на чудо или на передышку.
Колька еле втиснул грубыми пальцами бюллетень в отверстие ящика и конфузливо улыбнулся подозрительному участковому. Милиционер почему-то дружелюбно подмигнул ему в ответ. Кольке стало совсем легко. Он понял, что сделал правильный выбор, и женщина-кандидат в свинцовой оправе его одобряет.
Вернувшись домой, Колька посмотрел последние "Новости" и фильм "Белое солнце пустыни". Этот фильм Колька знал наизусть, но любил его не меньше, чем его любят космонавты. Ему нравилось дожидаться известной шутки, произносить ее в унисон с персонажем и хохотать над услышанным, как в первый раз. Ему нравилось боготворить артиста Павла Луспекаева, сознавать, что того давно с нами нет, чтить всю положительную силу его настоящего, мужского, русского характера...
Ближе к вечеру Колька Ермолаев собрал у своего подъезда отдельных окрестных доходяг, из тех, кто к этому часу еще держался на ногах. Сырые, стылые, мышиные сумерки сковали стайку сгорбленных забулдыг в одно скульптурное целое. Так они и двинулись, не меняя пропорций, слипшиеся, без жестикуляции и даже без слов, за Колькой Ермолаевым в универсам. Казалось, они не шли, а он тащил их на ремнях по скользкой дорожке, как санки со скарбом тащит за собой флегматичный бомж.
Вчера Колька Ермолаев попросил у Марии полторы тысячи рублей "на жизнь", как он выразился, и Мария, после мгновенного и неприятного сомнения, отсчитала их Кольке. Колька поспешил заверить Марию, что берет у нее деньги в первый и последний раз, что в дальнейшем не будет клянчить, что это никак не связано с квартирой, просто у него теперь в кармане ни копейки. Мария согласно закивала, но, кажется, не поверила Кольке и выглядела такой огорченной, как будто в ней скоропалительно испортилась недавняя радостная чистота. Она предложила устроить Кольку куда-нибудь на работу, но он сказал, что скоро устроится сам. Ему стало гадко от того, что в последний момент в бочку с медом он плюхнул ложку дегтя. Он заглянул Марии в глаза и твердо повторил: "При чем здесь, Мария, поверь, я больше у тебя никогда не попрошу".
На деньги Марии в универсаме Колька купил несколько бутылок хорошей ливизовской водки, колбасы и другой закуски. Первые минуты Колькины спутники одиноко недоумевали, словно Колька затеял что-то подлое, и это подлое предназначалось каждому из них в отдельности. Самым паскудным могло бы быть то, что он использовал бы их лишь в качестве носильщиков и эскорта, и когда они справятся со своей задачей, то он отпустит их восвояси и еще по загривку настучит. Почему-то пугала новая Колькина рана - залепленная пластырем щека.
