Вячеслав Курицын - 7 проз
Точка, как это часто бывает в эндшпиле подобных рассказов, не оказалась слишком жирной и четкой: она расплылась в пустоту резко вспыхнувшего молчания. Пауза вязко обволакивала приличествующие случаю чувства и впечатления; пауза обволакивала и как-то формовала их в пригодный к употреблению вид - пауза, принадлежавшая нам, слушателям и зрителям (стремительно гасившим в себе ощущения свидетелей и соучастников). Пауза, принадлежащая рассказу парнишечки, являющая собой как бы пустое действие текста, моделирующая инерционное пространство его существования, должна была завершиться - уже только для сухой фиксации пределов, ратификации пограничного соглашения - ремаркой типа "Занавес" или "Конец фильма".
- Вот и все, что имею сообщить касательно интересующего вас предмета, вышел из положения парнишечка.
Ремарка как бы встряхнула весь его текст, как встряхивают объем с содержимым, заставляя последнее утрамбоваться, улечься поплотнее; ремарка резко обозначила важность предшествующего молчания - но не как некоего мыслимого постскриптума, содержание которого давно всем известно, а потому не требует вербализации, а как зоны, в которую вываливаются не уложившиеся ни в один из вариантов прочтение огрызки смыслов, начинающие - вопреки очевидной несовместимости - жадно и хаотично сплетать свои уродства в пестрый клубок непроясненной семантики, весьма, впрочем, трогательный в своей беззащитности, в своей ненужности ничему, вплоть до самое себя... запоздало дотягивается из начала абзаца упущенная возможность каламбурного выверта - "утромбоваться"...
Мы вытерли слезы: кто рукавом, кто платком. Мужичонка взял парнишечку за плечи и, со скупой нежностью самца, притянул к себе.
- Да, брат... Намыкался ты, натерпелся. Это, я доложу, не всякий переживет, эдакую историю.
Я тоже хотел сказать парнишечке что-нибудь доброе, но слов не нашел, ограничившись ласковым взглядом. Парнишечка, до странности ободренный и желающий, очевидно, развить успех - утвердить и увеличить нашу жалость к себе, - суетливо вытащил фонарик, посветил в угол чердака и спросил почему-то шепотом:
- Зырите, вон там... за оградкой? Это я поставил оградку, чтобы не затоптали. Следы сандалий, зырите?
Мужичонка уверенно кивнул головой, я последовал ему из солидарности на самом деле ничего я не видел.
- Это Олега! - торжествующе заявил парнишечка. - Мы дружили с ним... лет пятнадцать назад. Даже больше. Мне тогда было тринадцать, а он на год младше. Брат он мне, двоюродный, и я ему брат. И мы с ним как бы... ну, разделили постель - вот здесь, на чердаке, валялись всяческие матрасы. А потом его убили, Олега-то, я пришел сюда, чтобы всплакнуть, и вдруг вижу: его следы, его сандалий... Я их оградкой, по оградке ток пустил высокого напряжения... Так вот они и сохранились на долгие годы.
Резануло античное количество трупов на единицу текста, перенасыщенность раствора рассказа мрачными подробностями, явный перебор, сюжетная неловкость, бездарная избыточность трагических сандалий, но если Артемьев счел подобную фигуру даже и изящной (вот так жизнь смеется над литературой, осознавая некий высший - вне школ и пропорций - эстетизм варварского нагромождения ситуаций, кое покажется уродливым у любого поэта, но мерцает чистотой непосредственного жеста в "реальности"; так поэзия, в свою очередь, учреждает фигу жизни - такой корявой, безапелляционно графоманской фабулой она вносит последний штрих в пренелепый парнишечкин образ), то мужичонка достаточно тренированный, чтобы уловить фальшь, но не достаточно, чтобы расслышать ее музыку, - пришел натурально в ярость, выпалил набор бранных слов и погнал парнишечку - в шею и к лестнице.
- Это ж аллюзия... - пищал парнишечка, хаотично цепляясь руками за трухлявые балки. - Всяческая реминисценция.
- Я те дам жалюзию, - свирепствовал мужичонка. - Руки-ноги пообломаю, сикамбр одноглазый (мы и впрямь забыли упомянуть, что парнишечка был одноглаз). Сукин сын... Ну я из тебя, дерьмо, человека сделаю...
- Да ток же там, ток! - верещал парнишечка. - Вы посмотрите, коли не верите, там же высокое напряжение... Я же правду говорю, вот вам крест...
И как бы имелось в виду, что аллюзия пополам с реминисценцией принадлежит вовсе не парнишечке, а линии судьбы.
- Хрен, - просто сказал мужичонка, роняя парнишечку в пыль. - Сейчас мы проверим, какое там напряжение.
Он браво подошел к перегородке, ни секунды не размышляя, перемахнул через нее и двинулся было дальше, но парнишечка с истошным криком нырнул мужичонке в ноги, схватил его за штанину и завыл:
- Следы, следы... Не топчите следы... Я вас умоляю, заклинаю - там его следы, следы... Здесь был ток, был... Я не знаю... Здесь было напряжение...
Мужичонка плюнул в сердцах, вернулся ко мне и разлил на двоих остатки водки.
- Во гаденыш, а... Кто бы мог подумать. Живи, бля, теперь с ним.
- Вас же никто не заставляет, - неуверенно начал Артемьев.
- Но? - неопределенным звуком удивился мужичонка. - Как же... Взял жить так уж взял. Он же тебе не кутенок какой...
А парнишечка, зареванный и запутавшийся в длинных сизых соплях, все ползал вокруг на коленях, целовал Артемьеву и мужичонке ноги и бормотал что-то о следах, сандалиях, высоком напряжении и бессмертной душе.
Когда мы очутились на улице, на Москву уже наползал понемножку вечер. Асфальт, вскипяченный за день солнечной пальбы, еще продолжал дымиться под подошвами пульсирующих толп, но из подворотен уже сквозили намеки на припрятанную в складках ночи прохладу. Артемьев попытался руками, поднятыми к вискам, остановить дурные качели пейзажа, но было поздно: опьянение перевалило роковой рубеж; теперь Артемьев знал, что будет пить до предела. Парнишечка вдруг, но как-то аккуратно блеванул чем-то муаровым, словно капустные грядки.
- Накушались, - резюмировал мужичонка. - Теперь - зрелищ.
- Каких зрелищ? - пусто спросил Артемьев.
- Тут неподалеку выставка открывается, пойдем, посмотрим картинки, мужичонка, уже пускаясь в путь, обернулся и лукаво подмигнул Артемьеву. - Ты не боись, там наливают... У них принято на открытии выставки... Дни бывают, когда три выставки обойдешь - так и хорошо, так и больше не надо, кати в свое Бирюлево и ложись спать. Жаль, утром они не тусуются, не похмелишься у них.
В этой галерее, спрятанной как бы в жилетный карман центральной магистрали, я почему-то никогда не был и очень удивился, когда из-за тривиальных дверей (невзрачное крыльцо, микроскопическая табличка) хлынули одна за другой три или четыре комнаты, умиляя разбросанными тут и там стульчиками-сыроежками и угрожая набухшими плодами роскошной лепнины. Экспозиция - в глаза не бросавшаяся, скромно жавшаяся по углам и стенам, явно не претендующая на роль хозяйки бала - была похожа на сотни других, похожа специально, концептуально, несколько вызывающе; такими были правила игры, принятые в текущем сезоне, неоригинальностью гордились, возносили ее на щит, оригинальность выжигали, как тараканов; заимствования более чем приветствовались, отсутствие явных заимствований вызывало подозрение - или же их нет, или же они сокрыты настолько, что унижают заинтересованных лиц (цитировать было принято общеизвестное - для сохранения темпа тусовки); наше право улыбнуться или поморщиться таким версиям, наша обязанность - правом своим подавиться... такая выездная сессия желающих научиться искренне чтить чужой устав, школа юного плюралиста: перевернутые токарные станки, вымпелки на штыречках, аквариум, полный таблеток, разноцветных, как пуговицы, большая плексигласовая пробка с красной медицинской полосой, брошенная в центр экспозиции, как шайба в начале хоккея, какие-то недопеченные хлеба, картины, пухнущие от сгустков краски, щедрость и выпуклость которых отсылала к хронической ксенофобии автора, и, наконец, то, что мне всерьез понравилось: мяч на колесиках*. Он тихо сидел в углу, как нашкодивший зверь, и живо ассоциировался - увы, увы - с тавтологичностью бытия.
______________
* Указано К. Б. Поповой.
Малозаметная буфетная стойка, запутавшаяся в портьерах, венчалась бюстом фотографической красавицы, заведенно плескавшей в вычурные вагины модернистских бокалов красноватую жидкость. На подносе грудились трехкопеечного размера бутерброды с икрой. Наливали всем и сколько угодно раз, но несколько сдерживал любителей свирепый вид разместившегося на полу прямо под стойкой персонажа: босые грязные ноги, бритый череп, энергичные пятна краски на лице и, главное, кривая всамделишная сабля, кою персонаж шумно точил о большой брусок. Артемьев и мужичонка отошли со своими порциями в сторону, интеллигентно держа двумя пальчиками на отлете издевательские бутерброды.
- Столовое какое-то... Оборотов пятнадцать. Жилятся, суки, прокомментировал мужичонка первый глоток.
Парнишечку мы потеряли из виду сразу; довольно скоро толпа разлучила меня и с мужичонкой - я один бродил по залам, глазея на публику и прихлебывая преувеличенно крохотными глотками из фиолетовой вагины. Практически все держали в руках маленькие бокалы; и комнаты были таинственно полны суетой фиолетовых искр - я даже подумал, что эта картина - четкий калейдоскоп фиолетовых всполохов на фоне смазанного движения платьев и лиц молочного света, пчелиного гула тусовки - и есть главная цель мероприятия, собственно, и есть выставка, а все остальное - для отвода глаз, времени и помещения.
