Валентина Колесникова - Гонимые и неизгнанные
В 1829 году Павла Сергеевича избрали хозяином артели. И хотя его предшественнику А.Е. Розену удалось несколько справиться с "хаотическим хозяйством" артели 1827 года, достичь такого процветания общины, как в году 1829-м, ни до, ни после Пушкина не удалось никому.
Как писал И.Д. Якушкин, глава артели П. Пушкин и его помощник огородник М. Кюхельбекер "пристально занялись в Чите огородом". Вряд ли свитский офицер, а тем более воспитанник Морского кадетского корпуса, лейтенант гвардейского экипажа, имели прежде хоть какое-нибудь представление об огороде, почвах, овощах - о сельском хозяйстве вообще. Вряд ли также принялись бы они за земледельческие работы, не познакомившись серьезно с трудами по агрономии, например популярного в то время Теера. Книжные знания, добросовестная помощь товарищей ("Мы всякий день по нескольку человек ходили туда работать", - писал И.Д. Якушкин), прекрасный климат Читы и неизвестно откуда взявшаяся интуиция земледельцев принесли плоды.
Все лето хозяин артели П. Пушкин в казематский - заметно повкусневший и улучшенный - рацион добавлял свежую зелень и овощи с огорода. Н.В. Басаргин вспоминал, что никогда ещё декабристы "не пользовались таким отменным здоровьем", как в тот год. Но осенний сбор превзошел самые радужные ожидания. Даже сдержанный на высокие оценки И.Д. Якушкин не мог не восхититься: "Урожай был до того обильный, что Пушкин, заготовив весь нужный запас для каземата, имел ещё возможность снабдить многих неимущих жителей картофелем, свеклой и прочим. До нашего прибытия в Чите очень немного было огородов и те, которые были, находились в самом жалком положении".
Непостижимой кажется способность Павла Сергеевича и большинства его товарищей овладеть теми ремеслами, которые и привыкшему работать руками человеку, неленивому и неглупому, далеко не всегда удаются. Что это, спрашиваем мы в нашем XXI веке, свойство просвещенного ума, вынужденного обстоятельствами дать работу физическим своим возможностям? А может, это дремавшие гены русского мужика пробудились, и руки, не знавшие никогда труда, Бог знает из какой глуби веков вспомнили то, что умели когда-то?
И наверно, там, в каземате, наблюдая, как ставшие ловкими и проворными их руки точали сапоги и шили платья, хлопотали над столярными и переплетными станками, трудились над посевами и деревьями, не могла им не прийти почти физически осязаемая мысль: до какой же степени они близки со своим народом.
Думается, были, не могли не быть у них разговоры об этом. И скорее всего, как их следствие русская речь начала преобладать над французской даже у самых именитых аристократов. Изменится и характер их писем: куртуазное многословие уступит место лапидарной и емкой фразе, заботливая сердечность вытеснит только светскую обходительность. И в речи и в письмах появятся русские пословицы и поговорки, даже юмор потеряет французские оттенки. Изменится и отношение к одежде: большинство удобное платье предпочтет модному, щегольскому. Но все это не станет так называемым опрощением. Это будут внешние черты сложного эволюционного процесса, имя которому - осознание своих народных истоков.
...Скверный климат Петровского завода, когда туда переселились, не позволил декабристам заниматься огородом - да и нужды в том не было: из соседних сел в избытке привозились овощи и все необходимые продукты. Физическая работа сменилась прогулками "для поддержания здоровья". Ремесленные же труды П.С. Пушкин продолжал и в Петровском. Заложенный в Читинском остроге ритм его деятельности и жизни был четок и многообразен: "ручные" занятия - столярные, слесарные, переплетные, портняжные - сменяло литературное творчество. Чтение математиче-ских лекций в академии перемежалось с работой над переводами, а также прогулками, беседами с товарищами. Субботы он посвящал чтению Священного Писания, религиозных книг и духовным беседам.
Обязательным для всех было знакомство с периодикой; приходившие журналы, газеты читались строго по очереди - на это отводился день, иногда два.
...Павел Сергеевич, отгоняя тревогу за брата, отгоняя мысли о будущем, радуясь редким письмам из дома от батюшки, с усердием трудился в мастерских. Увлекал товарищей математическими лекциями. Его лицо, с обычным своим выражением тихой грусти, с мягкой полуулыбкой, которая пряталась среди аккуратно расчесанных бакенбардов, с большими темными глазами, выражавшими доброту и понимание, напоминало иконописный лик. При чтении же лекций - а он читал их живо, образно, занимательно - лицо преображалось: щеки розовели, глаза излучали почти магнетический свет. Голос, обычно чуть глуховатый, крепчал, обретал силу и богатство баритональных оттенков. Он был само одухотворение. Так читать математический курс мог только поэт. Вечера Павла Сергеевича и принадлежали поэзии.
Его Муза - проворная и зоркая - преподносила ему плоды дневных наблюдений, услышанные разговоры, споры, мнения. Его делом было лишь отобрать самое интересное, подметить в частном общечеловеческое. И он отбирал, обдумывал, смеялся и грустил, хандрил и насмешничал над собой. А через несколько дней уже тешил товарищей очередной басней...
Время донесло до нас всего восемь басен П.С. Бобрищева-Пушкина. Четыре из них были напечатаны в литературном сборнике Московского университетского пансиона "Каллиопа" в 1816-1817 годах, когда автору было 14-15 лет: "Слепой и зеркало", "Крестьянин и смерть", "Волк и две лисицы", "Лисица-секретарь". Четыре других датированы условно и во многих случаях ошибочно в публикациях разных лет. Лишь о двух баснях, текст которых хранится в ОПИ ГИМа (отделе письменных источников Государственного исторического музея), - "Брага", "Кляча, дрова и дровни" - можно с уверенностью сказать, что они написаны в 1827-1831 годах, то есть в Читинском и Петровском острогах. Думается, что и две другие басни - "Дитя и пятнышко", "Шахматы" - написаны в годы каторги скорее всего, в Петровском заводе. О судьбе множества других басен, которые написал П.С. Пушкин, а также его стихов, перевода "Мыслей" Паскаля, трактата о происхождении человеческого слова и переводов многих зарубежных теологов, которые он делал в годы ссылки, можно лишь догадываться. Наиболее обоснованным кажется такое объяснение. Его литературный и эпистолярный архив вернулся вместе с ним на родину, в Коростино. Он оставался в коростинском доме и после его кончины. Добрая сестра его Марья Сергеевна, сама будучи уже нездорова и имея на руках больного Николая Сергеевича, не нашла, вероятно, ни сил, ни времени заняться разбором этих бумаг.
Видимо, архив Павла Сергеевича нашел приют в каком-нибудь старом сундуке - в чулане или на чердаке. Бумаги пережили смерть Марьи Сергеевны в 1868 году, затем Николая Сергеевича в 1871-м, а потом и младшего брата Петра Сергеевича в конце 70-х годов. Бумаги продолжали смирно лежать и когда коростинский дом заполнили многочисленные племянники и племянницы дети, а потом и внуки брата Михаила Сергеевича. Полувековое молчание декабристского архива нарушили сердитые и обиженные люди - коростинские крестьяне. Откуда было им знать в тот 1905 год, год русской революции, куда и на кого направить свой гнев. И прежде чем запылал помещичий дом в Коростине, вынесли они из него все, что понравилось. Заметили, верно, и сундук. Обнаружив там вместо богатств бумаги, решили, что сгодятся и они.
Так и обуглились в самокрутках коростинских мужиков в баснях изложенные мысли Павла Сергеевича Пушкина, которые им же, мужикам, в назидание и были написаны, надежда, вера его и товарищей-декабристов, что будут они, мужики, свободны и счастливы...
Приведем здесь сохранившиеся басни П.С. Бобрищева-Пушкина.
СЛЕПОЙ И ЗЕРКАЛО
Услышавши слепой,
Что можно в зеркале увидеть образ свой,
Обрадовался он тому
И зеркало купить тотчас послал слугу
Вот зеркало купили;
Слепой наш смотрится в него;
Но все по-прежнему не видит ничего.
"Так, видно, сущий вздор об нем мне говорили",
Вскричал брюзгливец наш слепой.
И, рассердясь, вдруг толк его ногой.
Подобные слепцы в делах людских бывают.
КРЕСТЬЯНИН И СМЕРТЬ
Крестьянин на спине однажды нес дрова
Да ноша ноше рознь; а эта такова,
Что двум лишь только вмочь поднять.
Он с нею шел и утомился
И на траве лег отдыхать.
Немного полежал и в путь опять пустился;
Но скоро так опять устал,
Что смерть с досады звал,
А смерть, к несчастию, как будто тут случилась;
"Зачем ты звал меня?" - свирепая спросила.
"Чтоб ношу мне поднять ты пособила:
Благодарю за то, что скоро так явилась",
Ответ со страху был его.
Хоть как ни худо жить, а смерть тошней того.
ВОЛК И ДВЕ ЛИСИЦЫ
Две хитрые лисы у мужика
Вдвоем стянули петуха;
Но что ж? тут нечему дивиться,
Ведь надо чем-нибудь лисицам поживиться;
Да вот беда,
Как дело-то дошло до дележа;
