Михаил Салтыков-Щедрин - Господа ташкентцы
- Нет, таких не слыхали.
- Амченина-то Голопятова не знаешь? Ведь он тут, поблизости, в Амченске живет!
- Слыхали, что барин хороший, - лжет Никешка.
- Уж такой, брат, это человек! Мы с ним однажды Кубарихин дом вдвоем разнесли!
- Ишь ты! да уж где нам супротив Москвы!
- У вас даже питейного нет. Я со скуки хочу научиться табак нюхать.
- И от табаку тоже большого способья нет. Тошнит от него спервоначалу. А мы, барин, вот что: давайте в церкву ходить, да на крылосе петь.
- Чудесно. Вот это, брат, отлично ты вздумал!
"Палачу" так скучно, что он с жаром хватается за поданную Никешкой идею и немедленно приводит ее в исполнение. Он вербует в певчие младших братьев, дворовых и деревенских мальчишек, собирает их на задворках и производит спевки.
- Эк, Голопятова нет! вот бы рявкнул! - жалуется он. Мало-помалу, вместо лая и визга собак, воздух оглашается стихирами и прокимнами. Две недели кряду продолжается это новое столпотворение, и "палач" до того предается своей забаве, что делается почти неузнаваем. Только встанет утром - уже бежит на спевку; пообедает, напьется чаю на скорую руку - и опять на спевку. Он похудел, сделался богомолен и богобоязнен, а мальчишек совсем смучил. По временам он даже помышляет, не пойти ли ему в монахи.
- Жрут эти монахи... страсть! - решает он, и тотчас сообщает о своем решении Никешке.
- Что ж, в монахи так в монахи! я к вам служкой пойду! - отвечает Никешка.
- Заживем мы с тобой... лихо!
Однако и эта затея недолго гнездится в уме его, потому что Арина Тимофеевна, узнав стороной об его планах, считает долгом объяснить ему, что монахам не дают мяса.
- Что лопать-то будешь? - спрашивает она его.
"Палач" смущается, ибо совершенно определенно сознает, что без мяса ему жить невозможно.
- Знаешь ли ты, балбес, как настоящие-то угодники живут? Одну просвирку на целую неделю запасет, голубчик, да и кушает! А в светло христово воскресенье яичко-то облупит, поцелует, да и опять на блюдо положит! А ведь тебе, олуху, мясища надобно!
- Врете вы все! не может человек без мяса жить!
- Еще как живет-то! живет да еще работает! Ты спроси вот у мужичка, когда он мясо-то видит! И как только бог его поддерживает! все-то он без мяса! Ни у него говядинки! ни у него курочки! Ничего.
Арина Тимофеевна впадает в чувствительность. Она готова разглагольствовать на эту тему хоть целый день, готова даже погоревать и поплакать, но "палач" сразу осаживает ее.
- Ну, распустили нюни! -восклицает он и, не дожидаясь дальнейших разглагольствований, уходит из дома.
Как ни огорчительно открытие, сделанное Ариной Тимофеевной, но оно западает в душу "палача" и производит перелом в его образе мыслей.
- Ну их к шуту! - говорит он Никешке, - мать говорит, что монахам мяса не дают!
- Что ж, можно и оставить!
Идея о монашестве предается забвению, спевки прекращаются, и на место их лай и визг собак опять вступают в права свои.
Среди этого содома Арина Тимофеевна ходит как потерянная и без перемежки вздыхает.
- Но отчего он такой кровопивец? - думается ей, - нет чтобы книжку почитать или в уголку тихонько посидеть, как другие дети! Все бы ему разорвать да перервать, да разбить да проломить!"
Бродит Арина Тимофеевна по комнатам и все думает, все думает. А на дворе гвалт, гиканье, свист, рев.
- Лаской, что ли, с ним как-нибудь! - наконец додумывается она и немедленно решается воспользоваться этою мыслью.
- Хоть бы ты, Макся, поговорил с матерью-то! - обращается она к сыну.
- Об чем мне с вами говорить!
- Ну все же, хоть бы утешил!
- Горе, что ли, у вас?
- Как не быть горю! у меня, Макся, всегда горе! нет моему горю скончанья! вот хоть бы об вас, об деточках... ну, щемит у меня сердце, щемит, да и вся недолга!
- Ну, и пущай щемит!
- Или вот теперича кровопивцы из губернии налетели! что они пропили! что проели! Что было добра нажито - все повытаскали!
- И опять это дело не мое.
- Как же не твое, Макся... Ты хоть бы пожалел, мой друг!
- Меня, маменька, не разжалобите!
Арина Тимофеевна на минуту умолкает, видимо обиженная равнодушием сына.
- И что это за народ такой нынче растет... бесчувственный! - наконец произносит она, посматривая в окошко.
- Вы, маменька, про чувства не говорите со мною. Я даже когда меня дерут - и то стараюсь не чувствовать. У нас урядник Купцов, прямо скажу, шкуру с живого спущает, так если бы тут еще чувствовать...
"Палач" постепенно одушевляется; он ощущает твердую почву под ногами.
- Один раз, - говорит он, - я товарища искалечил, так меня сам инспектор бил. Бьет это, с маху, словно у него бревно под руками, бьет, да тоже вот, как вы, приговаривает: бесчувственный! Так я ему прямо так-таки в лицо и сказал: ежели, говорю, Василий Ипатыч, так бьют, да еще чувствовать...
"Палач" от волнения задыхается, словно пойманная крыса; лицо его вспыхивает, ноздри раздуваются, и сам он от времени до времени вздрагивает.
- Меня вот товарищи словно волка травят, - продолжает он, - соберутся всей ватагой, да и травят. Так если б я чувствовал, что бы я должен был с ними сделать?
Он смотрит на мать в упор; глаза его сверкают таким диким блеском, что Арина Тимофеевна, не понявшая ни одного слова из всего, что говорил сын, пугается.
- Да ты обалдел, что ли, как на мать-то смотришь! - начинает она, но "палач" уже ничего не слышит.
- Теперича, к примеру, я хочу в юнкера поступить, - гремит он, - так ежели начальство мне скажет: "Хмылов! разорви!" - как, по-вашему? Я и в то время должен какие-нибудь чувства иметь? Извините-с!
"Палач" быстро поворачивается, и через минуту сугубый гвалт возвещает о благополучном прибытии его на конный двор.
Арина Тимофеевна опять задумывается, или, лучше сказать, в голову ее опять начинают заглядывать какие-то обрывки мыслей, которые она тщетно старается съютить. То вдруг заглянет слово "убьет!", то вдруг мелькнет: "Это он с матерью-то! с матерью-то так разговаривает!" Наконец она вскакивает с места и разражается.
- Желала бы я! - восклицает она иронически, - ну, вот хоть бы глазком посмотрела бы, что из этого ирода выйдет!
Но вот и губернская саранча уехала восвояси; Петр Матвеич свободен и приезжает в Вавиловку отдохнуть.
- Теперь я с тобой, мерзавец, разделаюсь! - говорит он сыну, располагаясь в кресле с таким спокойным видом, как будто собрался приятно провести время.
- Вся ваша воля-с.
- Сказывай, ракалья, будешь ли ты учиться?
- Я, папенька, в полк желаю-с.
- Будешь ли учиться?
- Я, папенька, ежели вы меня в полк не отдадите, убегу-с!
- К-к-кан-налллья!
Петр Матвеич вытягивается во весь рост, простирает руки, и до такой степени таращит глаза, что кажется, вот-вот они выскочат. "Палач" закусывает губу и ждет.
- Нагаек! - кричит Петр Матвеич задавленным голосом.
Экзекуция начинается: удар сыплется за ударом. Петр Матвеич бледен; в глазах его блуждает огонь, горло пересохло, губы горят.
- Убью! в гроб заколочу! - уже не кричит, а шипит он тем же задавленным голосом.
"Палач" словно замер: ни стона, ни звука.
- Убить, что ли, сына-то хочешь! - вдруг раздается испуганный голос Арины Тимофеевны.
Она бледна и дрожит. Как кошка, вцепляется она в полы мужнина сюртука и силится его оттащить.
- Да оттащите! оттащите, ради Христа! Убьет... ах, убьет!
Петра Матвеича с трудом оттаскивают. Он шатается словно пьяный и смотрит на всех потухшими глазами, как будто не сознает, где он и что тут случилось. "Палач" страдает, но, видно, перемогает себя. Он встряхивает волосами, на губах его блуждает вызывающая и вместе с тем исполненная инстинктивного страха улыбка. Но нервы его, очевидно, не могут выдерживать долее. Не проходит минуты, как лицо его начинает искажаться, искажаться, и, наконец, какое-то ужасное рычание вылетает из его груди, рычание, сопровождаемое целым ливнем слез.
- Плачь, батюшка, плачь! - увещевает его Арина Тимофеевна, - плачь! легче будет!
Но он ничего не слышит и стремглав убегает из комнаты.
----
Сцена сечения произвела на весь дом подавляющее действие. Все как будто опомнились и в то же время были до того поражены, что боялись словом или даже неосторожным движением напомнить о происшедшем. Прислуга ходит на цыпочках, словно чувствует за собою вину; Арина Тимофеевна потихоньку плачет, но, заслышав шаги мужа, поспешно утирает слезы и старается казаться веселою; дедушка мелькает там и сям, но бесшумно и испуганно, как будто тоже понимает, что теперь не то время, чтобы озоровать; младшие дети сидят смирно и рассматривают книжку с картинками. В самом Петре Матвеиче заметна перемена: он похудел, осунулся, мало ест и совсем не пьет. "Палач" примечает это общее уныние и всячески старается эксплуатировать его в свою пользу. Он целые дни где-то скрывается; приходит домой только обедать, молча ест, выбирая самые лучшие куски, после обеда целует у родителей ручки, и тотчас же опять уходит вплоть до ужина.
