Федор Кнорре - Каменный венок
Убаюкивающее покачивание, мотание полки с маленькой железнодорожной подушкой под головой, это удивительное одновременное ощущение покоя и движения: ничего не делаешь, лежишь, укрытая от всех тенью верхней полки, в полуосвещенном вагоне и ни минуты не остаешься на месте - стремительно мчишься сквозь ночь и дождь, к цели, приближаясь к морю.
Когда-то давно мы так мечтали о каком-то море, чьи берега так и забыли, наверное, начертить на карте нашего мира и залить ярко-синей краской.
До чего же поздно и совсем по-другому я еду. Из своей пустой комнаты в чужие, вовсе незнакомые места, где я не знаю никого. И ничего не знаю, кроме одного картонного плакатика, написанного скорописью окурком, обмакнутым в чернила, плакатика и двери, к которой он был прибит. В последний год войны.
И вот я еду. Чтоб увидать эту дверь? Что ж, и это великое событие в жизни человека, не ездившего так давно. Так много раз я провожала, так часто стояла, глядя вслед уходящим поездам, а сама все оставалась на месте... Ну вот наконец и я поехала, еду...
Едва рассвело, за мутными стеклами побежали лоснящиеся, размытые после дождей лесные дороги, полные до краев канавы по опушке черного ельника, потом лес оборвался, кончился одинокой раскидистой сосной на пригорке открылся заболоченный луг, мокрый как губка, и низкое небо, тоже напитанное влагой.
Сыро, промозгло за окном, холодно. Зазеленевшие березы недоуменно смотрят себе под ноги, залитые водой; и вот все уже ушло вправо, а из-за левого края вагона вдалеке появились и стали расти, приближаться старые черные деревья, нагнувшие голые ветки над изгибом маленькой речки. За деревьями вдруг открылся домик путевого обходчика, заборчик, белье на длинной веревке, и вдруг что-то случилось: побежали по земле яркие солнечные полосы, канавы и лужи поголубели, и белье на веревке расцветилось, оживленно заиграло рукавами и штанинами. И вот все уже закрылось углом нового леса, вынырнувшего слева...
Дорога подходила к концу, и пассажиры, с такой готовностью затевавшие между собой дружеские разговоры в начале пути - когда впереди было восемнадцать часов сидения на лавочках друг против друга, - теперь, на исходе последнего часа, сидели уже молча, позабыв про попутчиков, в застегнутых пальто, придерживая за ручки защелкнутые чемоданы, готовые к выходу в город.
Поезд был полон, ни одного свободного места, и все ехали до конечной станции, в один в тот же, но для каждого другой город. Как будто совсем в разные города, точно в свои разные страны ехали пассажиры, - до того непохоже было все, что каждого ждало в этом городе и чего они сами ждали от него...
В городе мокрые крыши дымились, подсыхая на солнце, а на платформе, где мне надо было пересаживаться на электричку, пахло морем, хотя разве я знаю, как пахнет море?..
Вот наконец и моя маленькая станция в лесу. Раннее утро ранней весны, - наверное, поэтому тут никто, кроме меня, из вагона не выходит. Электричка умчалась, точно ее ветром сдуло, и как-то неожиданно оказалось, что кругом очень тихо и шумит потихоньку лес.
С чемоданом в руке я медленно спускаюсь по деревянной, вымытой дождями лестнице с высокой платформы, прямо в сосновый лес. Впереди дорога, прямая и гладкая, точно зовет: "Иди сюда". Я и иду. Мне все равно. Только надо найти какое-нибудь пристанище на несколько дней.
Сосны растут на песчаных валах-перекатах, поросших брусничными кустиками, - наверное, совсем недавно, лет сто или триста назад, тут было волнистое морское дно.
Передо мной, не спеша, прихрамывая, идет с толстой старой собакой пожилая грузная женщина. В руках у нее маленькие, будто игрушечные, грабли и корзинка, в которой покачиваются на длинных стебельках цветки, названия которых я не знаю.
Справа от дороги началась ограда, небольшое опрятное кладбище. На каменной плите стоит стеклянная банка с водой и в ней два цикламена.
Цветков у женщины в корзине восемь. Два, четыре, восемь бледных, всегда четных цветочков. Живым полагается дарить нечетное число - для них счет еще не сравнялся.
Женщина впереди меня вошла в открытую калитку, а старая собака остановилась, не смея переступить порог. Женщина знала, что собака остановится, она обернулась и тихо, ободрительно ей что-то сказала. Собака того только и ждала, быстро перешагнула порог, догнала хозяйку, и они обе, прихрамывая, пошли медленно куда-то вглубь, по дорожке, между деревьев и каменных плит.
Потянулись ровными рядами низкие штакетные заборчики, за которыми видны дачки с балконами, разрытая земля на клумбах и черные грядки. Горьковатый дым ползет среди сосен - где-нибудь жгут прошлогодние листья.
- Это моя белочка!.. Это моя белочка!.. - заливается ликующим криком детский голос.
Маленький мальчик, весь вывернувшись в руке у матери, оглядывался, задирая голову вверх, туда, где покачивались от толчка ветки: на одной сосне, потом другой - целая дорожка закачавшихся веток.
Мать, не оборачиваясь, равнодушно тащила его за руку, лениво усмехнулась:
- Ну, когда твоя, ты ее поймай!
Они выходили с боковой тропинки на дорогу, по которой я шла, и мне хорошо все было видно.
Мальчик растерянно замолчал, запнувшись в каком-то глубоком, тягостном недоумении, но это было только одно мгновение, он вдруг, разом просияв, с еще пущим восторгом закричал:
- Пускай побегает! - и взмахнул рукой радостным и щедрым движением, точно отпуская ее на свободу.
Они уже пересекли мою дорогу и далеко ушли по другой тропинке между сосен, а я все слышала звонкий голосок, полный великодушной щедрости: "Пускай побегает!"
Он и вправду ее отпускал, свою белку, бегать по лесу. Это была "его" белка, потому что он ее любил и радовался, встречая все на том же месте в лесочке, среди "его" сосен.
А для этой бабы - его мамы - "ее" белка была бы только та, которую она ухватила за хвост и не отпустила, а "ее" сосна - та, которую она себе добыла на дрова...
Я шла потихоньку дальше, мне и хорошо было, точно родную душу встретила, и тревожно: пожалуй, ведь баба-то, чего доброго, со временем его воспитает.
Овощной магазин, за витриной видна маленькая очередь. Среди женщин стоит, отчужденно выпрямившись, человек с профилем старого викинга и держит за руку маленького мальчика. Усталый викинг в потертой куртке с клеенчатой овощной сумкой.
Я иду-иду и наконец попадаю в совсем уж тихий, безлюдный переулок. Только в дальнем конце кто-то размашисто подметает тротуар метлой на очень длинной ручке. Дальше домов не видно, переулок упирается в поросший деревьями холм.
Чем ближе я подхожу к подметающему, тем медленнее он взмахивает метлой и наконец совсем останавливается, рассматривая меня и мой чемодан.
- Там дальше ничего нет! - любезно предупреждает он. - Там море!
- Хорошо, спасибо, - неловко благодарю и иду дальше, поднимаюсь, поднимаюсь по тропинке, лес кончается, и я вдруг вижу прямо перед собой море.
Это то самое "море", к которому мы так мечтали поехать, "когда все наладится и устроится".
- Смотри же, смотри, ведь это же море! - повторяю, долблю я себе и все равно не вижу того, что мне надо, Простор, много воды, немножко шумит... и всё.
Я возвращаюсь в переулок, подметальщик, широкоплечий старик, опять перестает подметать и ждет, точно знакомую, когда я пойду.
- Ну, я вас не обманул?
Я ставлю чемодан на подметенные плиты узенького тротуарчика, и мы разговариваем.
Все кончается тем, что он прислоняет свою длинную метлу к забору, ведет меня в дом напротив и представляет хозяйке. Они разговаривают по-латышски, я ничего не понимаю, но кажется, он меня рекомендует как подходящего, падежного человека и вообще старается все уладить.
И все улаживается. Сейчас не сезон, дачи пустые, и мне недорого достается комнатка на втором этаже. Скажем, на неделю. Уходя, старичок, ободряя меня, объясняет, что неделя - это вовсе не обязательно. Это может быть шесть дней или даже десять. И опять что-то объясняет хозяйке, оглядывает нас с довольным видом. Будто мы поссорились, а он нам все объяснил по-хорошему и нас помирил, все уладил и теперь спокойно может идти опять подметать.
И вот я на втором этаже, в своей комнатке. В своей собственной комнатке, в одной из своих собственных комнат, которые доставались мне в жизни на неделю, на год или на несколько лет и из которых все равно всегда приходится уходить.
Кажется, самое нелепое чувство у человека - это чувство собственности. Все равно на что. На близкого человека, на дом, на собственную судьбу. Теперь-то я знаю: не владеешь ничем. Мы не собственники, мы арендаторы на срок...
Так вот она, еще одна "моя" комнатка. Все чужое: обои, трещина на потолке, две железные кровати, затхлый воздух. Я села на холодную кровать, и она недовольно зарычала.
Если бы Сережа мог быть со мной - до чего бы ему все тут не понравилось! Эта мысль заставляет меня встать. Я достаю из чемодана старый будильник. Едва очутившись на столе, он сразу наполняет комнату своим настырным звонким щелканьем. Делается уютнее. Точно я привезла с собой старого домашнего петуха и вот он принялся, надменно задирая когтистые лапы, вышагивать взад и вперед по столу, как по медному подносу.
