Федор Кнорре - Каменный венок
За стеной поет телевизор.
- Да, - говорит он значительно, - большую жизнь мы прожили.
- Длинную, да...
- Что?.. Ох, ты все такая же!
- Я только про себя.
- Так и поверил... Да расскажи же про себя, как ты живешь, и вообще... Подумать, начинаешь вспоминать и путаешь вдруг десятилетия: не то двадцать, не то тридцать лет назад что было...
- Ближе к тридцати всегда вернее будет. Да чего тебе воспоминаниями заниматься - жизнь вокруг тебя так и кипит.
- Это верно. Оглядываться некогда. А у тебя? Много времени?
- Сколько угодно, и еще полчаса лишних.
- Ты, значит, все с Катей, так и живешь?
- Да, - отвечаю неправду.
- Несправедливо в жизни как-то получилось с тобой, я это, думаешь, не понимаю? Так неудачно у тебя сложилось, столько всего на тебя обрушилось.
- Да ведь теперь уж все равно... Пусть неудачник... ведет себя, как ему положено.
- Глупости, это я не то слово сказал... Я ведь помню, у тебя какие мечты были, и ведь ты до того способная, даже я другой раз сомневаюсь: правда ли? Ведь читала доклады по истории этих... древних? Откуда бралось у тебя? А ведь было?
- Было. Красноармейцам рассказывала, что знала... И что любила, конечно. Да это уже тоже древняя история, ты про себя расскажи. Что это ты меня вздумал звать?
- Что ж тут странного? Не видались столько вот... Ну, ладно, тебе я не лгал раньше, так уж и теперь не стану... Вообще ты странная!.. - Я чуть не вздрогнула, так вдруг у него упал и потеплел голос. - Что было, то было, не воротишь. А знаешь, мне всегда перед тобой только и было стыдно... Ну, что-нибудь... и ни перед кем не стыдно, а вот перед тобой. Пускай ты про то и узнать не можешь, и никто... А я думаю, так чего же это я морщусь, оказывается, это о тебе вспомню и морщусь, перед тобой неловко. Ух, как... Так о чем это я?.. Да, представляешь себе, стал я о тебе последнее время думать. Все думаю и думаю. Это знаешь с чего у меня началось? Мне очень худо было, и я даже подумал: вот-вот помру, однако не помер, но, однако, поверил, что помру. Раньше я не верил, а теперь верю, ты понимаешь?
- Чего понятнее? Понимаю.
- И я подумал: а что напишут обо мне в некрологе? Ну, в нашей ведомственной газете?
- Что ты был чуткий, напишут. Отзывчивый.
- Да, да, да!.. Вот как подметили, что я чуткий и отзывчивый, так и выдвинули меня в начальники отдела... Ты спрашивала: именины? Это они сегодня собрались пошуметь по этому поводу, что меня назначили... Я не хотел, чтоб ты приезжала в такой день, как-то получилось, уж не знаю... Так я о чем? Да, я подумал, что помру и тебя не увижу, вот о чем я хочу сказать. Еще насчет совести - я подлостей, пакостей не творил. Ты мне веришь?
- Ну конечно, верю.
- Слава богу, вижу, что веришь. Смешно это... Мне как-то легче. Безалаберщины всякой - было, покривить душой - случалось, и вот тогда обязательно о тебе вспоминалось. Нехорошо, лежишь ночью, и тут в тебе оно и скрипит, вот тут!..
- Э-э, у всякого что-нибудь да скрипит.
- Да не всякому слышно... Это у меня сон был. С повторением сон. Наверное, я все передачи смотрю - спортивные, вот и приснилось. Будто я на помосте. Стою на ступенечке. И на меня все любуются: на меня медаль надета на ленте - не знаю, золотая, серебряная, ну - медаль, и я соображаю, что это почему-то за плавание мне такой приз. Хотя стою в пиджаке, в ботинках, как есть в жизни. И тут начинается самый кошмар, что меня сейчас позовут опять плыть, и все смотрят и ждут, как я опять покажу класс, а я один знаю, что плавать-то, в общем, не умею. Разве саженками, и то в молодости. И вот я мнусь, и все оттягиваю, и томлюсь ужасно. Думаю, зачем на меня эту медаль надели? И весь в поту просыпаюсь... Тьфу!.. Вот я тебе рассказал. Первой и последней. Никому не признавался.
Отвечать ничего не надо, я только выслушиваю и понимаю, понимаю и молчу. Потом и Володя молчит, довольно долго.
- А ребята?.. Подумать только: ребятишки. До сих пор вообразить не могу, Лева... Я все мальчонком его вижу. И как-то нелепо погиб.
- Нелепо? Чем же нелепо?
- Он ведь каким-то мотоциклистом, кажется, был? Или я уж все путаю?
- Нет, не путаешь.
- И что же? Чуть ли не в первый день, едва война началась? Нелепость. Вообразить не могу.
- Тут уж я тебя не понимаю.
- Я думаю почему-то, он, может, и выстрелить не успел, бедняжка. И вот зачем-то...
- Не знаю. Все равно, никакой тут нет нелепости. Даже хоть в первый час, хоть в последний. Какая уж справедливость - ведь война. Должен кто-то был стоять на своем месте в первый час. И кто-то в последний. Они и стояли на своих местах, и приняли, что пришлось на их долю.
- Да ведь это Левка. До того он какое-то печенье все обожал и столько болел маленький. Ты еще за ним тогда все ухаживала.
- Он и потом часто болел.
- А ты его все-таки выходила?
- Да, он окреп, совсем поправился.
- Окреп. И школу кончил? Трудно было?
- Это из-за болезни ему трудно было.
- Как ты можешь так говорить об этом? Ведь это же Левка, Левочка, маленький Левочка!.. Пойми!
Это мне. Это он говорит! Вот я, дескать, рассуждаю, а чувствительности во мне не видно. Мне, кто десять лет бессонницы провел все в этой мысли: почему же Лева? Зачем же в первый день? Мне - кому даже глаза закрывать не надо, чтобы со всей ясностью увидеть: высоко подоткнутую подушку, его прищуренные от удовольствия глаза, ночную его рубашонку с еле заметной вылинявшей каемочкой на неровном вырезе ворота - моей, еще неумелой работы. И эти тоненькие от болезни, белые запястья, высунувшиеся из коротких рукавчиков, и распечатанную пачку обожаемых вафель (вовсе не печенья) на одеяле, смятую постель, где он столько месяцев жизни провел и говорил, что с вафлями он согласен немножко поболеть. И худые, надутые щеки Левки, битком набитые хрустящими сладкими вафельными крошками...
- Лева... Левушка... - он произносит имя с нежностью к своему горю, но больше всего со странной мечтательностью и наконец расплакивается в открытую, а я сижу с сухими глазами, я не плачу. Это все - мое, касается одной меня, и когда он произносит эти мои имена - они становятся совсем другими, они ничего не значат. Я слушаю их, как стук в мою дверь, которую и не подумаю открывать для посторонних.
Так мы и сидим. Я - запертая наглухо, а Володя растроганный. Он сладко плачет, мечтательно скорбит. Немножечко о детях, но больше, гораздо больше о самом себе, что у него такое горе и что он его так чувствует.
- Да, ты всегда была сильной, - горестно, но уже суховато, косясь на меня, вздыхает Володя. Он просит ему побольше рассказать о детях, и я ему ничего не рассказываю, и он этого не замечает, слушает анкетные, общие ответы и думает, что что-то узнает. Боря? Да, он окончил архитектурный. На войну пошел сапером. Да, уже ближе к победе, прошел почти всю Прибалтику, в самый год великих наступлений. О Кате он читал заметку в газете. Парашютистка-радистка, в десанте. Награждена посмертно. Вот и все. Дочка? Да, уже большая. Девочка как девочка...
- Ты привезла бы ее ко мне, хоть показала бы.
- Как ее привезешь, она взрослая. Захочет - поедет, не захочет - нет. Да ты, может, видел ее по телевизору, на прошлой неделе ее показывали. Фильм скоро будет выпущен, и вот они, кто участвовал там... не знаю, как сказать, в общем, поздравляли друг друга с успехом, что ли...
- Видел я, да видел же я, там девушка ведь только одна была, хотя с середины смотрел... Так это она? Подумать, а? Я слушаю, этот лохматый все ее называет Катюша, мне и в голову не пришло, что за Катюша! Нет, ты во что бы то ни стало ее привози, ты скажи: дед! Я машину за вами пришлю, подумать только! Вера! Вера, поди скорей! - нетерпеливо кричит он в соседнюю комнату. Она неторопливо появляется в дверях, снисходительно улыбаясь. Можешь себе представить, кого мы с тобой по телевизору смотрели! Девушка-то, помнишь? Знаешь, это кто?
На этом все и кончается.
Мы выходим к гостям, и гости идут к нам навстречу, и я слышу, как Володя у всех спрашивает про телевизор и всем возбужденно рассказывает, шумит и похохатывает от удовольствия.
На минуту мы остаемся в стороне с Верой Илларионовной.
- Горе! - говорит она мне тихонько. - Опять разволновался, раскричался, а ему нельзя. Ему запретили. Да, да... Как за ребенком следишь. Вот было осенью - собрался со всеми вместе идти в лес за грибами! И спорит, сердится, как будто мне жалко. Корзинку достал, просто не удержишь. Разве можно ему...
- За грибами? - удивляюсь я.
- Да это ничего бы, если бы грибов не было или какие-нибудь сыроежки. А если он вдруг белый гриб найдет, он ведь вскрикнет, заволнуется, даже покраснеет, а потом расплачивается... - Улыбнувшись мне заговорщицкой улыбкой, она отходит, извинившись.
Теперь мне хочется только поскорее уйти, но тут оказывается, что многие уже уезжают на машинах. А мне идти до станции, стоять в электричке, ехать через весь город!..
Володя опять шумит, требует, чтоб обо мне позаботились. Не хватает духу отказаться сразу, а потом уже неловко: передо мной распахнутая дверца, какой-то "деятель" - его так назвала Вера Илларионовна, - чуть подвыпивший, протягивает мне руку из машины.
