Николай Гарин-Михайловский - Гимназисты (Семейная хроника - 2)
"Какая ерунда", - подумал Корнев, проведя рукой по лицу.
Между деревьями на скамеечке сидела Наташа, и Корнев только теперь заметил ее. При виде Наташи новая волна радости охватила его.
- Я не заметил вас, - сказал он.
- А я видела и знаю, о чем вы думали.
- Я не думал... я стоял...
- И наслаждались природой.
Наташа сидела, облокотившись о дерево, и в рамке зеркального пруда, в огне заходящего солнца казалась каким-то воздушным видением.
- Да, откровенно говоря, я совсем охвачен, очарован, подавлен... и просто нет меня. Хочу чувствовать и не могу. Думаю, и как будто не я это думаю... так кто-то, где-то... Нет, положительно такого чувства я еще не переживал. Знаете, в воспоминании и поездка наша кажется мне каким-то сплошным очарованием: мне кажется, я бог знает куда уже уехал из города. Нет, надо Тёму сюда. Он там спит и пропускает прелесть...
- Засыпающего дня?
- Да... засыпающего под какую-то тихую, особенную, непрерывную музыку какого-то полного без конца оркестра. Вы замечаете? Еще немножко, и я начну стихами говорить.
- Ведите Тёму.
Карташев, проснувшись, лежал и думал об Одарке. Она ему приснилась, и взгляд ее глаз он еще ощущал в душе. Из гостиной доносилась музыка Мани, игравшей "La donna e mobile". Он вспомнил, как, бывало, в детстве, сидя на окне, под вечер, любил слушать шарманку, игравшую эту арию; кусок сыра был так вкусен, и так нежно-тоскливо замирала последняя нота в гаснувшем дне... Он встал, вышел в другую комнату и, наткнувшись на открытую книгу о Данте, увидел стихи, присел и начал читать. Ему понравились две строчки, и он, сидя же, их выучил. Еще одни были длинные стихи, они тоже пришлись ему по вкусу, и он принялся и за них.
- Ты не спишь? Я думал, ты спишь, - сказал, входя, Корнев. - Идем на пруд. Ты, как поэт, совсем ошалеешь.
- Какой я поэт? - обиделся Карташев.
- Ну, брось... Я совсем в каком-то особенном состоянии. Ничего подобного я не видал... Действительно, природа имеет свою неизъяснимую прелесть.
- Природа... а любовь?
- Рыло!
Когда они пришли на пруд, солнце уже село, и весь запад горел прозрачным, красным огнем. В этом огне, в красном просвете, деревья точно замерли. С пруда слетела позолота, но пурпур запада еще фантастичнее отражался в зеркальной поверхности. Легкая дымка подымавшегося тумана смешалась с отражением, сливалась с окружавшими предметами и придавала им ту таинственную прелесть, когда действительность уже сливается с прихотливыми и нежными узорами фантазии. Карташев потянул в себя всей грудью воздух и какими-то пьяными глазами смотрел вокруг. Одарка чувствовалась в каждом штрихе.
Он начал декламировать только что выученные итальянские стихи.
- Так и есть: сразу на разных языках начал, - сказал Корнев. - Ну переведи.
- "Я так устроен, что пишу, когда меня вдохновляет любовь; смотря по тому, что она диктует внутри меня самого, я то и повторяю".
- Откуда это?
- Из Данте.
- Ты разве знаешь итальянский язык?
- Я не знаю его, но я знаю, что это мой девиз в жизни.
- Но у Данте, - сказала с грустью Наташа, - была только одна Беатриче.
- У него будет их двести! - махнул рукой Корнев.
- Двести?! - спросил Карташев. - Ах, черт возьми! Мефистофель, ты должен быть здесь. Ты в этом огне. Ты зажигаешь кровь очарованьем. И жги! Давай мне все, что может дать жизнь, и, черт с тобой, плачу тебе вечностью!
- Безумный Тёма, - произнесла, подымаясь в каком-то ужасе, Наташа, точно Мефистофель уже стоял перед ее братом.
- О да! да! - весело закричал Карташев. - Одно мгновение без удержу, чтоб все охватить, всю жизнь, все постигнуть, и к черту ее, как негодную больше дрянь!
Корнев не мог не отнестись критически:
- Так для чего тебе это мгновенье? для личных целей?
В кустах, по дороге в деревню, вдруг мелькнула Одарка. Сердце Карташева замерло в истоме.
- Но любить все-таки нужно? - загадочный, счастливый, сверкнул он глазами, - если любовь в сердце - мир побежден!!
- Любовь, любовь! - недовольно заметила, появляясь, Аглаида Васильевна, - вы, господа, совсем опьянели.
- Какие глупости тут Тёма говорил, если б ты знала, - сказала Наташа, совсем с ума сошел!
Взгляд Карташева ушел в небо и остановился на горевшем облаке.
- Мама, смотри в небо: вон лев держит в зубах какую-то девушку... вон тает, расходится... корона... гроб... Это моя судьба! Женщины! В них царство и смерть, ужасная смерть... смерть искупленья. Согласен! Смерть, какую только может выдумать человеческая фантазия...
- Тёма, глупости! - прикрикнула Аглаида Васильевна.
- Да, да! Я должен погибнуть, иначе из меня ничего не выйдет.
- Он совсем с ума сходит, - любуясь братом, заметила Наташа.
- Дай пульс, - серьезно сказал Корнев и, сделав озабоченный вид, стал щупать пульс.
- Поздно! - вырвался Карташев и, скрываясь за деревьями в прозрачной темноте красного зарева, закричал: - Сатана уж со мной, и я подписываю договор.
- Тёма! - раздался грозный оклик Аглаиды Васильевны.
- Ха-ха-ха! - ответил Тёма смехом Мефистофеля.
- Ха-ха-ха! - уже дальше и глуше пронеслось.
- Ха-ха-ха! - возбужденно и глухо замерло в саду.
Карташев остановился и оглянулся. Что-то особенное было в воздухе: деревья теснее сводили свои вершины; едва горело где-то там, в темной бездне, и казалось отверстием в преисподнюю. Сумерки сменялись быстро разливавшейся темнотой. Что-то уходило или подходило, что-то беззвучно, таинственно пряталось в темноте неподвижных кустов, в непроницаемой тени деревьев. Звонко трещали кузнечики, ярко мигали светляки, что-то трогало лицо... Подкравшаяся ароматная ночь сразу охватила своими жгучими объятиями, влила тревогу и истому, и возбужденный Карташев прошептал:
- Ну что ж, если я люблю?
Он побежал дальше. Тревога разливалась по его телу. Он чувствовал робость от встречи и твердил, замирая:
- Надо, надо, потом будет хорошо, - и бежал дальше.
В темноте обрисовалась фигура Одарки. Собрав остатки мужества, он догнал и обнял ее. Одарка испуганно рванулась. Он смутился, вторично поймал ее и взволнованно произнес:
- Одарка, хочешь быть моей женой?
- Пустыть, панычику! - вырываясь, резко ответила Одарка.
- Хочешь? - уже испуганно спросил Карташев.
- Панычику, пустыть! - настойчиво повторяла Одарка.
Карташеву начинало казаться, что это не он стоит и обнимает Одарку, и не Одарку, а что-то грубое, чужое, с скверно пахнувшим к тому же платьем.
Он тоскливо-стесненно заговорил.
- Одарка, я люблю тебя... Одарка, ты... ты, Одарка... ты хохлуша, и я хохол... я буду тебя так любить... Хочешь?!
- Ой, панычику, пустыть... Конон зобачит...
- Конон? зачем Конон? он твой жених?
- Та вже ж...
- Я не знал, - растерялся Карташев, - а ты?.. ты любишь его? - Одарка опустила глаза.
- А вже ж люблю, - ответила она тихо, в недоумении поднимая плечо.
Карташев почувствовал себя в роли Дон-Кихота. Он быстро проговорил:
- Ну, любишь, так что ж тут. Ты скажи, Конону, что я не знал.
- Та я ему ничего казати не буду. Пустыть, панычику.
Карташев обиделся.
- Нет, скажи, - я не знал. Что ж, если любишь. А я тебя все-таки буду всю жизнь любить.
- Пустыть, панычику.
Карташеву было жаль выпускать Одарку.
- Можно тебя еще раз поцеловать?
- Ой боюсь, панычику.
Карташев выпустил Одарку.
- Ну иди...
Одарка ушла и даже не оглянулась, а он остался.
- Как это все глупо вышло, - громко вздохнул он.
Он подождал, пока затихли шаги Одарки, и медленно пошел по дорожке...
- Ну, начинайте.
Корнев перестал петь и покорно заговорил:
- Горю, горю пень.
- Зачем горишь?
- Тебя хочу.
- Не "тебя", а "поймать хочу".
- Поймать хочу.
- Кого?
- Тебя самого.
- Вы никогда так не поймаете!
- Да, - раздумчиво согласился Корнев, возвращаясь один.
- Ну, становитесь опять.
Корнев снова запел.
- Да вы хотите играть?
- Обязательно.
- Тёма, будем в горелки? - закричала Наташа, увидев фигуру брата на террасе.
- Не хочется, - ответил Карташев, садясь в тени террасы.
- У Тёмы всегда контрасты, - раздался недовольный голос Зины.
К Карташеву подошла Аглаида Васильевна.
- Тёма, как можно такие глупости говорить, - с мягким упреком сказала она.
- Я шутил же, - устало, без возбуждения ответил Карташев.
- И шутить такими вещами не надо. У меня просто сердце сжалось. Такой глупый мальчик. Я так и вижу тебя в жизни... так сам беду на себя и накличешь.
Мать ласково гладила голову сына. Карташев, пригнув шею, молча смотрел в сад. Аглаида Васильевна постояла еще и ушла в гостиную. Мягкие звуки рояля понеслись в открытые окна в сад и слились там в одно с живой возбужденной ночью, с волнами света из окон. Карташев подсел к окну и, увидев на нем стихотворения Алексея Толстого, машинально раскрыл на переводе из Гейне:
Расписаны были кулисы пестро,
Я так декламировал страстно,
И мантии блеск, и на шляпе перо,
