Юрий Дружников - Изгнанник самовольный
Но представляется, что дружба с Али и замыслы побега были связаны. Риск, пиратство, выяснение реальных возможностей бегства за море, способов и деталей этого предприятия могли быть откровенными темами их разговоров. Видимо, Али охотно объяснял, что бежать можно, и сделать это не трудно. В руках Али были все связи. Можно подкупить стражу в порту, подыскать надежных людей, которые переправят туда, куда нужно. Самым простым было бы бежать в Константинополь, а там уже решать в зависимости от новых конкретных обстоятельств.
И однако, наверное, Али удивлялся стремлению Пушкина. Для бывшего пирата свобода была вполне достаточна и тут, за чертой порто-франко, под опекой российской неразберихи. Тут Али мог творить, что хотел, в том числе операции, за которые в любой цивилизованной и даже восточной стране он уже давно угодил бы за решетку. Но в этом поэт и пират понять друг друга не могли, как не мог Али понять нерешительности и непредприимчивости Пушкина.
Тогдашние трудности в восьмидесятые годы нашего века могли показаться смешными: быстроходные ракетные катера, пограничная служба на вертолетах, прожектора, ощупывающие море всю ночь, радары, стальные сети под водой для безумцев, рискнувших выбраться с аквалангами. А тогда - жалкая охрана, падкая на взятки, да пустынные берега. Можно было причалить и отчалить во многих местах.
Среди знакомых Пушкина был Карл Сикар, бывший французский консул в Одессе, а потом владелец гостиницы и ресторана "Норд", в котором обедали все одесские иностранцы. В гостинице этой одно время жил и Пушкин. Один из старейших и уважаемых жителей Одессы, Сикар, которому здесь наскучило, уже после отъезда Пушкина решил выехать, впрочем, вполне легально. Он сел на корабль, отправлявшийся туда же, куда собирался Пушкин, в Константинополь, и исчез. Что произошло, не известно, полагают, корабль утонул.
По-видимому, Али дал Пушкину какие-то гарантии. Его приятели контрабандисты совершали подобные операции не раз и обычно успешно. Али обещал снабдить Пушкина адресами своих партнеров, живущих в портах вдоль Средиземного моря, сказав, что они помогут. Но есть одна сложность: без денег никто пальцем не пошевелит. И платить надо вперед. Если заплатить мало, перевозчики могут выдать беглеца, чтобы отомстить ему за скупость. Али сказочно богат, но, если он будет оказывать посреднические услуги бесплатно, он тоже разорится. Итак, все будет сделано, но Пушкину нужны деньги.
Глава тринадцатая.
ДЕНЬГИ ДЛЯ ВЫЕЗДА
...не то взять тихонько трость и шляпу и поехать посмотреть на Константинополь. Святая Русь мне становится невтерпеж. Ubi bene ibi patria. А мне bene там, где растет трын-трава, братцы. Были бы деньги, а где мне их взять?
Пушкин - брату, между 13 января и началом февраля 1824, не по почте.
"Где хорошо, там родина". Латинская поговорка, которую поэт привел в письме к брату, стала его девизом. Обратим также внимание в приведенной выше цитате из письма на слово "тихонько". Шляпа у Пушкина была. Для того, чтобы попасть на другую родину, а тем более "тихонько", необходимо ему срочно раздобыть деньги. Без денег любые планы оставались благими желаниями.
У Пушкина было до сего времени три источника дохода: собственное жалование, помощь родителей и изредка гонорары от издателей. И того, и другого, и третьего было явно недостаточно для его довольно легкомысленных повседневных расходов. Можно, конечно, возразить, что жалование ему, ссыльному, платили ни за что; он никак не старался рвением по службе заработать лучший чин и больший оклад, а про 700 получаемых им рублей говорил, что это "паек ссыльного невольника". Это не совсем соответствовало истине.
Старший сын непрактичных родителей, всю жизнь он мало что делал, чтобы привести в порядок помещичьи дела и получать больший доход. Восемнадцатилетним юношей он во время прогулки на лодке по Неве в присутствии отца кидал в воду золотые монеты, любуясь их блеском. Ничто не указывало, что в 24 года он стал в этом отношении серьезнее. Впоследствии он принял от отца управление Болдином, вел переписку, но этого было явно недостаточно, чтобы что-либо улучшить. Пушкин, если и читал Адама Смита, экономом был не более глубоким, чем его герой Евгений Онегин, и его занимал лишь конечный результат в купюрах, которые он мог тратить. Родители внимали его просьбам с осторожностью и недоверием.
Пушкин постоянно нуждался в деньгах, но теперь к обычным расходам (если не считать долгов, которые следовало отдавать) предстояло прибавить еще две статьи. Во-первых, нужна была круглая сумма в несколько тысяч, не меньше, на уплату за нелегальность операции - перевоз беглеца в трюме за пределы империи. И, во-вторых, требовалась сумма, очевидно, не меньшая, в запас, в качестве прожиточного минимума в новой стране, поскольку, как он сам гордо заметил, "ремеслу же столярному я не обучался; в учителя не могу идти...". Упоминание в письме столярного ремесла не случайно: граф Воронцов по настоянию отца выучился столярному делу.
Здесь необходимо небольшое отступление о материальной подоплеке выезда за границу во времена Пушкина. Отъезд за рубеж представителей дворянского сословия мало что менял в их статусе. Все они оставались подданными империи, им исправно шло жалованье в твердой валюте, поскольку они занимали свою должность в Табели о рангах. Поступали также доходы от их поместий. Точнее было бы назвать тех граждан, которые не служили, не подданными, а иждивенцами империи, и в этом смысле царь вправе был рассматривать их как живую собственность. От него зависело, поручать им какие-либо миссии, в том числе шпионство и доносительство, или дать возможность вольно прожигать жизнь. Этот альянс действовал до тех пор, пока не возникало напряженности в отношениях между подданным и русским правительством.
Например, поэт и друг Пушкина по петербургскому литературному обществу "Зеленая лампа" Яков Толстой, парижский адрес которого Пушкин на всякий случай только что попросил у друзей, уехал за границу для лечения, взяв отпуск. Позже там его застали события 14 декабря. Следственная комиссия вызвала его для допроса. Он благоразумно не явился и таким образом стал эмигрантом. За этим последовало увольнение его со службы, и неслужащему перестало поступать жалованье. Доходов оказалось недостаточно, подданный вскоре остался без средств к существованию и, не будучи приспособлен к какому-либо труду, оказался в крайней нужде.
Разумеется, никто не лишал Якова Толстого подданства, то есть гражданства. Больше того, имей он достаточно доходов как помещик, он продолжал бы за границей исправно получать их,- никто не посягал на его собственность. Но в данном случае Яков Толстой под влиянием нужды, а также и по свойствам характера, начинает искать путь заслужить у царя прощение. Чтобы закончить отступление, не превращая его в развернутый комментарий, упомянем лишь итог: Толстой сделался тайным агентом русского правительства в Париже и впоследствии дослужился до чина действительного тайного советника.
Рассчитывать на жалованье в случае нелегального бегства Пушкин не мог. В тайные агенты он не готовился. Надеяться за границей на помощь семьи не приходилось. Оставалось получить как можно больше сейчас. Вот почему из месяца в месяц весь 1823-й и 1824-й годы он бомбардирует семью одной и той же просьбой. "Изъясни моему отцу,- втолковывает он брату,- что я без денег жить не могу... Все и все меня обманывают - на кого же, кажется, надеяться, если не на ближних и родных". Отец не возмущается этими письмами, но и не помогает сыну, поэтому Пушкин жалуется: "Мне больно видеть равнодушие отца моего к моему состоянию, хоть письма его очень любезны".
К весне 1824 года письма поэта становятся все настойчивее: "Ни ты, ни отец ни словечком не отвечаете на мои элегические отрывки - денег не шлете",- пишет он брату. Не получая субсидий от родных, он обращается к друзьям: "Прости, душа - да пришли мне денег" (Вяземскому). И опять без особой литературной изобретательности брату Левочке: "Слушай, душа моя, мне деньги нужны".
Он надеется на третий (помимо службы и семьи) источник дохода и рассчитывает получать больше денег за литературные произведения, благо издатели их охотно публикуют. Происходит то, что позже он выразит отточенной формулой в стихотворении "Разговор книгопродавца с поэтом", вложив свою мысль в уста книгопродавца:
Наш век - торгаш; в сей век железный
Без денег и свободы нет.
Литературная профессионализация становится для него вопросом жизни. Публикации в столицах волнуют поэта прежде всего гонораром. Даже цензура притесняет его тем, что не дает заработать: "Жить пером мне невозможно при нынешней цензуре...". Вопросы честолюбия, всегда для него болезненные, теперь отбрасываются в сторону. "Печатай скорее,- торопит он Вяземского насчет "Бахчисарайского фонтана",- не ради славы прошу, а ради Мамона". Мамон у сирийцев - бог богатства. "Впрочем,- говорит он в другом письме о том же стихотворении,- я писал его единственно для себя, а печатаю потому, что деньги были нужны". "Что до славы,- объясняет он брату в уже упомянутом нами письме о подготовке бегства в Константинополь,- то ею в России мудрено довольствоваться. Русская слава льстить может какому-нибудь В.Козлову, которому льстят и петербургские знакомства, а человек немного порядочный презирает и тех и других. Mais pourquoi chantais-tu? (Но почему ты пел?фр.) На сей вопрос Ламартина отвечаю - я пел, как булочник печет, портной шьет, Козлов пишет, лекарь морит - за деньги, за деньги, за деньги - таков я в наготе моего цинизма".
