Григорий Свирский - Бегство (Ветка Палестины - 3)
- Если вас, профессор, ничего не ждет, может, мы сможем вам хоть как-то помочь? - В голосе Линды звучала откровенная бабья жалость.
- Дорогие мои, - произнес он, насколько мог, твердо, - мы уже не те русские евреи, которые приезжали сюда двадцать лет назад и писали "слезницы" Голде Меир. Мы научились отстаивать свои права даже с метлой в руках.
Линда смешалась, затем, взглянув на ручные часы, напомнила своему коллеге, что у них сегодня еще много дел. Сэм поднялся и, еще раз поблагодарив за интервью для "Нью-Йорк Таймс", спросил:
- Мы слышали от коллег, что нельзя понять эмиграции из России, не побывав в аэропорту Лод, на складе невостребованных вещей. Действительно, это место столь известно? Так ли это?
- Ах, вы вот куда спешите! - вырвалось у профессора с нескрываемой иронией. - Свои дела, журналистские, понимаю. Тогда и я с вами, если не возражаете... - Он с трудом встал, держась за двухэтажную кровать. - Нужно съездить! Обязательно! Две трети и моих чемоданов там.
На лестничной площадке стояла высокая костлявая женщина с высоко уложенными волосами цвета вороньего крыла. Гордо стояла, величественно. Лицо сильное, мужское. Складка накрашенных губ жесткая. Такую женщину трудно не заметить: красива и в старости. Она безостановочно нажимала кнопку вызова лифта. Старенький ящик, позвякивая где-то наверху, никак не хотел спускаться. Увидев подходивших, женщина торопливо надела очки в проволочной оправе. Ее худое интеллигентное лицо исказилось от досады и брезгливости. Сэм, возможно, и не придал бы этому значения, если бы профессор не повел себя так суетливо и нервно, не принялся стучать кулаком по железной двери с облупленной краской, повторяя что это дети катаются.
Отчего он нервничал выяснилось, едва лифт спустился, и они вышли в фойе гостиницы.
- Почему вы нас предали? - спросила женщина с высокой прической, обращаясь к Сэму.
Линда, округлив глаза, шепнула ему, что это - та самая, не пожелавшая с нами разговаривать... Сэм бросил взгляд на незнакомую женщину. Его лицо выражало крайнее недоумение.
- Мы - вас? - спросил он. - Предали?
- Да, молодой человек! Во время войны ваши соотечественники, не задумываясь, предали немецких евреев. Не приняли пароход "Сент Луис", повернули его от американских берегов обратно. Отдали спасшихся было евреев в Освенцим... А сейчас?! Нельзя сваливать всю вину на Израиль. Вы закрыли глаза на возможности этой несчастной страны!.. Лишь бы не к вам, лишь бы с глаз долой! Вы, американцы, предаете малые народы один за другим. На этот раз - русское еврейство. Предаете его, так и запишите! Повернули "Сент Луис" девяностых годов, наш "Сент Луис", в Хайфский порт, без захода в другие порты. Откупаетесь и от Израиля, и от русского еврейства! Опубликуйте это в своей газете, если хватит пороху. Мое имя... - Она назвалась.
Наконец, выбрались на улицу. Неподалеку, на тротуаре, стоял еврей лет сорока в тяжелом, не по сезону, пиджаке и широких мятых брюках. Курил, почмокивая сигаретой. И вдруг, ни к кому не обращаясь, сказал:
- Безработный русский еврей в Израиле, как муха на окне. Весь мир за стеклом, как на ладони, а попробуй улети!
В машине, мчавшейся по иерусалимской трассе, Сэм заметил с довольной улыбкой: - Все-таки мы замечательно пообщались с уборщиками... Слушайте, профессор, я посчитал крайним радикалом вашего... э-э! Евсея, мысли которого столь э-э... оригинальны.
- А какими они могyr быть!.. - резко прервал его Аврамий, который вовсе не собирался обсуждать с посторонним откровения Евсея. - Талантливый человек гуляет с метлой в руках, а он по натуре - воин, партизанский командир, еврейский Ковпак, как прозвала его моя жена.
- Ваш Ковпак, оказывается, еще не самый крайний в шеренге уборщиков... Профессор, прошу, будьте снисходительны к человеку, которого впервые в жизни обозвали предателем. Я заинтригован. Расскажите про эту странную Эсфирь, а?! Откуда она? Кто по профессии? Что за история, создатель?!
Шор молчал. Он знал эту историю. И еще половина Ленинграда слышала о ней. От Эсфири Ароновны потребовали, чтоб она отказалась от своего единственного сына, когда тот напечатал на папиной машинке воззвание ко всем жителям, призывая их понять, какое ужасное в СССР правительство и расклеил возвание по городу...
Аврамия как пронзило: "Господи, как можно объяснить людям со здоровой психикой, не знавшим России, что женщину можно было уничтожить только за проявление ею естественных материнских чувств?! Что ее лишили за это допуска, пропуска, ленинградской прописки и докторской степени... А потом отняли допуск у всех, кто, встревоженный судьбой Эсфири, попавшей в беду, переступал порог ее "зачумленного" дома... "Допуск", "прописка" - да на американской земле и слов таких не слыхали! Мы - инопланетяне, хотя прилетели сюда на "Боинге", а не на летающей тарелке".
Ответа ждали. Сэм даже бурчал что-то нетерпеливо, и Шор объяснил:
- Она - хороший ученый, результативный, известный своими "открытыми" работами в мире медицинской биологии. За все это советское государство растерло и ее, и ее сына Бореньку в пыль своим сапожищем.
Помолчали. Линда, свернув с иерусалимской трассы на пустынное шоссе, обернулась к Шору.
- Позвольте и мне вопрос, профессор? Эсфирь Ароновну и ее друзей, по вашему выражению, растерло сапогом советское государство. Повторяю, советское. Почему же она кидается на всех здесь, в стране, которая спасла и ее, и ее Бореньку... Надеюсь, он с ней? Замечательно!
- Потому, уважаемая, что в Израиле в большом ходу выражение: "Эйзе гил?" Американский аналог "How old are you?.." Ага, в ваших глазах, промелькнуло понимание и даже сочувствие. Естественно, эта болезнь американская, вам знакома. Только в Израиле она, как и многое здесь, доведена до состояния бессмысленной крайности. Ты желанен, если тебе не более 35-ти. После сорока оле самое время заворачиваться в саван. Эсфирь младше меня, ей 52. Она была убеждена, что ее, занимавшуюся проблемами спасения от радиации, схватят в Израиле на лету. А если в аэропорту Лод ноги откажут, в лабораторию ее понесут на носилках. А ее тут спрашивают: "Эйзе гил?" Я посылал к ней всех репортеров, заглянувших до вас в наш отель. Все обещали публикации, но в печати не появилось ни строчки. В "Едиоте" сказали, к чему газетам очерки о русских старухах? Вот если бы старуха сгорела во время пожара!
С трудом запарковали автомобиль. Двинулись в сторону огромного ангара, превращенного в склад багажа, который почему-либо не востребован. Пустили туда не сразу, звонили куда-то долго, проверяли документы и, наконец, распахнули двери.
Американцы пошли и остановились оторопело. Сколько видел глаз повсюду громоздились чемоданы запыленные, грязные, поломанные. Тысячи чемоданов, баулов, полуразбитых фанерных ящиков. Гора телевизоров, велосипедов, и взрослых и детских, море детских колясок - простых, российских, без затей, корзинки с большими колесами, и складных с никелированными ручками, которые торчали во все стороны, навалом, как оружие, брошенное сдавшейся армией.
У стены сколачивали двухэтажные нары, на которые служба аэропорта забрасывала, запихивала вещи вновь прибывших. Как их можно будет там найти один Бог знает!..
По проходам безмолвными тенями бродили люди, искали свой багаж. В глубине гигантского ангара, на фоне Монблана вещей, они казались такими же потерянными, как горы хлама. Серые и тоскливые лица бродивших поблизости свидетельствовали о том, что люди ходят тут давно и безо всякого успеха.
- Это совершенно непостижимо! - воскликнул Сэм громко, взволнованно. В любом аэропорту мира багаж заносится в компьютер. Имеет свой номер, своего хозяина.
- На азиатском базаре и компьютер ведет себя соответственно. Люди кидаются к нему, а он им - шиш. Мне вот тоже сказали: "Ищите сами!" Извинившись, Шор направился к новой чемоданной горе, которой только что, кажется, и не существовало.
Не впервые был он здесь, в этом пыльном ангаре. И каждый раз его охватывало острое ощущение человеческой беды. А груды детских колясок выжимали слезы. Ведь за каждой коляской - ребенок, которого сразу, с первого шага в жизни, обидели. Казалось, давно забыт крошившийся от взрывов лед на Ладоге, по которому его, раненого, вывозили из Ленинграда. Редко вспоминались и бедствия тех лет. И вдруг снова обступила его со всех сторон забытая беда военных лет. Те же картины бегства от войны, смерти, от слез и потерь эвакуации. Куда в конце-то концов прибыли? В Лоде украли? Или в Шереметьево? Где свои, где чужие? - у каждого своя версия.
"Эсфирь правильно сказала, что они играют в четыре руки - наши советско-израильские благодетели из криминального романа, - Шор постоял у чужой клади, тоскливо оглянулся в сторону американцев: нет, им этого не постичь, как оказаться здесь без багажа. Для него, Аврамия, как и для всех олим, это единственная возможность сменить белье, одежду, вывезти детей на прогулку. Конечно, здесь все можно купить, но у кого есть деньги? Только чтобы приехать в Лод с севера Израиля, сколько требуется шекелей? Пятнадцать-двадцать в одну сторону. Это только от Хайфы, а до Хайфы? А от Тель-Авива до Лода и обратно? - Вздохнул сокрушенно... Нет, им, в самом деле, трудно прочувствовать. Без войны и пожаров потерять все, потерять при больной жене и сыне-инвалиде, которому рубаху надо менять ежедневно. Да и как осознать западному человеку, что профессор может быть нищ и гол. Все лето ходил в теплом свитере, пока соседи не одолжили рубашку с короткими рукавами... Ну, все это, в конце-концов, чепуха. А вот доказывать ишакам, что ты не верблюд - нестерпимо.
