Сергей Ауслендер - Петербургские апокрифы
— Ну, пойдем, пожалуйста, и там все расскажешь. Мне тоже много нужно тебе сказать и предложить.
Они спустились вниз в ресторан. В небольшом нарядном зале несколько чопорных, в черных сюртуках панов ужинали с высокомерными лицами, было и две-три женщины в строгих туалетах. На возвышеньи играл маленький оркестр.
Гавриилов и Юлия Михайловна заняли место в углу на небольшом диванчике. Юлия Михайловна немножко искусственно весело смеялась, выбирая кушанья и вино. Элегантный лакей подавал ловко и быстро.
— Значит, завтра вечером мы едем в Вену. Сегодня, к сожалению, нет поезда. В Вене, я думаю, мы останемся на день. Кое-что мне нужно купить, да и тебе надо одеться. Там это дешево, а я хочу, чтобы мой мальчик был нарядный, — так заговорила оживленно Агатова.
— Я хотел сказать, — медленно начал Миша, — что нам необходимо разъехаться. Дольше нельзя.
Юлия Михайловна нисколько не удивилась и не взволновалась этим словам.
— Надо было подумать об этом раньше; это, наконец, скучно, то надо, то не надо, — с досадой, но очень сдержанно, произнесла она.
Миша не ожидал такого пренебрежительного спокойствия к своим словам, которые он считал решительными. Он сам казался смущенным.
Юлия Михайловна молча ела. Отодвинув тарелку, она сказала:
— Налей вина, пожалуйста. Да почему же ты ничего не кушаешь? — и, посмотрев на Мишу, она вдруг ласково улыбнулась.
— Бедный мой, бедный, и зачем ты мучаешь себя. Не надо, — и она дотронулась нежно до его руки, и он вздрогнул от этого неожиданного прикосновения.
— Не надо, милый, бедный мой мальчик, так мучить себя, а меня… обо мне не думай. Вот ты думал, что оскорбишь меня, но после Петербурга я будто ничего не чувствую. Последние слова Ксенофонта были: «Ты мертвая» — может, это неправда. Я ни во что больше не верю, ничего не жду, не желаю. А ты не мучайся. Нужно нам будет разъехаться, так и разъедемся, значит, и вправду мы оба умерли, а до Вены нам путь все равно один, оттуда я, может быть, поеду в Швейцарию, я уж об этом думала, так как знала, что ты мне скажешь, чем утешишь. А пока будем простыми попутчиками,{57} и не нужно ничего решать. Ну, выпьем же, уж не знаю только за что. За веселый путь до Вены, а дальше все равно.
Она сама разлила светлое пенящееся вино и слабо звякнула сдвинутые бокалы.
Оркестр играл что-то из «Гейши».{58} Паны с изысканной вежливостью наклонялись к строгим своим дамам.
Миша как сквозь сон слышал эти странные, такие неожиданные слова Агатовой.
VВсе занимало Мишу после границы, которую проехали рано утром, — и какие-то старомодные узенькие вагончики с тесными купе, и флегматичные кондуктора с огромными усами, важные и благосклонные.
Когда поезд тронулся, кондуктор, сначала запихавший всех в один вагон, стал предлагать за крону отдельное купе.
Юлия Михайловна, не спавшая всю ночь, захотела воспользоваться этим незаконным удобством. Кондуктор перенес их вещи и, что-то весело проболтав, ушел. Юлия Михайловна спустила шторы и легла на узенький диванчик. Миша вышел в коридор и сел на откидной стул у окна с книгой в руках.
Еще на вокзале в Варшаве Миша заметил, какое внимание привлекает Юлия Михайловна и он, ее спутник. Наверное, принимали их за молодоженов или за счастливых любовников. Сейчас, стоя в дверях соседнего купе, какой-то господин пристально разглядывал Мишу, а потом, понизив голос, сказал что-то своим товарищам.
Эти пошлые, тривиальные слова, которые, вероятно, произносились о них, не возмущали Мишу, а только страшной тоской наполняли. Будто жалел он, что не было правды в этих грубых словах, будто хотел он быть, вот как этот самодовольный с красным лицом поляк, как толстый кондуктор, улыбавшийся двусмысленно Мише, быть как все. Кроме того, после первого же вечера в Варшаве, он испытывал какое-то смущение перед Юлией Михайловной. Вдруг случилось так, что не он был властителем, как раньше, а она заставляла его исполнять то, что хотела.
Юлия Михайловна была с Мишей ласкова, но как-то равнодушна и чуть-чуть презрительна даже.
«Зачем, зачем все это?» — подумал почти вслух Миша и, встав, прошелся по коридорчику.
Мелькали совсем уж весенние грязные поля, дымились трубы фабрик на горизонте. Пейзаж неуютный и бледный.
Юлия Михайловна отказалась идти обедать, и Мише пришлось одному сидеть в вагоне-ресторане, досадливо не понимать, что спрашивали кельнеры, с отвращением глотать жиденький габер-суп.{59}
Только за несколько минут до Вены вышла из купе Юлия Михайловна, тщательно одетая, в новой изящной шляпке, со спущенной вуалеткой, надушенная, какая-то свежая, бодрая и совсем далекая, незнакомая.
Так как Миша не знал немецкого языка, то отдавала распоряжения носильщику, извозчику и потом в отеле Юлия Михайловна. И от этого Миша еще больше чувствовал себя подчиненным чужой воле, беспомощным и слабым. Не без удивления всматривался он в Юлию Михайловну; не узнавал в этой энергично-заботливой, но какой-то отделенной посторонней даме той сломленной, ловящей каждый взгляд, которая там, в Москве, стояла перед ним на коленях и молила, как пощады, как милостыни, любви, которой не было для нее в сердце Мишином.
Так раздумывая, стоял Миша у окна маленькой, как-то особо по-венски чистой комнаты. Он так и не умылся, не привел себя в порядок, не видел даже шумной незнакомой улицы с бесчисленными автобусами, автомобилями, трамваями, пешеходами на широких тротуарах.
Юлия Михайловна вошла в комнату.
— Ну, есть, есть, и потом за покупками, надо торопиться. Я думаю, завтра утром мы уедем, чтобы не терять целого дня и вечером уже быть в Венеции, — она говорила весело, и оживление ее передавалось как-то Мише.
Они спустились в небольшой ресторанчик при отеле. Юлия Михайловна сняла перчатки, подняла вуалетку и ела с какой-то жадностью кровавый бифштекс.
— Ты удивляешься? Не узнаешь меня? — спросила она, улыбаясь, поймав на себе Мишин взгляд. — Я сама не узнаю себя. Так весело, так хорошо жить. Больше я ничего не чувствую. И представь себе, мне как-то решительно стало все равно. Любишь ли ты меня, любит ли Ксенофонт. Право, я слишком много придавала этому значения.
В ее улыбке было что-то высокомерное и вызывающее. Будто она ждала возражений, но Миша промолчал. Он не оскорбился, он вдруг почувствовал небывалую легкость и любопытство, больше ничего.
Отодвинув тарелку и прихлебывая из высокой кружки золотое пиво, Юля Михайловна продолжала:
— Ксенофонт сказал бы, что я мертвая и радость моя — освобождение смерти. Ну и пусть. Я не хочу больше жизни, рабства и мучений. Кстати, я велела тебя записать в книге моим братом, моим младшим братом. Не правда ли, это будет всего удобнее? — И вдруг, переменив тон, она сказала с насмешливой нежностью. — Мой милый, маленький братик, я буду заботиться о тебе и никогда, никогда не буду мучить, маленького.
Она погладила Мишину руку.
Когда они проходили, из-за соседнего столика, где сидела шумная компания студентов, один высокий белокурый молодой человек поднял кружку, и Миша заметил, как Юлия Михайловна улыбнулась ему.
Будто в самом деле младшего брата, Юлия Михайловна усадила Мишу в карету и повезла по заранее намеченным магазинам.
Мише нравилось, как быстро и деловито выбирала Юлия Михайловна все нужные и ненужные вещи. Его совершенно покоряла ее энергия. Видимо, она до мелочей заранее обдумала Мишин туалет, так как, почти не спрашивая его совета, Юлия Михайловна с такой же решительностью, как себе купила серый шелковый костюм, несколько светлых блуз и две шляпки, так выбрала и для Миши тирольский дорожный костюм: пестренькую курточку, короткие брюки и чулки до колен. Потом накидку и зеленую бархатную шляпу.
Когда Миша, при помощи ловкого приказчика, переоделся в маленькой комнатке и вышел, с нежностью улыбнулась ему Юлия Михайловна, оглядывая его с головы до ног.
— Ну, вот, теперь ты совсем выглядишь странствующим инкогнито принцем, — сказала она.
Миша взглянул в большое зеркало и не узнал себя в этом непривычном странном наряде. Будто кого-то незнакомых видел он, худенького мальчика с бледным лицом и рядом женщину, лицо которой под вуалеткой было словно в тумане, только глаза ее блестели нежным блеском влюбленной.
— Ты слишком долго любуешься собой, мой маленький принц, — засмеялась Юлия Михайловна.
Когда они вышли из магазина, шел дождь. Блестели мокрые тротуары, незнакомая улица казалась неуютной, почти страшной; торопились пешеходы под зонтиками. Каждый из них точно знал, куда он идет. Извозчиков свободных не было, и наши путники довольно растерянно брели, не зная, что предпринять, кончать ли покупки или добираться до отеля.
Мише было холодно в его новом костюме, Юлия Михайловна сердилась.
