Александр Рекемчук - Мальчики
Ах, черт, все-таки надо было мне шугануть их как следует, надавать подзатыльников! А теперь из-за них все прахом. Сейчас вот брошу играть, встану, поблагодарю, уйду.
Но я продолжал играть. Потому что началась самая главная часть инвенции, и пальцы мои были так надежно опутаны сплетением голосов, что я, наверное, просто не смог бы оторвать их от клавишей...
Он был передо мною. Он стоял, облокотившись о крышку рояля, и смотрел на меня.
А я и не заметил, как он отошел от окна, как он оказался рядом. Но сейчас он был здесь. Я чувствовал на себе пристальный взгляд его очков. Мне даже показалось, что он с_л_у_ш_а_е_т этими очками.
Он слушал.
И я уже знал, что он будет слушать, покуда я играю. Если даже там, во дворе, его машину перевернут вверх дном.
Он слушал. А я играл, убыстряя темп.
Лишь бы не зазвонил телефон... Нет, не зазвонит.
6
- Жень, а Жень...
Я с превеликим трудом раскрыл один глаз, посмотрел - еще сквозь поволоку сна: ну, конечно, он самый - Женька Усачев.
- Пошел на фиг, - сказал я. И перевернулся на другой бок.
- Ну, Жень!..
Он тряс меня за плечо.
Господи, когда мне дадут выспаться? Ведь я уже окончил это замечательное училище - не во сне, а наяву. Да, окончил. И завтра у меня вступительный экзамен в консерватории. Самый главный, по композиции. А там еще куча других экзаменов. Я всю ночь напролет сидел за книгой, потом, когда уже не мог сидеть, прилег с этой книгой и, должно быть, нечаянно заснул: вот она под щекой, эта самая книга, учебник гармонии...
Наверное, я всего-то и проспал часа два. И в башке сплошная муть. Нет, ни за что не встану...
Я лягнул пяткой наугад. Но не попал.
А этот вездесущий Усачев уже тормошил меня с другой стороны кровати:
- Жень, а Жень...
Вот разбойник. Всегда меня будит именно он. Не кто другой, а обязательно Усачев. До чего неугомонный малый... И откуда он взялся? Почему он здесь, а не в пионерском лагере? Ведь уже месяц, как младшие классы отправили на Протву. Общежитие опустело. Все разъехались - кто куда. Лишь нам, абитуриентам консерватории и института Гнесиных, Владимир Константинович Наместников великодушно разрешил пожить на старом месте, покуда идут экзамены - хотя, откровенно говоря, мы уже по всем законам были здесь чужаками.
Но почему тут снова оказался Женька Усачев? Сбежал из лагеря? С него станется...
Ах, да! Я совсем забыл. Я все начисто перезабыл в этом утреннем изнуренном и тяжелом сне. Ведь они сегодня возвращаются оттуда, из пионерлагеря. Всем гамузом, всем хором.
Они, изволите ли видеть, едут за границу. В Польшу. На какой-то там детский певческий фестиваль. Им еще за полгода до этой поездки начали шить новые костюмы. Они уже месяца три долдонят на спевках польские песни: "Карлику, карлику..." Знают, небось, чем брать тамошнюю публику. А Женька Усачев будет запевать - теперь именно он, Женька, солист хора. Преемник Николая Бирюкова. Преемник Жени Прохорова. Отправляется, видите ли, за границу... Везет чертям: в наше старое время мы не шастали по заграницам, сидели дома. А эти - от горшка два вершка - за границу!
- Ну, Жень, слышишь? Вставай...
Погоди, вот сейчас тебе будет заграница. Я вскочил рывком. Заорал:
- Чего надо?
- Там тебя тетенька спрашивает.
- Какая тетенька?
- Не знаю... вот такая.
Он изобразил. Сложил губы бантиком, изогнул брови, А руками сделал эдакое плавное движение - широко, потом узко, потом снова широко. Вот же стервец. Пятый класс!
- Не знаю я никаких-таких тетенек, - сказал я. И опять повалился на кровать. Закрыл глаза.
- А она тебя спрашивает. Говорит, позови Женю Прохорова...
Но я просто хитрил. Я, закрывши глаза, обдумывал ситуацию. Я старался догадаться: кто бы это мог быть? Ну, кто?.. Майка Вяземская? Опамятовалась, значит, раскаялась? Пришла с повинной? А мне наплевать. Я уж давно позабыл. Все прошло, перегорело, покрылось пеплом... Впрочем, я знал от Гошки, что Майка недавно уехала в "Артек". Значит, она не может быть в Москве. Значит, не она... А кто? Неужели та рыженькая, с которой я познакомился в Гошкиной компании, а потом целовался в Новых Кузьминках? Заявилась... М-да. Как бы тут половчее смыться? Скажем, тихонечко выйти черным ходом - и через забор, в зоопарк. Путь знакомый.
- Жень, а Жень... - канючил Усачев, не отходя от кровати,
Ладно. Будем мужчинами. Мы ведь уже совсем взрослые товарищи. Нам уже выдали бумагу с гербовой печатью. Паспорт выдали. Мы уже в консерваторию норовим поступить. Нам ли бояться подобных инцидентов? Объяснения с какой-то рыжей девицей? Ну, подумаешь, целовался! Так что из этого?
- Жень...
- Пошел на фиг, - сердито сказал я и решительно встал.
Одеваться мне было незачем: я ведь как лег, так и заснул одетый. В рубахе, в брюках. Вот только сандалии нацепить. И надо сполоснуться в умывалке. Причесаться малость.
Все это проделав мигом, я спустился по лестнице и двинулся к ворогам той цепкой походочкой, какой выхаживают ковбои в иностранных фильмах, когда знают, что у ворот их поджидают старые приятели, по паре пистолетов в карманах - ну, и я тоже небрежно эдак сунул в карманы руки...
В воротах маячило что-то ослепительно белое. Белое - прямо до боли в глазах.
Белое платье. Вроде бы для выпускного вечера. Или даже скорее из магазина для новобрачных. Та-ак. Стало быть, разок поцелуешься в подъезде - и к тебе уже заявляются прямо в свадебном платье. Давай, мол, поехали во дворец бракосочетаний. Вон гляди, и машина стоит в переулке. Белый ворон...
Однако по мере моего приближения к воротам от сердца постепенно отлегало.
Я уже был уверен, что это не рыженькая из Новых Кузьминок. Потому что стоявшая в воротах была совсем не рыженькая. И что не Майка. Потому что это была не Майка. То есть я окончательно успокоился. Потому что в воротах стояла совершенно незнакомая мне девушка. Довольно миленькая, довольно стройненькая, в ослепительно белом платье, но я мог поклясться, что сроду ее не видал. И, таким образом, никакой прямой опасности она для меня не представляла.
Тем более что она улыбалась мне навстречу какой-то очень несмелой и застенчивой улыбкой.
- Здравствуй, Женя, - сказала она, когда я подошел вплотную. И протянула мне руку.
- Привет, - сказал я, пожав эту руку.
- Ты меня, наверное, не узнал, - сказала она.
- Нет, почему... - сказал я. - Даже наоборот.
Чтоб мне провалиться на этом самом месте, у ворот, если я когда-нибудь ее видел.
- А вот я тебя узнала сразу, хотя ты и очень изменился. А я очень изменилась?
- Ничуть, - заверил я. - Нисколечко.
Она посмотрела на меня внимательно. И губы ее слегка дрогнули.
Неужто заревет? Еще не хватало...
Но она опять улыбнулась:
- Я так и думала, что ты меня не узнаешь. Я Саша Тиунова. Из Липецка. Помнишь?
Мы шли по бесконечному метромосту - вниз.
Под нами была Москва-река. Слева, на мысу, круглился кратер стадиона из него доносился глухой рык: там, наверное, происходил футбольный матч, там, наверное, сейчас сидело пол-Москвы, потому что был воскресный день. А справа, у Нескучного сада, близ монастырской стены жарилась на солнце и плескалась в воде другая половина Москвы. А прямо, где кончается мост, трепыхались флажки Лужниковской ярмарки, там тоже кишмя кишел народ, и это, можно сказать, была третья половина Москвы: приезжий, проезжий люд...
Вот и рядом со мною, слегка откинувшись, потому что дорога под уклон, идет приезжая гостья, Саша Тиунова.
До этого мы долго стояли с ней на бровке Ленинских гор, у парапета, вели беседу.
Я все уже знал. Что Саша приехала на экскурсию. Что в Липецке она работает на силикатном заводе, в лаборатории, лаборанткой. Что сей год она окончила вечернюю школу. (И, как я уже сам догадался, блистала на выпускном балу в этом белом платье.) Что Зинка Гвоздева поступила в медучилище. Что Вера Ивановна умерла.
Ну, и я, в свою очередь, рассказал Саше Тиуновой про себя - все как было, как есть. В общих, конечно, чертах.
Был уже четвертый час дня, я был зверски голоден (ведь и не завтракал), да и спутница моя, поди, тоже успела проголодаться, покуда мы гуляли.
У меня еще кой-чего шуршало в заднем кармане, а мы как раз достигли Комсомольского проспекта, и я пригласил Сашу в молодежное кафе. Я знал, что там подают сильно наперченный люля-кебаб и немного дерут за эту пищу.
Саша согласилась. В кафе было еще нелюдно. Мы выбрали столик у окна.
На эстраде, к моему удивлению, несмотря на столь ранний час, уже сидели парни в красных рубахах - пятеро: кларнет, саксофон, бас-гитара, пианино и ударник. Они играли "Мэн ай лав" Джорджа Гершвина, но, пройдя десяток тактов, смолкли безо всякой причины - и начали снова. Я понял, что это еще не концерт, а подготовка, что парни просто репетируют свою программу на глазах у жующей публики - может, у них не было для репетиций другого подходящего места. Совсем молодые парни. В красных рубахах.
Я, признаться, не люблю таких вот мелких самодеятельных джазов. Я люблю настоящий джаз. Большие, сыгранные, богатые медью оркестры: из наших Олега Лундстрема, а из чужих мне понравился недавно приезжавший в Москву джаз Бенни Гудмэна; он, пожалуй, был даже чересчур велик по составу, и, как говорили, оттого, что половину мест там занимали агенты цэ-рэ-у... Во гады!
