Александр Рекемчук - Мальчики
Владимир Константинович Наместников опустился на стул подле рояля. Снял шапку, расстегнул воротник.
- Ну-ка, дай посмотрю...
Я покорно протянул лист.
Ведь он все равно знал, что я сочиняю музыку. И об опере знал. Он все про нас знал, всю подноготную.
- Хорал?
Его глаза скользнули по строчкам - слева направо и в то же время сверху вниз.
- Мм-м-мм...
Он цедил звук носом. Первый голос. А теперь четвертый. Хорал был шестиголосный.
- М-да.
- Плохо? - напрямик спросил я.
- Нет, почему же? Совсем неплохо. Во всяком случае, интересно...
Он еще раз въедливо стал изучать строки.
- Только, видишь ли, друг мой... Это как-то распадается надвое: вот левая рука, вот правая. Сразу видно, что ты сочинял на фортепьяно. А ведь это совсем другая стихия! Хор... Ты должен был это услышать иначе. Ведь ты сам пел в хоре.
Да, пел. Пел в хоре. Пел и без хора. Было когда-то.
Я сидел, опустив голову.
- Да ты что приуныл? - засмеялся Владимир Константинович. - Грех невелик И не с тобой одним этот грех. Вон у Скрябина в Первой симфонии не получился хор - нет, не получился. Поют, поют, а все не хор...
Я еще ниже склонил голову. Я терпеть не мог, когда богохульствовали. Когда бранили Скрябина.
- Вот в "Прометее" у него хор отлично сделан! - сказал он, сжалившись все-таки надо мной и над Скрябиным, - А ведь я, Женя, видел его, слыхал его - Александра Николаевича... Да. В одиннадцатом году. Впервые играли "Прометея", Кусевицкий дирижировал, а за роялем - Скрябин, ма-аленький такой... ну, сверху казалось: я на хорах сидел, студентом консерватории был еще... Как он играл, брат ты мой, как играл! Ведь и звук у него был не силен, не то что, скажем, у Рахманинова, а какое подавал форте - мороз по коже!..
Он рассказывал, наклонясь ко мне, и я отчетливо видел сеточку красных жилок в его глазах. И сеточка эта густела, покуда он вспоминал.
Неужто он и впрямь слушал Скрябина? Неужто он так стар, наш старик?
- Есть у тебя что-нибудь новенькое для фортепьяно? - вдруг спросил он, изменив тон. - Ну-ка, выкладывай опус...
Я раскрыл портфель. Подал ему опус. Инвенцию, которую сочинил на прошлой неделе. Мне самому она очень нравилась.
Владимир Константинович снова погрузился в чтение. Потом сказал:
- М-да.
- Что? Тоже плохо?
Я был в полном отчаянии.
- А ты думаешь, я знаю?
- Как то есть...
Он опять заговорщицки склонился ко мне.
- Ты, значит, думаешь, что я все знаю? А вот и не знаю... Представь себе. - Он расстегнул еще одну пуговицу своей жаркой шубы, оттянул шарф. - Хор - вот это я знаю. И как из вас, сорванцов, людей делать, - тоже знаю. Хотя, положим, не всегда удается... - Директор задышал сердито.
Я тотчас догадался, что он имел в виду. У нас тут недавно один малый из девятого класса напился водки. Купил бутылку водки и выпил. Для пробы. Но я-то тут при чем?
- Пойми меня правильно, Женя. То, что ты написал, уже слишком серьезно, чтобы я мог судить: хорошо или плохо. Это уже не отметка - проставлять в дневник! Тут нужен другой судья... Знаешь, что? Сходи-ка ты к н_е_м_у.
Он не сказал, к кому. Но я понял, кого он имел в виду.
- Да-да. К нему. Покажи, сыграй. Я тебе сейчас дам телефон...
Владимир Константинович, распахнув шубу, стал рыться в кармане. Но остановился, передумал.
- Нет, пожалуй. Не добьешься. Он ведь прячется - ему тоже надо музыку писать... Я позвоню сам.
Стоит ли говорить, что я пришел по указанному адресу на целый час раньше, чем было мне назначено. Опоздание, таким образом, исключалось. Но и являться в чужой дом прежде времени тоже как-то некультурно. Оставалось ждать.
Я битый час околачивался во дворе этого дома, где жил композитор и где, как я слыхал, проживали одни композиторы, чтобы им было поближе ходить друг к другу в гости и чтобы их было полегче собирать на всякие там собрания.
Как видно, и дети, которые играли сейчас в этом дворе, были композиторские дети.
Я целый час наблюдал за ними.
Они, например, вот до чего додумались. Там, напротив подъездов, выстроились длинной шеренгой автомобили. Наверное, из-за того, что зима выдалась очень холодная, владельцы сейчас на них не ездили. Попробуй заведи. И эти машины были сплошь засыпаны снегом. Снег лежал толстым слоем на крышах, а колеса утопали в плотных сугробах: это, надо полагать, дворники накладывали, расчищая дорожки.
И вот целая шайка прилично одетых ребят занялась такой веселой игрой: они с разбегу вскакивали на эти частные машины, карабкались на крыши, а потом оттуда съезжали на заду, как со снежной горки, - кто быстрей съедет...
Правда, среди этих машин было несколько совершенно задрипанных "Побед", "Москвичей" допотопного выпуска - им и так уж пора было на свалку, и они не вызывали у меня особой жалости. Но вот, например, с краю этого ряда стояла "Волга". Она тоже была густо облеплена снегом, но даже из-под снега было видно, что машина новехонькая, распоследней модели. Чудо, а не машина. И вот с этой новехонькой, роскошной машины один за другим съезжали на заду композиторские сынки...
Я до того возмутился, что хотел уж было шугануть их как следует, разогнать и добавить по паре подзатыльников. Но передумал. Я вдруг представил себе, как я их гоню, раздаю подзатыльники, а в это время на каком-нибудь высоком этаже отворяется форточка, и оттуда высовывается разгневанное лицо папаши: "Ты чего, бандит, моего мальчика трогаешь? Это моя машина, и сын тоже мой. Пускай ребенок играет... Ты сам кто таков, а?.. Милиция! Где милиция?"
Нет уж, ну их к лешему. Мое дело - сторона.
Сколько там натикало? Без пяти. Пора.
Я поднялся на лифте. Позвонил.
Дверь отворил он сам.
- Прошу! Сердечно рад...
Мне даже показалось по его улыбке, что он и впрямь очень рад меня видеть, своего старого знакомца. Что это он не из вежливости, а от всей души.
- Раздевайтесь... Вот сюда.
Я бы не преминул описать во всех подробностях квартиру, в которой жил композитор. Кому не интересно? И меня самого, конечно, эти подробности интересовали. Ведь я не знал, попаду ли сюда еще когда-нибудь.
Но я почти ничего не видел. Дело в том, что хозяин не стал водить меня по всем комнатам и хвастаться: дескать, вот гостиная, вот спальня, а это у нас столовая - прошу, мол, к столу. Ничего такого, увы, не произошло.
Я видел только прихожую, где снимал пальто, а затем кабинет, куда он меня провел. Да и в этом кабинете, признаться, я тоже ничего не увидел. Кроме рояля. И кроме самого хозяина,
Я страшно, я дико волновался, Я отдавал себе отчет, какое значение для всей моей будущей жизни имеет эта встреча.
И я просто-напросто ничего вокруг себя не замечал.
Я смотрел на него. А он смотрел на меня своими завораживающими очками с очень толстыми линзами.
- Итак, м_ы заканчиваем училище, - сказал он. - М_ы пишем музыку.
Ага, вот именно. "Мы".
- Может быть, с музыки и начнем? Это всего понятней. Не правда ли?
Я кивнул, соглашаясь. Я тоже считал, что всего понятней на этом свете музыка.
- Прошу, - пригласил он меня к роялю.
А я думал, что сперва он посмотрит мои хоралы, которые изругал Владимир Константинович. Но я не посмел перечить. Подчинился.
Я сел к роялю.
- Что мы будем играть?
- "Нона-вальс", этюд, - взялся я перечислять, - "Бассо остинато", инвенция...
- Инвенцию, - приказал он.
Я вытер о штаны потные ладони, навесил их над клавиатурой.
И тотчас зазвонил телефон. Ну, конечно. Это уж всегда так. Рок...
- Извините. - Он встал, подошел к телефону. - Да... А, здравствуйте, коллега!
Ладно. Послушаем разговор коллег. Это тоже нелишнее. О таких беседах впоследствии рассказывают потомкам.
- Что? Да, разумеется, был... Это потрясающе! Невероятно...
Я навострил уши.
- Вдохновение? Это само собой. Но тут не только вдохновение. Тут прежде всего мастерство... Он? Он просто гениален. Уверяю вас, голубчик, что равного ему сейчас нет во всем мире...
Я заерзал на табуретке от удивления. Вот как? А я пребывал в уверенности, что гениальнее всех он, хозяин квартиры, разговаривающий по телефону в моем присутствии. Что именно ему сейчас нет равного в мире.
- Да-да! А вторая шайба? Из-за ворот, под таким острым углом! Я не видел ничего подобного...
Разговор продолжался еще минуты две. Потом он положил трубку, развел руками.
- Извините...
И отошел к окну. Кажется, он был не на шутку возбужден.
- Инвенция, - напомнил я.
- Да. Пожалуйста.
Я заиграл инвенцию. Она была дьявольски трудна, хотя я и сам ее сочинил.
Но все же я поспевал следить не столько за своими пальцами, но еще краем глаз - и за ним.
Он стоял у окна, спиной ко мне. Вдруг спина его как-то странно напряглась, плечи обострились. Он приник лицом почти вплотную к стеклу, и оно стало запотевать от его сердитого дыхания...
Я сцепил зубы от злости. Я все понял. У меня теперь не оставалось сомнений, кому принадлежит та "Волга" во дворе, с краю ряда. Я вполне мог себе представить, какую впечатляющую картину наблюдал человек, которому я играю свою инвенцию...
