Николай Наседкин - Самоубийство Достоевского (Тема суицида в жизни и творчестве)
Конечно, Достоевский знал-видел, не мог не знать (да Мария Дмитриевна и говорила об этом прямо), что возлюбленная его головы не теряет: от нищего мужа-пропойцы (а он в то время, по нынешнему говоря, был ещё и безработным) она никак не могла уйти к тоже нищему, бесправному, больному и совершенно, как тогда казалось, бесперспективному литератору. Однако ж, на первых порах романа уже одно общение, каждодневные встречи, близость с этой необыкновенной по семипалатинским меркам женщиной превратило для Достоевского солдатчину в райскую жизнь.
Но, вот парадокс, именно с приходом первой любви накатывает на него и новая волна самоубийственных мыслей и настроений. Как мы помним, неразделённая любовь и ревность - очень значимые суицидальные причины для чересчур впечатлительных и нервных натур. А тут ещё вскоре, в конце мая 1855-го, менее чем через год после начала их отношений, муж Исаевой получает место службы в городе Кузнецке, за пятьсот вёрст от Семипалатинска. Врангель свидетельствует: "Отчаяние Достоевского было беспредельно; он ходил как помешанный при мысли о разлуке с Марией Дмитриевной; ему казалось, что всё для него в жизни пропало. (...) Сцену разлуки я никогда не забуду. Достоевский рыдал навзрыд, как ребёнок..."
Добрый друг Александр Егорович накачал Исаева шампанским, дабы "голубки" могли без помех проститься. После проводов отъезжающих далеко за город вернулись домой на рассвете. "Достоевский не прилёг - всё шагал и шагал по комнате и что-то говорил сам с собою (...) лежал весь день, не ел, не пил и только нервно курил одну трубку за другой..."120
Какая невероятная жалость, что из всей интенсивно-лихорадочной переписки Фёдора Михайловича с Марией Дмитриевной периода вынужденной разлуки (а писал бедный тоскующий солдат в Кузнецк чуть ли не каждый день да через день!) сохранилось лишь одно-единственное письмо Достоевского - от 4 июня 1855 года. Но и по нему можно вполне составить преставление о накале его страсти: "...Только об Вас и думаю. К тому же, Вы знаете, я мнителен; можете судить об моем беспокойстве. (...) Распроклятая судьба! Жду с нетерпением Вашего письма. Ах, кабы было с этою почтою (...). Если б Вы знали, до какой степени осиротел я здесь один! Право, это время похоже на то, как меня первый раз арестовали в сорок девятом году и схоронили в тюрьме, оторвав от всего родного и милого (ничего себе аналогия! - Н. Н.). Я так к Вам привык. На наше знакомство я никогда не смотрел, как на обыкновенное, а теперь, лишившись Вас, о многом догадался по опыту. (...) Вы были мне моя родная сестра. Одно то, что женщина протянула мне руку, уже было целой эпохой в моей жизни. (...) Сердце моё всегда было такого свойства, что прирастает к тому, что мило, так что надо потом отрывать и кровенить его. Живу я теперь совсем один, деваться мне совершенно некуда; мне здесь всё надоело. Такая пустота! (...) Когда-то дождусь Вашего письма! Я так беспокоюсь! (...) Прощайте, незабвенная Марья Дмитриевна! Прощайте! ведь увидимся, не правда ли? (...) Прощайте, прощайте! Неужели не увидимся. Ваш Достоевский". (281, 186-189)
Надо учесть, что это письмо написано ещё к чужой жене, да ещё и с вероятностью прочтения её мужем - отсюда и "сестра", и строки о "дорогом друге" и "добрейшей души человеке" Александре Ивановиче (которые мы для экономии места сократили), и изо всех сил сдерживаемые выплески чувств. Можно только представить, какие страсти бурлили в более поздних письмах-посланиях Фёдора Михайловича к Марии Дмитриевне - уже вдове, потом любовнице молодого кузнецкого учителя Вергунова и, наконец, своей невесте. Однако ж, в какой-то мере об этом мы можем судить по письмам Достоевского к Врангелю, который в конце 1855 года совершает длительные служебные поездки в Бийск и Барнаул, а в самом начале 1856 года уезжает из Сибири в Петербург и, к нашему счастью, бережно сохранит все послания друга-писателя из семипалатинской ссылки.
Ещё в Бийск Фёдор Михайлович сообщает Александру Егоровичу горестную, но для него подспудно - чего уж там кривить душой! - и сулящую радужные матримониальные перспективы весть о смерти в Кузнецке А. И. Исаева. Кончина горемыки последовала 4 августа 1855 года, ровно - день в день - через месяц после написания уже цитировавшегося письма Достоевского в Кузнецк, в котором он жмёт крепко руку Александру Ивановичу, целует его, называет братом и желает-советует тому на новом месте быть поразборчивее в людях, не водить дружбы с грязными собутыльниками и выражает надежду, что "брат" на пожелания эти не рассердится... Исаев ни рассердиться не успел, ни воспользоваться дружеско-братскими советами своего соперника. А у Достоевского вскоре, как уже упоминалось, появится новый соперник и опять же "брат" - Н. Б. Вергунов.
Если бы сам писатель не рассказал впоследствии в художественной форме и очень убедительно о подобных взаимоотношениях между соперниками в романе "Униженные и оскорблённые", в это просто невозможно было бы поверить. Любовный треугольник в книге (Иван Петрович - Наташа Ихменева - Алёша Валковский) в точности повторяет-копирует жизненный любовный треугольник (Достоевский - Исаева - Вергунов). Многомудрый не по возрасту Н. А. Добролюбов, разбирая-рецензируя роман "Униженные и оскорблённые", желчно обронит по поводу странной любви Ивана Петровича: "Что за куричьи чувства!.."121 Многоопытный 25-летний критик "Современника" сомневался, что подобные чувства мог испытывать реальный человек в действительной жизни. Он не хотел верить, что автор "Униженных и оскорблённых" - не романтик, не сентименталист, а реалист чистой воды, и не знал, что Иван Петрович во многом является автопортретным и автобиографическим героем122.
Вспомним, что ещё в "Белых ночах" сделан как бы эскиз подобного сюжетного хода: герой-рассказчик добровольно становится посредником между любимой девушкой и своим более счастливым соперником. Тогда, в 1848-м, это действительно была фантазия молодого Достоевского на тему странностей любви. И вот судьба, словно подыгрывая писателю, подбросила ему похожую жизненную ситуацию, дабы в "Униженных и оскорблённых", а позже и в "Идиоте" он мог воссоздать болезненные взаимоотношения героев, руководствуясь личным мучительным опытом.
Итак, до Семипалатинска допорхнули тревожные вести о предполагаемом новом замужестве вдовы Исаевой. Достоевский пишет в это время (23 марта 1856 г.) Врангелю пространное письмо - более десяти страниц убористого текста, переполненного жалобами, страхами, отчаянием и бессильными проклятиями на горькую судьбину. Причём, надо подчеркнуть, речь ещё идёт не о реальном сопернике Вергунове, который объявится-появится позже, а только о намёках самой Марии Дмитриевны и слухах-сплетнях из Кузнецка. Вот лишь несколько фрагментов из этого письма-гимна несчастной ускользающей любви:
"Уведомляю Вас, что дела мои в положении чрезвычайном. La dame (la mienne)? грустит, отчаивается, больна поминутно, теряет веру в надежды мои, в устройство судьбы нашей и, что всего хуже, окружена в своём городишке (она ещё не переехала в Барнаул) людьми, которые смастерят что-нибудь очень недоброе: там есть женихи. Услужливые кумушки разрываются на части, чтоб склонить её выйти замуж, дать слово кому-то, имени которого ещё я не знаю. (...) Я предугадывал, что она что-то скрывает от меня. (...) И что ж? Вдруг слышу здесь, что она дала слово другому, в Кузнецке, выйти замуж. Я был поражён как громом. В отчаянии я не знал, что делать, начал писать к ней, но в воскресенье получил и от неё письмо, письмо приветливое, милое, как всегда, но скрытное ещё более, чем всегда. Меньше прежнего задушевных слов, как будто остерегаются их писать. Нет и помину о будущих надеждах наших, как будто мысль об этом уж совершенно отлагается в сторону. Какое-то полное неверие в возможность перемены в судьбе моей в скором времени и наконец громовое известие: она решилась прервать скрытность и робко спрашивает меня: ?Что если б нашелся человек, пожилой, с добрыми качествами, служащий, обеспеченный, и если б этот человек делал ей предложение - что ей ответить?? Она спрашивает моего совета. (...) Просит обсудить дело хладнокровно, как следует другу, и ответить немедленно (...) прибавляет, что она любит меня, что это одно ещё предположение и расчёт. Я был поражен как громом, я зашатался, упал в обморок и проплакал всю ночь. Теперь я лежу у себя (нрзб.). Неподвижная идея в моей голове! Едва понимаю, как живу и что мне говорят. О, не дай Господи никому этого страшного, грозного чувства. Велика радость любви, но страдания так ужасны, что лучше бы никогда не любить. Клянусь Вам, что я пришел в отчаяние. Я понял возможность чего-то необыкновенного, на что бы в другой раз никогда не решился...(выделено нами. - Н. Н.) Я написал ей письмо в тот же вечер, ужасное, отчаянное. Бедненькая! ангел мой! Она и так больна, а я растерзал её! Я, может быть, убил её этим письмом. Я сказал, (и опять выделим-подчёркнём! - Н. Н.) что я умру, если лишусь её. Тут были и угрозы и ласки и униженные просьбы, не знаю что. (...) Но рассудите: что же делать было ей, бедной, заброшенной, болезненно мнительной и, наконец, потерявшей всю веру в устройство судьбы моей! Ведь не за солдата же выйти ей..."
