Анатолий Курчаткин - Солнце сияло
Занятый своей жизнью, я довольно плохо видел и понимал, что происходит вокруг. Буду честным, я не осознал по-настоящему, что произошло, и после событий первых дней октября, когда пушки танков, стоявших красивым (каким-то парадным!) косым рядом на широком мосту через Москва-реку, садили боевыми снарядами по Белому дому, расстреливая Верховный Совет. Хотя за день до этого сам полежал под обстрелом неподалеку от родного Стакана. Группа, выделенная мне для съемок очередного интервью (с Николаем при камере, - я старался, если возможно, работать с ним), возвращалась в родное стойло, по времени было совсем не поздно, но октябрь - сумерки уже неукротимо перетекали в ночной аспид, и еще с проспекта Мира, выехав к простору Звездного бульвара, мы увидели празднично расчерчивающие густо синеющее небо красные нити трассеров. О, салют в нашу честь, проговорил звуковик, пригибаясь и выворачивая голову, чтобы срез окна не мешал ему наблюдать феерию пошива некоего невиданного гигантского одеяния.
Никто из нас не сообразил, что происходит. Мы свернули с проспекта, заложили вираж перед трамвайными путями, вылетая на Королева, по инерции домчали почти до самого телецентра, и водитель наш бросил ногу на педаль тормоза, только когда одна, а затем и другая из красных нитей вдруг устремились прямо на нас. То вокруг зеркального куба Стакана носились, бессмысленно поливая вокруг себя свинцом, непонятно что и от кого защищающие бронетранспортеры.
О, как мы один за другим посыпались из машины. Я, например, даже не помню, как оказался на асфальте, за большим фундаментным блоком, почему-то стоявшим здесь. Это было как раз перед тем, как направляемый неизвестно кем грузовик врезался в стеклянную стену Стакана рядом с главным входом и кто-то убил одного из бойцов "Вымпела" - отряда, охранявшего Стакан. Трассы крупнокалиберных пулеметов, лившиеся из бронетранспортеров, после этого опустились на землю. Николай, укрепив камеру на плече и вставши за деревом, начал снимать. Он снимал, перебегая от дерева к дереву, переползая от одного фундаментного блока к другому, а я зачем-то бегал и переползал за ним, хотя в этом не было никакого смысла.
Впрочем, не попали ни в него, ни в меня. А я лично видел троих раненых. И слышал потом, будто в больницы было доставлено больше ста человек.
И вот, несмотря на все это, происходящее отнюдь не виделось мне ликом самой истории, каким было в действительности. И если меня так заклинило на желании сделать интервью с Горбачевым, то потому, что его имя было для телевидения под пудовым замком.
Кто из людей власти говорит теперь, что после августа 1991-го не существовало никакой цензуры, тот лжет. Не существовало официально, в виде специального учреждения. А так, без всякого редуктора в виде этого учреждения, - сколько угодно. И на любое появление Горбачева на экране был наложен запрет. Бывший и единственный президент СССР не должен был возникать в электронном образе ни при каких условиях и ни при каких обстоятельствах. Он и не возникал. Нигде, ни на каком канале.
То, что Терентьев подпишет мне заявку на интервью с Горбачевым лишь под угрозой смертной казни, я понимал. А получить бригаду на съемку, аппаратуру, машину для выезда без его подписи было невозможно.
Тренируясь в подделывании терентьевской подписи, я перевел тонну бумаги. После чего, сравнивая подлинную руку Терентьева и свою, перестал находить отличия.
- С Горбачевым интервью делать? - принимая от меня идеально, по всем правилам оформленную заявку с "подписью" Терентьева, произнесла грозная хозяйка технического хазяйства канала, женщина лет сорока, большая, мясистая, - более, впрочем, грозная видом, чем в действительности. - Давно пора ему эфир дать. А то уж кто только языком не промолотил, а его все нигде.
О запрете, наложенном на появление в эфире последнего главы СССР, было ей неизвестно. Не по ее функциям было знать об этом. Она должна была принять мою идеально оформленную заявку - и она ее приняла.
Горбачев откликнулся на мою просьбу об интервью мгновенно. В два часа дня я позвонил его помощнику, а в два тридцать помощник уже звонил мне с предложением времени и места встречи. Времени я не помню, а место было вполне естественное - здание горбачевского фонда на Ленинградском шоссе. Вернее, не здание, а офис в этом здании, потому как само здание у Горбачева, скинутое ему было с барского плеча новой властью, было к тому времени за критику этой власти уже отобрано.
Я собирался записать минут сорок пять - пятьдесят беседы, чтобы потом выклеить для эфира минут пятнадцать-двадцать, но Горбачев говорил часа два оператор, делая мне безумные глаза, только менял кассеты. За все эти два часа я едва сумел задать десяток вопросов - Горбачеву они были нужны, как бензину для горения солярка. Не задай я ни одного вопроса, он бы и так говорил два часа не останавливаясь. Он сидел в черном кожаном кресле необъятных форм, сиденьем и спинкой у кресла служили необыкновенно пружинистые подушки, говоря, Горбачев энергично жестикулировал, подавался ко мне, и подушка-сиденье постоянно так и подкидывала его: вверх-вниз, вверх-вниз. Потом мне было трудно монтировать: он все время скакал в кадре, как мячик, и на какие-то его существенные слова, которые, я полагал, нельзя выбросить, мне приходилось подставлять в кадр то его руки, то интерьер комнаты, где он давал интервью.
- Понимаете, Саша... - говорил Горбачев, обращаясь ко мне так, словно мы были давно и хорошо с ним знакомы, почему он и решил доверить моей персоне самые свои сокровенные мысли. - Видите ли, Саша...
Он так изголодался по возможности публичного высказывания, что из него било, как из неукротимого исландского гейзера. Впрочем, почему гейзера. Это было вулканическое извержение - столб огня, поток лавы, раскаленные каменные бомбы.
Если я не упомяну о том, что мне было лестно сидеть напротив него, видеть его так близко - рядом! - разговаривать с ним и слышать его обращение ко мне: "Саша!" - картина того интервью будет неполной и искаженной. Мне было ужасно лестно, жутко лестно. Я буквально плавился от тщеславного счастья. Кто бы и что сейчас ни говорил, но я считаю и, четвертуйте меня, с того не сойду: следующее историческое лицо двадцатого века в России по крупности за Сталиным - это Горбачев.
У Конёва, когда я дал ему кассету с отмонтированным интервью и сказал, что это, маленькие его кабаньи глазки, которым, казалось, невозможно стать большими, сделались как два блюдца:
- Как это? Вот сенсация так сенсация! Как ты сумел?
Он имел в виду, как я сумел выбить согласие Терентьева на интервью.
Но я не мог не открыть ему правды. Я не имел никакого права подставлять его. Я сумел получить бригаду и взял интервью, а ответственность за эфир нес все же он.
- Да хмырь советского периода и понятия не имеет, - сказал я.
- Как? - изумился Конёв.
Я все рассказал ему. Конёв, слушая меня, хохотал и бил руками по ляжкам.
- Ты дал! Ты врезал! Катанул его! - приговаривал он. - Прямо за хмыря сейчас можешь расписываться?!
- Комар носа не подточит, - не удержался я от похвальбы.
- А что, не подточит. Вполне можно давать в эфир. - Конёва разобрало, он завелся. - Подпись его есть, все путем. Я что, я получил - мое дело крутануть на всю отчизну. А он потом пусть с нами разбирается. Задним-то числом, что!
- Да, а что задним-то числом, - радостно вторил я Конёву. Мне казалось, главное - чтобы прошло в эфир, а там уже все станет несущественно, дело сделано - и взятки гладки. - Задним числом - это задним числом.
Однако, отхохотавшись, отстучавшись по ляжкам, Конёв пошел на попятный:
- Но вот что, знаешь, по зрелому размышлению. Сразу полностью, все двадцать минут давать нельзя. До конца докрутить не дадут, оборвут на полуслове. Давай так: завтра я ночные новости веду, дадим одну минуту. Минута пройдет - никто и ахнуть не успеет. Коробочка распечатана - делать нечего, там и все интервью прохиляет.
Я поуговаривал его еще и согласился. У меня не имелось другого варианта, кроме Конёва.
Я отмонтировал одну минуту, с первой секунды до последней состоявшую только из "говорящей головы" Горбачева, и отдал Конёву. От Горбачева мне уже названивали. Когда? - трепетал помощник. За его голосом я слышал интонацию самого героя моего интервью. Я теперь очень хорошо чувствовал его интонации.
- Одну минуту? - изумился Горбачев голосом своего помощника, когда наконец я смог ответить - когда.
О, как он давил на меня, требуя полноформатного интервью. И что за бред я нес, объясняя ему, почему одна минута лучше, чем двадцать! И как сумел удержать его от звонка "руководству", который - случись он - гарантированно загубил бы всю комбинацию? "Нет, а что вы так не хотите, чтобы мы звонили им? - донимал меня Горбачев в лице своего неукротимого помощника. - Чего вы так боитесь?!"
Знали бы они, чего я боюсь. Они же не имели понятия, как я взял интервью. Они ведь полагали, что благословение на него получено на самом телевизионном "верху".
