Юлия Жадовская - В стороне от большого света
— Ну так черные.
— И не черные… никакие!
— Неужели вам не нравятся или не нравились никакие?
— Мало ли хороших глаз на свете!
— Так вы никогда не были влюблены?
— Никогда.
— Вы говорите неправду.
— А может быть и правду.
Мы пошли по аллее. Марья Ивановна нашла, что в саду сыро и воротилась на балкон.
— Маша, вы говорите неправду, — сказала я, — верно, вы были влюблены.
— А вы сами, Евгения Александровна? Этот вопрос смутил меня; я не отвечала.
— Желал бы я послушать, как вы говорите неправду, — сказал мне Данаров.
— Я не доставлю вам этого удовольствия.
— Молчание — знак согласия, — смело сказала Маша.
— Знак очень двусмысленный, — отвечала я.
В это время испуганная стая галок шумно поднялась над нашею головой и полетела на другое место. Маша вскрикнула и в страхе схватила руку Данарова.
— А вы не испугались? — спросил он меня.
— Нет, я так часто гуляю здесь одна по вечерам, что уж привыкла к таким неожиданностям.
Мы поворотили к дому.
— Запах от этих цветов слишком силен; у вас разболится голова, — сказал мне Данаров, — дайте, я донесу.
Я подала ему цветы; принимая их, он слегка коснулся моей руки, и будто огненная струя пробежала по всему существу моему.
Мы уже снова стояли перед жасминовым кустом против балкона. Данаров попросил позволения нарвать для себя жасминов; когда в руках у него были оба пучка цветов, он подал мне тот, который сам нарвал.
После ужина он уехал.
Когда мы пришли в нашу спальню, Маша подошла к зеркалу и с какою-то особенною негой прищурила свои глаза и поправила волосы.
— Я думаю, вы скучаете, Евгения Александровна; все одни да одни, — сказала она.
— Да, иногда скучно… А вы редко скучаете?
— Дома-то скучно, а как в городе, у родных гощу, там весело. А здесь ужасно скучно. Маменька все охает: бедность, недостатки; братья надоедают, шалят.
— Выходите замуж, Маша, — сказала я.
— Да за кого? женихов-то нет. За бедного выйти, что хорошего? а с состоянием ищут приданого; ведь нынче все на интересе. Вы почем платили за эту кисею?
— Не знаю, это тетушка у разносчика купила.
— Хорошенькая. Я хотела на прошлой неделе купить себе голубой, да денег не было… Как хорошо пахнут! — сказала она, подходя к цветам, поставленным в стакан с водою. — Николай Михайлыч и себе такой же пучок нарвал. Видно, он охотник до цветов. Он у вас часто бывает?
— Всего два раза был.
— Какой он веселый, не гордый и собой недурен. Какую это вы книжку читаете? французскую? хороша?
— Да, хороша. Тут описано, как одна девушка из простой мещанки сделалась знатною дамой.
— И это правда?
— Правда.
— Вот счастливица? такое счастье редко бывает.
— А бывает.
— Нам такого счастья не будет… — сказала она, распуская свои длинные черные волосы.
— А как знать, Маша? может быть, вас ожидает прекрасная участь.
— Уж какая моя участь! — проговорила она со вздохом. — Да вы уж легли, Евгения Александровна?
— Да, потрудитесь отворить окно.
— Ведь комары налетят.
— Опустите кисею.
— А свечу погасить?
Она подошла ко мне вся в белом. Смуглое лицо ее так резко выдавалось из оборок спального чепчика; глаза горели двумя яркими звездами; тонкие губы полураскрылись и выказывали ряд жемчужных зубов; тонкие стройные руки были обнажены; она казалась мне прекрасною; но в этой красоте было что-то колючее и одуряющее, как в ядовитом запахе тропических цветов… В одно время хотелось и смотреть, на нее, и закрыть глаза.
— Прощайте, покойной ночи, приятных снов! — сказала она, наклонясь поцеловать меня. — Какие вы беленькие, хорошенькие! А я-то! — продолжала она, подходя со свечой к зеркалу, — точно муха в молоке!
— А глаза-то у вас, Маша, — прелесть!
— Да ведь уж только глаза-то и есть порядочного. Покойной ночи, Евгения Александровна!
VIIНа другой день сумрачное, дождливое утро встретило мое пробуждение.
Маши уже не было в комнате, когда я проснулась; она всегда вставала рано. Я открыла окошко, дождевые струи журча катились с крыши и протягивались хрустальными нитями перед моими глазами.
Босоногий мальчишка прыгал на дворе, громко припевая:
Дождик, дождик! перестань,
Я поеду на Ердань
Богу молиться, Христу поклониться.
— А ты что врешь! — крикнул другой, дав ему щелчка, — дождичка-то надо.
Мальчики заспорили и подрались. Но вдруг яркая радуга показалась на туманном небе; оба мальчика стали голосить что было у них сил:
Радуга-дуга!
Подавай дождя,
Семечка на кашку,
Ленку на рубашку…
— Ах вы, окаянные! ах вы, чертенята! — раздался голос Федосьи Петровны, которая, приподняв платье, сходила с мокрого крыльца, — вот я вас! вздумали горланить под барышниным окошком! да ведь вы перепугаете ее, она еще почивает.
— Нет, уж вон барышня-то встала, — отвечали они, убегая.
— Самовар готов, Евгения Александровна.
В это время показалась и Марья Ивановна. Руки ее пресмешно растопырились, придерживая платье; стоптанные башмаки шлепали по лужицам; голова, прикрытая платком, приветливо кивала мне. Несмотря на дождь, она подошла ко моему окну и, сказав вполголоса: "Генечка! ты после чаю приди сюда, я тебе покажу одну штучку", быстрыми шагами пошла к дому.
За чаем она по временам подмигивала мне и посмеивалась, что сильно возбуждало мое любопытство. Я поспешила в мою комнату и не без волнения поджидала к себе Марью Ивановну. Она явилась, но, увы, за ней следовала и Маша. Марья: Ивановна движением глаз дала мне понять, что при ней нельзя, и я принуждена была поддерживать разговор о дожде, который уже перестал.
Теплый, дождливый летний день всегда имел для меня большую прелесть. Грудь освежается, вдыхая влажный душистый воздух, в голове становится туманно, а на сердце тепло и ясно; какая-то здоровая, веселая лень разливается по всему существу; но на этот раз я была беспокойна, меня мучили догадки и любопытство.
Маша, будто по внушению доброго гения, вышла, вспомнив, что ей надобно еще выучиться у Дуняши вязать один узор. Сердце забилось у меня сильно, как скоро я осталась одна с Марьей Ивановной.
— Что ты испугалась, моя радость? — сказала она, — ведь ничего неприятного нет… Вот, — сказала она, вынимая из кармана бумажник, — вчерашний гость обронил в саду, а я подняла, да и не отдала ему нарочно, вижу, тут есть записочки, узнаем-ка секреты его. На-ка, Генечка, прочитай; я не разберу, мелко написано… Вот здесь деньги; ну, до этого я не дотронусь…
Я быстро отступила назад; меня обожгла мысль, что я узнаю чужую тайну, узнаю неправедным, непозволительным образом.
— Нет, нет! этого нельзя, невозможно! Бог с ним, что нам до него за дело! — сказала я.
— Э, полно, моя радость! — отвечала она, — да что за важность! разве ему будет какой вред от этого! это лишняя деликатность, Генечка. Да и какие тут тайны? просто записка какая-нибудь. И не подписано. Я, пожалуй, Митю заставлю прочитать…
Мысль вверить Мите то, чего я сильно боялась и сильно желала узнать, поколебала меня. Притом же я будто оскорбляла добрую Марью Ивановну, представляя чем-то ужасным поступок, который она считала самым невинным и простым.
В неприятной борьбе долга с любопытством и страхом поссориться с Марьей Ивановной, которая уже начинала хмуриться, взяла я из ее рук записку. О, как я желала убежать с этою запиской в самый глухой и тенистый угол сада и прочитать ее одна, совершенно одна! но, увы, голова Марьи Ивановны приклоня-лась ко мне, стараясь заглянуть в развернутый лист атласистой душистой бумаги, на котором было несколько строчек мелкого и тонкого почерка.
— Ну-ка, что там написано? — нетерпеливо спрашивала она.
Строки, прочитанные мною дрожащим голосом, были следующие:
"Вы хотели этого: мы расстаемся навсегда, только не друзьями. Я не прощу вам тех страданий, какие вы заставили испытать меня; и не могу заглушить в душе моей желания, чтоб судьба отплатила вам когда-нибудь за меня. Жалею вас: кто не умеет верить, не умеет любить".
— Это он, видно, поссорился, — сказала Марья Ивановна. — Вот в этой что?
И она подала мне другую записку того же почерка; я взяла уже без борьбы, даже без любопытства, а с чувством неопределенной тоски.
На первой записке выставлено было 3-е, а на второй -14-е января. Вот что заключала она:
"Я сумасшедшая. Чувствую, что унижаюсь перед вами, не имея сил даже настолько, чтоб не послать вам этих строчек. Я не хочу, я не могу расстаться с вами таким, образом! Сегодня вечером я буду одна; приходите. Я хочу, я требую этого".
— А тут какие-то счета, — сказала Марья Ивановна, подавая еще одну бумажку.
