Сергей Клычков - Чертухинский балакирь
Каждый раз Спиридон в поясном поклоне рукой касался земли, как это делают от важности молодые соборные протопопы, когда надо бы по чину земно бухнуть на оба колена. Спиридон же думал лучше переложить в молитве, чем не доложить: не долг соседу платишь, когда молишься богу. Хорошо он разглядел за свою странничью жизнь с братом Андреем церковную богопоставность и чин: как и где надо перед образом встать и как повернуться, и теперь ото всей неутолимой и жадной на бога души вершит свою мужицкую требу.
Маша тоже не спустит глаз с отца, руки у нее сложены крест-накрест на чахлой груди - у столоверов нельзя во время молитвы в карманах щупать, -губы чуть приоткрыты, видно, что повторяет за отцом неслышно каждое слово, и на лбу чуть заметными бисеринками выступил пот, должно быть, от жаркой молитвы и от непрошедшего еще страха перед отцом.
Кажется Маша Петру Кирилычу в этом сиянье лампад и свечей с каждой минутой все ближе и роднее, словно сколько уж годов вот он так с ней простоял здесь за широкой спиной Спиридона; изредка взглянет он на нее вбочок вполглаза и диву сам дастся:
"За что, спрашивается после этого, захаяли девку?"
Кажется она ему теперь в белом своем платочке на небольшой аккуратной головке и в этом синем Феклушином сарафане столь прекрасной и какой-то незримой, на глаз нелегко дающейся красотой; тонко под матовой бледностью разлит у Маши по щекам еле уловимый румянец, и даже ямки, кажется, тоже проступили чуть-чуть, как у Феклуши, около шепчущих губ. Если бы не Спиридон Емельяныч и не эти святые, которые изо всех углов уставились на Петра Кирилыча и Машу, сгреб бы ее Петр Кирилыч в охапку, как у оврага, и впился бы в горячие, воспаленные губы. Правда, что девка не больно товарна - грудь по-прежнему падает бессильная вниз, без малого какого овала и круглости у подбородка, опущенного перед поклоном… Ништо: на костях мясо слаще… и меньше ситцу пойдет… Зато так сини, так светлы у Маши глаза за большими ресницами, поводочными и влажными, и если взглянуть в них сбоку, то горит у Маши в глазах еще больше лампад, чем сейчас в молельне перед образами.
"Как ангелка стоит!" - улыбается Петр Кирилыч на Машу.
Кланяется он усердно за Машей и Спиридоном и украдкой пробует во время земного поклона на палец подол Машиного сарафана, и шелк хрустит у него в пальцах, и отдается этот шелковый хруст и шелест где-то глубоко в сердце, должно быть, в том самом месте, где живет и человечья молитва, и то самое чувство, которое на мужичьем наречье обозначается неопределенным словом: страданье!..
Сиречь речь говорится: любовь!..
*****
Но вот Спиридон Емельяныч качнулся на месте и ступил два шага вперед, и половицы под его ногой звонко хрястнули на всю молельню. Евангелист Лука посторонился перед Спиридоном, отошел в сторону на алтарной дверке, и Спиридон, шурша ризой о косяки, боком пролез куда-то в золотистую мглу. Отлегло у Петра Кирилыча от сердца, он глубоко передохнул, переменил руки на груди и чуть заметно ослабил ноги в коленях.
В молельне стало тихо. Маша неподвижно стоит и, не отрываясь, смотрит на евангелиста, за которым скрылся Спиридон Емельяныч, даже святые все, кажется, на иконах чуть смежили веки, отдыхая минуту от спиридоновской требы, еще ниже склонив прокоптелые лики. Долго так стоял Петр Кирилыч, оглядываясь кругом и не смея проронить ни слова. По обоим бокам вдоль стены березовые и еловые пеньки, обрезанные в пуп человеку, на пеньках навернуты коловоротом бесчисленные дырки для домодельных свечей, и везде на пеньках мигают согнувшиеся от жары набок вощанки, красными своими язычками смешавшись с пламенными языками духа, сошедшими на головы двенадцати апостолов на иконе Тайной вечери.
Вдруг не на земле и не над землей, а на самом синем седьмом небе раздался торжественный мутовочный звон. Спиридон шуршит ризой об алтарную стену, видимо вовсю дергая в углу за веревку и выдыхая из груди большие дышки. Из алтаря, из-под самых ног евангелистов, густо повалил ладанный дым, Маша засияла под белым платочком, и еще гуще зарозовели у нее щеки, еще пуще прошла по румянцу ее смертная бледность.
"Вот она, вера христославная!" - сияет и Петр Кирилыч.
Долго звонил Спиридон Емельяныч, потом звон стих, конец веревки слышно ботнулся об пол, Иоанн и Марк разошлись на стороны друг от друга, царские врата скрипнули в петлях, и во всю их ширину предстал Спиридон Емельяныч на пороге алтаря с чашей на голове, немного покривленной набок, и риза на нем вся вздулась к плечам на запредельном ветру, и сам он стал еще на целую голову выше.
- Со страхом бо… жи… им, - прогремело из-под чаши, и на Петра Кирилыча грозно метнулись волчьи хвосты, и Петр Кирилыч, не глядя на Машу, зачастил некстати в дробные поясные поклоны, вместо того чтобы стоять, как Маша, неподвижно, потихоньку все ниже и ниже склоняя перед Спиридоновой чашей голову.
Но на Спиридона Петр Кирилыч и взглянуть не посмел.
"Со… страхом, - думает он, - первое дело, выходит, у Спиридона: страх!.. У страха глаза велики, на большой же глаз и бог виднее!"
- …и верою приступити! - дотянул Спиридон, подошел к Петру Кирилычу, снял чашу и, полуоткрывши краешек золотого воздуха на ней, достал ложечкой кровь и тело и сунул в его полуоткрытый рот.
Маша в это время держала у него на груди парчовый плат и в полуголос пела после каждой ложечки причастный стих:
- Тело Христа-слова при-имите - истошника нетленного вкусите!
На вкус Петр Кирилыч мало что разобрал, но показалось ему, что это было хорошее домашнее сусло.
Причастил Спиридон Петра Кирилыча и Машу и, отвернувшись от них, сам после трех крестов допил всю чашу до дна.
Странное прошло по телу Петра Кирилыча тепло, и в глазах словно стало чище. Видит он впереди Спиридона, не затворившего двери за собою в алтарь. Стоят там простые дворовые ясли, в яслях душистое зеленое сено, и на сене вроде как младенец спеленутый под золотым антиминсом лежит - Христос рождающийся?!…И по обоим бокам яслей на мочальных ниточках свисают с потолка мохнатые, нахохленные, из канители шитые звезды, путеводные звезды, указующие путь мужицкому глазу в новый мужичий Вифлеем.
Плывет ладанный туман все гуще и гуще, напирая в нос Петру Кирилычу и связывая ему губы душистой еловой смолкой, хитро подмаргивает в нем уголек при каждом взмахе кадила над яслями своим золотистым глазком, моргнет и тут же потонет в гущеном облаке дыма, юркнув снова в широкую полу Спиридоновой ризы… Плывет-плывет ладанный туман, как утренний туман на весенней заре, и в глазах Петра Кирилыча рябит, словно тесовый пол поплыл под ногами, и стены молельни отходят все дальше вглубь и лежат теперь как далекие берега Тигр-реки, за которыми уже не чертухинский лес и не село Чертухино в этом лесу, а душистые гущи райского сада, под которыми луговина никогда не вянет и с цветов не опадают листы… Если и есть там мужики, так и на мужиков они мало похожи, а похожи больше на князей да попов, такие ризы на них горят и блестят кольчуги, и глядят они сейчас с этого берега на Петра Кирилыча и манят тихо занесенной для молитвы и сложенной в благословенный крест рукой.
"Хороша же вера у Спиридона", - думает Петр Кирилыч, а Спиридон снова вышел из алтаря и перед самым носом кадит на Петра Кирилыча, вот-вот зацепит кадило, но, видно, не учить этому делу Спиридона - только большими колесами так и валит из кадила еловый дух, смешанный для-ради с ливанским ладаном. Загородил теперь Спиридон своей ризой, кажется, весь мир перед Петром Кирилычем - такая у Спиридона широкая риза и столько золотого света льется в глаза с ее райских цветов!.. Слышит только Петр Кирилыч, как по лбу у него катится к носу маленькими дождинками вода с березового веничка, машет им Спиридон на него со всего размаху, словно ухлестнуть им хочет, и в бороду себе шепчет, как заклинанье:
- В свете и силе крещается раб божий… в свете и силе… в свете и силе!..
Жмурится Петр Кирилыч от веничка и от Спиридоновых слов.
- Да кланяйся ты, чуня, по-нашенски, - вдруг разобрал Петр Кирилыч негромкий, но строгий Спиридонов голос. - Чего ты, в сам деле, пуговицы чистишь? Клади крест: не бойся себя ушибти!..
Спиридон положил веничек на алтарный приступок в хлебную чашку с водой и показал Петру Кирилычу, как надо по-столоверски креститься:
- Во как!
- Слушаю, батюшка!
- А то крестишься, сынок, словно пробить дырку во лбу боишься.
- Слушаю, батюшка! - еще раз покорился Петр Кирилыч, хорошо зная стариковскую слабость: лишний раз поклонись - и дело с концом.
Потом во все плечо вытянул руку, сморгнул туман с глаз и прочертил перед Спиридоном широкий круг для креста.
- Во! Это - по-нашему, а… не по-монашьему!..
- Слушаю, батюшка!
Маша в это время незаметно подставила Спиридону подставку с толстой книгой, и он отвернулся от Петра Кирилыча и запел вместе с нею таким утробным, из самой глубины сердечной идущим голосом, что Петру Кирилычу хотелось бы им подтянуть, но ни на голос, ни на слова, как он ни старался попасть, ничего у него не выходило.
