Захар Прилепин - Санькя
Лева острил.
Он говорил, что Россия «теоретически — лошадь, а практически не везет», о том, что «там, где в России начинается совесть, — сразу вступает в силу история болезни», и еще много подобного.
— Нет, ты скажи, есть у вас идеология? — не унимался он. — Или вы просто валяете дурака, используя убогий словарный запас всего этого отребья красно-коричневого? — взывал Лева, немного смягчая улыбкой резкость своих слов.
— Во-первых, они не отребье, Лева, — без улыбки отвечал Саша. — Во-вторых… а во-вторых, никаких идеологий давно нет… В наше время идеологичны… инстинкты! Моторика! Интеллектуальное менторство устарело, исчезло безвозвратно.
— А как же твои красно-коричневые?
— Ни почва, ни честь, ни победа, ни справедливость — ничто из перечисленного не нуждается в идеологии, Лева! Любовь не нуждается в идеологии. Все, что есть в мире насущного, — все это не требует доказательств и обоснований. Сейчас насущно одно — передел страны, передел мира — в нашу пользу, потому что мы лучше. Для того чтобы творить мир, нужна власть — вот и все. Те, с кем мне славно брать, делить и приумножать власть, — мои братья. Мне выпало счастье знать людей, с которыми не западло умереть. Я мог бы прожить всю жизнь и не встретить их. А я встретил. И на этом все заканчивается.
— Но это анархизм какой-то, — сказал Лева, кажется, вполне довольный ответом Саши.
— Лева, мне просто не хочется тебя обижать, — Саша, до сих пор смотревший в потолок — так ему было легче думать и говорить, повернулся-таки к собеседнику. — Не хочется, но я скажу. Это не анархизм. Это — предельная ясность. Мне, Лева, предельно ясно, что мы — красно-коричневая партия. Мало того, Лева, вот тот «новый-хорошо-забытый-старый» народ, который ты наделил столькими прекрасными качествами, и трудолюбивый-де он, и добрый, он тоже самый что ни на есть «красно-коричневый». Ты его себе придумал, его нет. Он сам себе выбрал эту судьбу, и она ему, наверное, нравится.
— Ему нравится, что вся его история — это смена властью способов пыток? — здесь уже Лева стал злиться. — А когда он, этот народ, вконец звереет, он начинает «бить жидов».
— Ой, Лев, ну давай не будем об этом… Русские вообще не знают, кто такие евреи и что они существуют в природе. Еще десять лет назад один из тысячи знал, что Марк Бернес это, оказывается, еврей. И уж тем более Утесов. Антисемиты в России во все времена были либо хохлы… с фамилией, скажем, Гоголь, или, например, Чехов, или Булгаков… либо поляки, с фамилией Достоевский… На худой конец, какой-нибудь Лавлинский… Блок еще, голландец, как о нем говорили, тоже… А теперь еще Куняев, который, скорей, в татарву пошел родом… Остальные антисемиты в России — сами евреи… И вообще мне это неинтересно.
— Так-таки евреи? — все-таки спросил Лева.
— В крайнем случае, сумасшедшие или неудачники, — миролюбиво согласился Саша.
— А если вся страна состоит из сумасшедших и неудачников? — не без ехидства поинтересовался Лева.
— Я не знаю, что это за страна… Среди евреев, к слову, неудачников меньше, чем среди русских, а сумасшедших больше.
Лева замолчал, насупясь, и дышал глубоко, через ноздри.
— Дело совершенно в другом, — сказал Саша, решив договорить, раз уж начал. — То, о чем мы заговорили, тема совершенно наносная, даже навязанная, — здесь Саша чуть не сказал «навязанная вами», — и о ней вообще надо забыть.
— И в чем же дело?
— А дело в том, что есть только родство, и ничего кроме. Понимание того, что происходит в России, основывается не на объеме знаний и не на интеллектуальной казуистике, используя которую можно замылить все, что угодно, любой вопрос, а на чувстве родства, которое прорастает в человеке уже, наверное, в детстве, и потом с ним приходится жить, потому что избавиться от него нельзя. Если ты чувствуешь, что Россия тебе, как у Блока в стихах, жена, значит, ты именно так к ней и относишься, как к жене. Жена в библейском смысле, к которой надо прилепиться, с которой ты повенчан и будешь жить до смерти. Блок это гениально понял — о жене. Мать — это другое — от матерей уходят. И дети другое — они улетают в определенный момент, как ангелы, которых ты взрастил. А жена — это непреложно. Жена — та, которую ты принимаешь. Не исследуешь ее, не рассматриваешь с интересом или с неприязнью: кто ты такая, что ты здесь делаешь, нужна ли ты мне, и если нужна — то зачем, но любишь ее, и уже это диктует тебе, как быть. И выбора в этом случае не остается никакого. Неправда, Лева, когда говорят, что жизнь — это всегда выбор. Все истинное само понятие выбора отрицает. Если у тебя любовь, скажем, к женщине, у тебя уже нет выбора. Или она, или ничего. И если у тебя Родина… Здесь так же…
Саша неожиданно устал. Он даже не догадывался, что может так долго говорить. Мало того, он никогда особенно и не думал о том, что говорил сейчас. Наверное, неформулируемое все это лежало где-то внутри и сразу сложилось воедино, едва случилась необходимость.
Лева в ответ пожал плечами.
Помолчав, он сказал:
— Можно спорить с тем, кто ищет истину, с тем, кто хочет утвердиться в своем мнении, спорить бесполезно.
— Ты ничего не понял, — ответил Саша.
— А ты ничего не сказал. Так и поругались.
Неприятно было лежать молча, продолжая мысленно переругиваться, но, к счастью, пришел Рогов. Снова с фруктами. И с сигаретами. И даже денег немного принес. От Матвея, как выяснилось.
Они ушли курить.
— Матвей объявился, — рассказал он новости. — Все вроде нормально.
«Контора» отчего-то оставила их в покое.
Саша молча слушал.
Ему как-то полегчало сразу. Рогов был внятный и упрямый — исходило ощущение, будто он воспринимал мир как механизм, где что-то изогнулось и надо выправить, чтобы не сбоило.
— Короче, тебе больше всех досталось, — сказал Рогов.
— Еще не ясно, что там делают с нашими пацанами в Латвии, — ответил Саша.
— Эта да, — согласился Рогов.
«Почему все-таки Яну не тронули?» — подумал Саша.
И, словно догадавшись, о чем Сашка думает, Рогов сказал:
— Сразу после того как тебя взяли, видели Яну, выходившую из ФСБ.
Саша вперился в Рогова.
— И чего?
— И ничего. Об этом сказали Матвею, он кивнул и велел не трепаться.
Саша смолк.
— Ничего не понимаю, — сказал он.
Они покурили снова, и, уходя, Рогов еще раз огорошил, на этот раз куда больнее:
— Мать твоя звонила в бункер. Спрашивала, что с тобой… У тебя дедушка умер, сказала.
— Когда звонила? — быстро спросил Саша.
— Позавчера.
— А ты что не передал мне?
— А что бы ты сделал? Поехал бы? Верхом на «утке»…
Проводив Рогова, Саша улегся на кровать — в голове все расползалось, ни о чем не получалось думать определенно.
Дед умер… Нет теперь больше других Тишиных. Он один — Саша.
Ночью дедушка приснился. Последнее время Саше вообще часто снилось что-то. Дедушка сидел на паперти, просил подаяние.
Проснулся — чуть не заплакал.
«К чему такое?» — думал.
Лева молчал, сосредоточенно читая. Страницы перелистывал быстро. Саша пригляделся к книгам его — чего только не было, учебники какие-то, классика европейская, новомодное нечто, даже один «женский роман» в дрянной обложке.
«Обиделся, и черт с ним», — подумал Саша.
Лежал, вспоминал деда — как тот умирал спокойно. Думал — врожденное это спокойствие перед смертью или — от усталости появившееся?
Детство слабо помнилось. Лицо деда мелькало, никак нельзя было зацепиться, вспомнить — как тот хмурился, как говорил. Куда-то уходило все, неостановимо…
После обеда Сашка загрустил совсем и, сам не зная зачем, сказал вдруг:
— Лев, да не обижайся ты.
— Бог с тобой, я не обижаюсь, — сказал Лева. Но не улыбнулся. Посмотрел на Сашу, вернулся к книге, но видно было, что читать не может. Скользит глазами по строкам и вновь в верх страницы возвращается.
Саша курить ушел, чтоб Лева так не мучился.
«Он ведь хороший очень человек, — думал Саша. — Зачем мы с ним разругались?…»
Курить было приятно, в первые дни от курения голова кругом шла, а сейчас — ничего. Успокаивало.
Деда было жаль… Но Саша уже как-то свыкся с мыслью, что дед уходит, что вот-вот оборвется.
И поэтому не саднило невыносимо, как после отца.
«Или, может быть, что-то изуродовали во мне? — думал Саша. — Где-то внутри сбили жилку жалости, оборвали ее… А?»
Никто не откликался, и Саша махнул рукой.
На другой день Леву выписали.
Они пожали друг другу руки. Лева сказал что-то неважное, о том, что — «выздоравливай».
Потом еще сказал:
— Человечество вновь и вновь повторяет те же шутки. Дает волю одним и тем же чувствам.
— Поиску справедливости? — немного невпопад, то ли спросил, то ли утвердительно сказал Саша.
— Нет, — ответил Лева.
* * *
У Саши сняли швы с груди. Смешные такие нитки — он смотрел на них удивленно. Думал — надо же, человек, как кукла, вот можно взять так его и зашить. Или распотрошить.
