Максим Горький - Том 27. Статьи, речи, приветствия 1933-1936
В глубочайших социальных событиях, развивавшихся издревле и до наших дней, не должны бы иметь места слова, лишённые смысла, — все они осмыслены правдой или ложью. Ложь и правда развились из одного источника: из общественных отношений, в основе коих заложена эксплуатация труда большинства меньшинством и борьба трудящихся против эксплуататоров. Наиболее усердными и ловкими творцами лжи всегда были теологи, церковники и философы, которые, идя по путям, указанным всевластной в своё время церковью, употребляли гибкую силу иезуитски растленного разума на борьбу против всех ростков подлинной социальной правды. Во и среди этих людей были редкие случаи, когда порочный разум понимал трагедию трудового человечества и даже монахи начинали говорить о необходимости изменения тягостных и позорных условий жизни трудового народа.
Теологи насорили очень много слов, осмысленных ложью: бог, грех, блуд, ад, рай, геенна, смирение, кротость и т. д. Лживый смысл этих слов разоблачён, и хотя скорлупа некоторых — например, слова ад — осталась, но наполняется иным, уже не мистическим, а социальным смыслом. Остаются в силе такие церковные словечки, каковы: лицемерие, двоедушие, скудоумие, лихоимство и множество других словечек, коими, к сожалению, утверждается бытие фактов. Поэтому один из корреспондентов моих, утверждая «необходимость изгнать из языка церковнославянские слова», стреляет мимо цели: изгонять нужно прежде всего постыдные факты из жизни, и тогда сами собою исчезнут из языка слова, определяющие эти факты. В старом славянском языке всё-таки есть веские, добротные и образные слова, но необходимо различать язык церковной догматики и проповеди от языка поэзии. Язык, а также стиль писем протопопа Аввакума и «Жития» его остаётся непревзойдённым образцом пламенной и страстной речи бойца, и вообще в старинной литературе нашей есть чему поучиться.
Откуда и как являются в языке, основанном на процессах труда, на попытках разъяснения или затемнения всё растущей сложности общественных отношений, слова паразитивные, лишённые смысла? Есть очень простой ответ: всякий паразитизм порождается паразитами. Но ответить так — слишком просто, а потому — вредно.
Не помню где, когда-то в юности, я прочитал такое объяснение слова «рококо», которым наименован стиль внутреннего убранства жилищ: группа французских дворян, приглашённая буржуазией какого-то города на праздник, была поражена затейливостью и великолепием украшений мэрии — городской думы; среди этих украшений особенно выделялся галльский петух, сделанный из цветов. Один из вельмож, может быть, заика или же просто глупец, вскричал: «Ро-ро-ро», а спутники его подхватили: «Ко-ко-ко». И этого было достаточно, чтобы «отцы города» приняли бессмысленное слово как наименование стиля украшений. Так как это — глупо, то можно думать: это — верно.
Но уже вполне бесспорно, что засорение языка бессмыслицами является отражением классовой вражды, поскольку она принимала формы презрения, пренебрежения, насмешливости, иронии. Феодальное дворянство Англии, Франции вышучивало и осмеивало речь буржуазии, когда буржуазия начала говорить языком своих — «светских» — философов, своих литераторов и стала более грамотной, более «свободомыслящей», чем дворяне, воспитанные попами. В свою очередь буржуазия издевалась над языком ремесленников, крестьян и обессмысливала его точно так же, как наши крестьяне осмеивали, искажали, обессмысливали слова помещиков, дачников и вообще горожан.
Разумеется, засорение языка паразитивными, обессмысленными словами шло не только по этой линии, — много вреда принесли и приносят в этот процесс бездельники. В поволжских городах засорение языка дрянными выдумками было одной из любимых забав гостинодворских купцов. Зима, жить — скучно, торговля идёт тихо, редкие покупатели обслуживаются приказчиками, хозяева устали играть в шашки, устали чай пить, беседовать не о чём. Но дар слова ещё не утрачен. И вот нижегородский купец Алябьев — «Торговля пенькой, лубком, рогожей» — развлекает скучающих соседей, именуя игру в шашки «баботия», дамку — «барерина», нужник — «вытри козе», то есть ватерклозет. Или брал две строки старинной «частушки»:
Мела баба сени,
Потеряла веник —
и прилаживал к ним собственные измышления:
Чёрт веник нашёл —
В баню париться пошёл,
В бане мылась барыня,
Пудовые титьки…
Дальнейшее — неописуемо. Но было жутко смотреть, когда этот большой толстый человек, с маленькой головкой подростка, с жёлтым опухшим личиком скопца, с жиденькими усиками кота, зеленоглазый, мелкозубый, точно щука, впадал в ярость и, притопывая тяжёлыми ногами, дёргая руками подол лисьей шубы, жирно всхрапывал и сипел:
Пароходы — моровозы,
Гыр-гыр, гар-гар,
Гадят Волгу, портят воду,
Дым-дым, пар-пар.
Возят курв, халд, шлюх,
Возят всякую стерву,
Губят окуня, стерлядь,
Эх, чох, чих, чух…
Хотя купечество за спиною Алябьева посмеивалось над ним, — «паяц, кловун», — но к «творческим» его припадкам относилось весьма серьёзно, чувствуя в них некий смысл, и очень побаивалось игры буйного его языка. «Мужик — вещий, понимает, чего нам не понять», — говорил о нём Павел Морозов, торговец канатом и верёвкой, увлекавшийся «от скуки жизни» тем, что портил слова, переставляя в них слога: вместо «не хочу» он говорил: «не чухо», сахар называл «харса», калач — «лачка» и т. д. Но когда приказчик его Попов, прославленный обжора, назвал праздник «грязник», Морозов дал ему пощёчину: «Не передразнивай, дурак, хозяина!»
Новые слова купечество и мещанство по малограмотности своей выдумывало с трудом и незатейливо. Когда уральские заводы Яковлева унаследовал Стенбок-Фермор, гостинодворцы не могли правильно выговорить эту фамилию и произносили: Столбок-морковь. Словесным хламом обильно снабжали купцов и мещан паразиты: странники по святым местам, блаженные дурачки, юроды типа Якова Корейши, «студента холодных вод», который говорил таким языком: «Не цацы, а бенды кололацы». Огромную роль в деле порчи и засорения языка играл и продолжает играть тот факт, что мы стараемся говорить в Тифлисе фонетически применительно к языку грузин, в Казани — татар, во Владивостоке — китайцев и т. д. Это чисто механическое подражание, одинаково вредное для тех, кому подражают, и тех, кто подражает, давно стало чем-то вроде «традиции», а некоторые традиции есть не что иное, как мозоли мозга, уродующие его познавательную работу. Есть у нас «одесский язык», и не так давно раздавались легкомысленные голоса в защиту его «права гражданства», но первый начал защищать право говорить «тудою», «сюдою» — ещё до Октябрьской революции — сионист Жаботинский.
В числе грандиозных задач создания новой, социалистической культуры пред нами поставлена и задача организации языка, очищения его от паразитивного хлама. Именно к этому сводится одна из главнейших задач нашей советской литературы. Неоспоримая ценность дореволюционной литературы в том, что, начиная с Пушкина, наши классики отобрали из речевого хаоса наиболее точные, яркие, веские слова и создали тот «великий, прекрасный язык», служить дальнейшему развитию которого Тургенев умолял Льва Толстого. Не надо забывать, что наша страна разноязычна неизмеримо более, чем любая из стран Европы, и что, разноязычная по языкам, она должна быть идеологически единой.
Здесь я снова вынужден сказать несколько слов о Ф.Панферове — человеке, который стоит во главе журнала и учит молодых писателей, сам будучи, видимо, не способен или не желая учиться. В предисловии к сборнику «Наше поколение» он пишет о «нытиках и людях, рабски преданных классическому прошлому», о людях, «готовых за пару неудачных фраз положить на костёр любую современную книгу». Он утверждает, что «после постановления ЦК писатели пошли, как плотва», что «молодое поколение идёт в литературу твёрдой поступью, несёт в литературу плоть и кровь наших детей». Какой смысл имеет фраза: «молодое поколение несёт в литературу плоть и кровь наших детей»? Что значит «классическое прошлое»? Почему Панферов утверждает в предисловии к сборнику «Наше поколение», что «марксизм — стена»? Я утверждаю, что эти слова сказаны человеком, который не отдаёт себе отчёта в смысле того, что он говорит. «Плотва» — рыбёшка мелкая и невкусная, многие молодые люди идут в литературу, как в «отхожий промысел», и смотрят на неё как на лёгкий труд. Такое отношение к литературе упрямо внушается молодым людям наставниками и «учителями жизни» типа Панферова. Неосновательно захваливая, преждевременно печатая сочинения начинающих авторов, учители наносят вред и литературе и авторам. В нашей стране каждый боец должен быть хорошо грамотным человеком, и «вожди», которые создают себе армию из неучей, вождями не будут.
