Анатолий Тосс - Фантазии женщины средних лет
Скука самый мощный мотиватор и движитель, и нет ничего сильнее ее. Именно она сформировала человека и ответственна за все лучшее, что произошло с ним, но и за все худшее тоже.
Я встаю и разминаю затекшие спину и ноги, сидение на стволе, конечно, романтично, но жестковато. Мне хочется движения, и я иду, не разбирая тропинки, запуская ноги в толстый шуршащий нарост жухлой травы, мне нравится этот шорох, к тому же ботам моим тропинка ни к чему, им все равно по чему шагать.
Я иду и думаю, что вот опять книга права, для меня никогда не существовало ничего более депрессивного, чем безделье и скука. Я просто заболевала, когда мне нечем было себя занять. Как ужасно мне было поначалу во Флоренции, одной, без друзей, даже без знакомых. Все, что я делала, это занималась в университете и писала письма Стиву. Я писала почти каждый день, делясь с ним каждой мелочью: когда проснулась, что ела за завтраком, с кем говорила по телефону. Я жаловалась на то, как мне сложно здесь, на новом месте, без знания здешней культуры, но главное, без знания языка.
«И в то же время, – пыталась я объяснить Стиву, – все неоднозначно. Я впервые поселилась в большом европейском городе, я и не знала прежде, какие они, настоящие города. К тому же Флоренция – необычный город. Если смотреть сверху из решетчатого закругленного окна Уффицы, то Флоренция представляется извилистым сплетением желтовато-коричневых кубических форм, притягивающим своей терракотовой путаницей и сам музей, и меня, завороженно стоящую у амбразурного окна. А потом хорошо выйти на площадь и пойти вдоль сладострастно-лениво растянувшейся реки и утонуть в запутанных улочках, неловко огибающих игрушечные лепные церквушки со спрятанными под ними карликовыми площадями. И снова углубиться в неразбериху домов, в стук булыжных мостовых, в сдавливающие с обеих сторон фасады, играющие хлопками распахнутых деревянных ставней. И вдруг почувствовать себя отстраненной от мира, от проходящего времени, от забот, одновременно одинокой, и свободной, и раскованной, и предоставленной только самой себе, и зависящей только от самой себя».
«На это требуется время, – написала я в другом письме, уже значительно позже, – сначала понять и оценить город, а потом привыкнуть и полюбить его энергию. Ты ведь знаешь, я скучаю по нашей тихой, неспешной, удобной Америке, ее чистым, заснувшим, почти безлюдным улочкам с аккуратными домиками, с очень зелеными, а порой разноцветными деревьями. А здесь город. Конечно, он стрессовый и забирает у тебя энергию, но вместе с тем он и заряжает. Помнишь, я писала, что познакомилась с Джонатаном, это он объяснил мне город и вовлек в него».
«Я помню, но ты писала коротко, лишь упомянула, – ответил мне Стив в следующем письме. – Расскажи мне о нем, опиши, а если будет время, сделай набросок, чтобы я представлял его».
«Джонатан родился в Америке, – писала я Стиву, – но, попав еще ребенком в Европу, жил с родителями в разных странах. Он свободно говорит на пяти языках и любит рассказывать о себе невероятные истории, и я бы не верила, если периодически не убеждалась бы в их правдивости. У него смешное добродушное лицо, высокий лысеющей лоб, знаешь, такой очень кожаный, легко складывающийся морщинами. Я вложила в письмо карандашный рисунок, так что ты увидишь. Он всюду меня с собой таскает, знакомит с новыми людьми, кажется, он знает абсолютно всех. Я даже не знаю, почему он проявляет ко мне столько заботы, у нас ничего не было, не волнуйся, он совсем не в моем вкусе. Возможно, ему льстит, что симпатичная девушка боится отойти от него даже на шаг и слушается каждого слова».
«Наверное, так и есть. Каждому бы льстило».
Стив теперь часто соглашался со мной. Он вообще сильно изменился за время нашей переписки, его письма приобрели глубину, наполнились сопереживанием, мне казалось, что я ощущаю его присутствие.
«Может быть, – писала я ему, – мы оба обречены на перемену. То ли разделяющее расстояние изменило нас, то ли невозможность физически присутствовать в жизни другого потребовала более полного эмоционального присутствия. Ведь прошло столько времени».
«Дело не только во времени, дело в разлуке, – отвечал Стив. – Это разлука повлияла на нас, заставила переоценить, расставила все по-другому. То, что было важно, стало ничтожно, а то, что воспринималось как естественно данное, как само собой разумеющееся, вдруг оказалось единственно ценным, но уже недостижимым. Разлука и есть тот беспристрастный ценитель, которому под силу подняться над обидами, ревностью, желанием доминировать. Она оставляет только единственно важное, на чем и зиждется любовь – сопричастность.
Я любил тебя всегда, но мог ли я знать, как знаю сейчас, именно благодаря разлуке, что ты – это единственное, что у меня есть в жизни. Что ты – это в какой-то мере я сам. И еще я понял, что сохранить абсолютно чистую любовь, как ни странно, возможно только в разлуке. Она и есть тот саркофаг, над содержимым которого не властно время, и если думать так, то, может быть, и хорошо, что мы разъединены. Ведь только так мы сможем остаться друг в друге навсегда. А все остальные, те, кто еще будет в нашей жизни, разве они важны, разве они имеют значение? Мы ведь знаем, что никто не займет в тебе моего места, так же как и никто не подменит тебя во мне? Мы как бы застрахованы друг перед другом».
«Наверное, ты прав, – написала я в ответ, а потом еще через несколько писем добавила:
– Ты наверняка прав. Ты стал в моей жизни самым важным человеком и навсегда останешься в ней. Ты определил ее и никогда из нее не исчезнешь, что бы ни случилось с нами, со мной. Я и в обратном уверена: я тоже всегда буду в твоей жизни, всегда, несмотря ни на что».
«Так и будет», – согласился Стив.
Постепенно наши письма стали раздвигать рамки обыденных тем, сначала медленно, осторожно, а потом резко, навалом и сразу превратили их в труху, в ничто. Все началось с того, что Стив описал свой визит к проститутке, описал во всех подробных деталях, более того, образно, ярко. Конечно, мне было тяжело читать, даже больно, но потом я сказала себе, что жизнь есть жизнь, мы не виделись два с половиной года, и он прав, нам надо быть предельно откровенными друг с другом. Потому что именно откровенность сближает. После этого в другом письме Стив попросил:
«Напиши мне, кто за тобой сейчас ухаживает».
И я описала, хотя не так, как он, а более сдержанно.
«Подробнее», – попросил он в следующем письме.
«Подробнее что?» – спросила я.
«Все. Расскажи мне все в подробностях. Во всех подробностях».
И я рассказала. Мне даже сложно объяснить, что я чувствовала, я действительно очищалась, как на исповеди, и чем честнее, чем откровеннее я была в своих описаниях, тем больше сбрасывала с себя тяжести, тем легче и спокойнее становилась. Мне казалось, что я пишу дневник, а не письмо, казалось, что только для себя самой, ничего не утаивая. Единственная разница заключалась в том, что дневник мой умел мне отвечать, подробно и умно.
Поразительно, но наши ощущения со Стивом сливались все чаще. Он признавался, что тоже, как и я, испытывает неизвестное ему прежде почти физическое удовольствие от нашей исповедальной переписки.
«Знаешь, Джеки, – писал он, – я долго думал, почему у меня такая странная, кому-то покажется, извращенная потребность все тебе рассказывать. И я наконец понял. Мы уже не можем изменить друг другу. Мы вышли за пределы, в которых находится измена, для нас уже не существует такого понятия. Наша любовь поднялась над всеми условностями, в ней есть только чистота и преданность, и ничто не сможет их ни опошлить, ни оскорбить. Единственная угроза – это скрытность, и поэтому, чтобы избежать ее, я должен научиться полностью раскрываться, только так я смогу приблизить тебя еще ближе, неестественно близко, просто растворить тебя в себе. Чтобы уже невозможно было отличить, где ты, а где я. Ведь ничего не может быть выше!»
Стив был прав, и я была с ним откровенна, как с собой. Хотя рассказывать особенно было нечего: те несколько мужчин, с которыми за два с половиной года флорентийской жизни я встречалась, так, по сути, ничего в нее и не привнесли. Видимо, я постоянно сравнивала этих итальянских ребят со все еще не исчезнувшим, а наоборот, так близко, подкожно щемящим прошлым, и никто из них не выдерживал сравнения.
Я даже не понимала, зачем я встречаюсь с ними, настолько была очевидна обреченность продолжения. Можно было спорить о сроке – неделя, месяц или три? – но не больше. Я писала об этом Стиву, описывая каждого своего нового приятеля, пытаясь найти в каждом что-нибудь необычное, но ничего необычного не было, даже в сексе.
Я прикладывала к письмам рисунки, я даже сделала несколько эротических набросков, я старалась, чтобы Стив узнал в них меня, но я не хотела примешивать фантазию, я изображала лишь то, что происходило, ничего больше. Но то, что происходило, отдавало скукой, и рассказывать было нечего, мне даже показалось по ответным письмам, что Стив разочарован моей итальянской простотой.
