Михаил Шолохов - Тихий Дон
Дуняшка ушла спать к детям в горницу, спустя немного поднялся и Прохор. Покачиваясь, он накинул внапашку полушубок, сказал:
– Кувшин не возьму. Душа не позволяет ходить с порожней посудой… Прийду, и зараз меня баба зачнет казнить. Она это умеет! Откудова у нее такие вредные слова берутся? Сам не знаю! Прийду выпимши, и она, к примеру, говорит так: «Кобель пьяный, безрукий, такой-сякой, разэтакий!» Тихочко и спокойночко образумляю ее, говорю: «Где же ты, чертова шалава, сучье вымя ты, видала пьяных кобелей, да ишо безруких? Таковых на свете не бывает». Одну подлость опровергаю – она мне другую говорит, другую опровергаю – она мне третью подносит, так у нас всенощная и идет до зари… Иной раз начертеет ее слухать – уйду под сарай спать, а другой раз прийдешь выпимши, и ежели она молчит, не ругается, я уснуть не могу, истинный бог! Чего-то мне вроде не хватает, какая-то чесотка на меня нападет, не усну – и шабаш! И вот затрону супругу, и опять она пошла меня казнить, ажник искры с меня сыпются! Она у меня от черта отрывок, а деваться некуда, пущай лютует, от этого она злей в работе будет, верно я говорю? Ну, пойду, прощайте! То ли уж мне в яслях переночевать, не тревожить ее нынче?
– До дома дотянешь? – смеясь, осведомился Григорий.
– Раком, а доползу! Али я не казак, Пантелевич? Даже очень обидно слухать.
– Ну, тогда – с Богом!
Григорий проводил друга за калитку. Вошел в кухню:
– Что ж, потолкуем, Михаил?
– Давай.
Они сидели друг против друга, разделенные столом, молчали. Потом Григорий сказал:
– Что-то у нас не так… По тебе вижу, не так! Не по душе тебе мой приезд? Или я ошибаюсь?
– Нет, ты угадал, не по душе.
– Почему?
– Лишняя забота.
– Я думаю сам прокормиться.
– Я не об этом.
– Тогда об чем же?
– Враги мы с тобой…
– Были.
– Да, видно, и будем.
– Не понимаю. Почему?
– Ненадежный ты человек.
– Это ты зря. Говоришь ты это зря!
– Нет, не зря. Почему тебя в такое время демобилизовали? Скажи прямо?
– Не знаю.
– Нет, знаешь, да не хочешь сказать! Не доверяли тебе, так?
– Ежли б не верили – не дали бы эскадрон.
– Это на первых порах, а раз в армии тебя не оставили, стало быть, дело ясное, браток!
– А ты мне веришь? – глядя в упор, спросил Григорий.
– Нет! Как волка ни корми, он в лес глядит.
– Ты выпил нынче лишнего, Михаил.
– Это ты брось! Я не пьяней твоего. Там тебе не верили и тут веры большой давать не будут, так и знай!
Григорий промолчал. Вялым движением он взял с тарелки кусок соленого огурца, пожевал его и выплюнул.
– Тебе жена рассказывала про Кирюшку Громова? – спросил Михаил.
– Да.
– Тоже не по душе мне был его приезд. Как только услыхал я, в этот же день…
Григорий побледнел, глаза его округлились от бешенства.
– Что ж я тебе – Кирюшка Громов?!
– Не шуми. А чем ты лучше?
– Ну, знаешь…
– Тут и знать нечего. Все давно узнатое. А потом Митька Коршунов явится, мне тоже радоваться? Нет, уж лучше бы вы не являлись в хутор.
– Для тебя лучше?
– И для меня, да и народу лучше, спокойнее.
– Ты меня с ними не равняй!
– Я уже тебе сказал, Григорий, и обижаться тут нечего: ты не лучше их, ты непременно хуже, опасней.
– Чем же? Чего ты мелешь?
– Они рядовые, а ты закручивал всем восстанием.
– Не я им закручивал, я был командиром дивизии.
– А это мало?
– Мало или много – не в том дело… Ежли б тогда на гулянке меня не собирались убить красноармейцы, я бы, может, и не участвовал в восстании.
– Не был бы ты офицером, никто б тебя не трогал.
– Ежли б меня не брали на службу, не был бы я офицером… Ну, это длинная песня!
– И длинная и поганая песня.
– Зараз ее не перепевать, опаздано.
Они молча закурили. Сбивая ногтем пепел с цигарки, Кошевой сказал:
– Знаю я об твоих геройствах, слыхал. Много ты наших бойцов загубил, через это и не могу легко на тебя глядеть… Этого из памяти не выкинешь.
Григорий усмехнулся:
– Крепкая у тебя память! Ты брата Петра убил, а я тебе что-то об этом не напоминаю… Ежли все помнить – волками надо жить.
– Ну что ж, убил, не отказываюсь! Довелось бы мне тогда тебя поймать, я и тебя бы положил, как миленького!
– А я, когда Ивана Алексеевича в Усть-Хопре в плен забрали, спешил, боялся, что и ты там, боялся, что убьют тебя казаки… Выходит, занапрасну я тогда спешил.
– Благодетель какой нашелся! Поглядел бы я, как ты со мной разговаривал, ежли б зараз кадетская власть была, ежли б вы одолели. Ремни бы со спины небось вырезывал! Это ты зараз такой добрый…
– Может, кто-нибудь и резал бы ремни, а я поганить об тебя рук не стал бы.
– Значит, разные мы с тобой люди… Сроду я не стеснялся об врагов руки поганить и зараз не сморгну при нужде. – Михаил вылил в стаканы остатки самогона, спросил: – Будешь пить?
– Давай, а то дюже трезвые мы стали для такого разговора…
Они молча чокнулись, выпили. Григорий слег грудью на стол, смотрел на Михаила щурясь, покручивая ус.
– Так ты чего же, Михаил, боишься? Что я опять буду против Советской власти бунтовать?
– Ничего я не боюсь, а между прочим думаю: случись какая-нибудь заварушка – и ты переметнешься на другую сторону.
– Я мог бы там перейти к полякам, как ты думаешь? У нас целая часть перешла к ним.
– Не успел?
– Нет, не схотел. Я отслужил свое. Никому больше не хочу служить. Навоевался за свой век предостаточно и уморился душой страшно. Все мне надоело, и революция и контрреволюция. Нехай бы вся эта… нехай оно все идет пропадом! Хочу пожить возле своих детишек, заняться хозяйством, вот и все. Ты поверь, Михаил, говорю это от чистого сердца!
Впрочем, никакие заверения уже не могли убедить Кошевого, Григорий понял это и умолк. Он испытал мгновенную и горькую досаду на себя. Какого черта он оправдывался, пытался что-то доказать? К чему было вести этот пьяный разговор и выслушивать дурацкие проповеди Михаила? К черту! Григорий встал:
– Кончим этот никчемушний разговор! Хватит! Одно хочу тебе напоследок сказать: против власти я не пойду до тех пор, пока она меня за хрип не возьмет. А возьмет – буду обороняться! Во всяком случае, за восстание голову подкладать, как Платон Рябчиков, не буду.
– Это как то есть?
– Так. Пущай мне зачтут службу в Красной Армии и ранения, какие там получил, согласен отсидеть за восстание, но уж ежели расстрел за это получать – извиняйте! Дюже густо будет!
Михаил презрительно усмехнулся:
– Тоже моду выдумал! Ревтрибунал или Чека у тебя не будет спрашивать, чего ты хочешь и чего не хочешь, и торговаться с тобой не будут. Раз проштрафился – получай свой паек с довеском. За старые долги надобно платить сполна!
– Ну, тогда поглядим.
– Поглядим, ясное дело.
Григорий снял пояс и рубашку, кряхтя, стал разуваться.
– Делиться будем? – спросил он, с чрезмерным вниманием разглядывая отпоровшуюся подметку на сапоге.
– У нас дележ короткий: подправлю свою хатенку и перейду туда.
– Да, давай уж как-нибудь расходиться. Ладу у нас с тобой не будет.
– Не будет, – подтвердил Михаил.
– Не думал, что ты обо мне такого мнения… Ну что ж…
– Я сказал прямо. Что думаю, то и сказал. В Вешенскую когда поедешь?
– Как-нибудь, днями.
– Не как-нибудь, а надо ехать завтра.
– Я шел пешком почти сорок верст, подбился, завтра отдохну, а послезавтра пойду на регистрацию.
– Приказ есть такой: регистрироваться немедленно. Ступай завтра.
– День-то отдохнуть надо? Не убегу же я.
– А черт тебя знает. Я за тебя отвечать не хочу.
– До чего же ты сволочной стал, Михаил! – сказал Григорий, не без удивления разглядывая посуровевшее лицо бывшего друга.
– Ты меня не сволочи! Я к этому не привык… – Михаил перевел дух и повысил голос: – Эти, знаешь, офицерские повадки бросать надо! Отправляйся завтра же, а ежли добром не пойдешь – погоню под конвоем. Понятно?
– Теперь все понятно… – Григорий с ненавистью посмотрел в спину уходившему Михаилу, не раздеваясь лег на кровать.
Что ж, все произошло так, как и должно было произойти. И почему его, Григория, должны были встречать по-иному? Почему, собственно, он думал, что кратковременная честная служба в Красной Армии покроет все его прошлые грехи? И может быть, Михаил прав, когда говорит, что не все прощается и что надо платить за старые долги сполна?
…Григорий видел во сне широкую степь, развернутый, приготовившийся к атаке полк. Уже, откуда-то издалека, неслось протяжное: «Эскадро-о-он…» – когда он вспомнил, что у седла отпущены подпруги. С силой ступил на левое стремя, – седло поползло под ним… Охваченный стыдом и ужасом, он прыгнул с коня, чтобы затянуть подпруги, и в это время услышал мгновенно возникший и уже стремительно удалявшийся грохот конских копыт.
Полк пошел в атаку без него…
Григорий заворочался и, просыпаясь, услышал свой хриплый стон.
За окном чуть брезжил рассвет. Наверно, ветер ночью открыл ставню, и сквозь запушенное изморозью стекло был виден зеленый искрящийся круг ущербленного месяца. Ощупью Григорий нашел кисет, закурил. Все еще гулко и часто сдваивало сердце. Он лег на спину, улыбнулся: «Приснится же такая чертовщина! Не довелось сразиться…» Не думал он в этот предрассветный час, что еще не раз придется ему ходить в атаку и во сне, и наяву.
