Иван Подсвиров - Погоня за дождем
Пчелы на подсолнух пока не летают, а предпочитают садиться на бледно-синие мелкие цветы петрова батыга, в изобилии покрывшего откосы дренажа, либо на молочно-белый жабрей, который устилает жесткую стерню недавно сжатого пшеничного поля. Это поле пролегло желтоватой полосой между плантациями раннего и позднего подсолнуха. Пчелы понемногу работают с утра, но затем прекращают вылеты: наступает жара, день становится душным и знойным. Листья подсолнуха вяло опускаются, цинковая крыша нашей будки накаляется до того, что к ней невозможно дотронуться - обожжешь пальцы. В будке трудно дышать от спертой духоты. Я попросил у Гордеича литовку, накосил камыша и накрыл им крышу - стало прохладнее.
Пока тесть просматривал и доводил до ума ульи, я по примеру Гордеича сделал у себя пристройку, стены обтянул мешковиной и клочками старого брезента, верх покрыл толстым слоем травы и камыша. Удобная подсобка, в ней можно качать мед и хранить в тени холодную воду. С водою тут приволье: возьми ведра, спустись по вырытым мною ступеням к ручью и зачерпывай сколько хочешь. Напротив нашей будки тесть соорудил купальню, расчистив от ила ручей и перекинув через него мосток из сухих жердей акации. В жару старики поочередно бегают в купальню и, сидя в теплой, как бы парной воде, с удовольствием мылят головы, трут спины и грудь. Я тоже купался здесь, пока однажды не увидел на солнцепеке водяного ужа, с оливково-зеленоватой спиною, с красным брюхом, испещренным черными пятнами, и с таким же пятном на затылке. Я боюсь гадов, не терплю даже ящериц и лягушек вблизи и, внезапно остановив взгляд на уже, похолодел и попятился вверх. Он глянул на меня, медленно развел кольца и пополз в воду. Меня охватило омерзение: я не подозревал о его существовании, спокойно мылся в купальне. Я вернулся назад с пустыми ведрами, и долго еще передо мною стояли холодные точки глаз ужа, скользкие живые кольца.
И впоследствии я не мог без внутренней дрожи перебегать через мосток. Узнав об уже, мой тесть и Гордеич перестали купаться в ручье, ходили со мною к акведуку.
Матвеич же как ни в чем не бывало нежился, кряхтел в купальне, приговаривая:
- Я люблю ужак. Это не гадюка: не укусить. У нее, Петр Алексеевич, нету ядовитой железы. В молодости я пускал ужак за пазуху. Лезуть, щекочуть пузо. Аж смех разбираеть. Ужаки - полезные твари.
Я не мог выслушивать его откровений без содрогания... Купаться в ручье было не совсем удобно и потому, что в нем приохотились пить воду пчелы, в зной роем гудели в камыше: наверное, их привлекала свежая вода.
А тут и мы опростоволосились. Наспех переезжая, мы потеряли на кукурузном поле неувязанные поилки и вспомнили о них, когда уже выпустили пчел. Пока съездили и отыскали закатившиеся в кукурузу резиновые круги, пчелы успели освоиться, обвыклись в ручье и больше не хотели пить воду из поилок. Мой тесть усиленно присаливал ее; приманка привлекла пчел, но ненадолго. Они опять набивались в камыши над ручьем, так что наши старики вскоре перестали наполнять высохшие поилки.
Чтобы растравить пчел на зацветающий подсолнух, тесть с Гордеичем дали им на ночь сиропа; утром пчелы скопились у летков, возбудились, словно при облете,- и между ними вспыхнула драка. Тучи нависли над пасекой Матвеича. Он надел сетку и, откровенно ругая нас, сократил летки. Его примеру тотчас последовали тесть с Гордеичем, явно сконфуженные. Как известно, пчелыворовки, нападая на чужие ульи, в первую очередь норовят сбить охрану у летков и затем проникнуть внутрь гнезда, но при узком отверстии "сторожам" защищаться гораздо легче; стойко, героически сдерживают они натиск непрошеных гостей и отгоняют их прочь, иногда завязывая скоротечные воздушные бои. Напад на ульи Матвеича убавился, хотя раздраженных воровок еще много шныряло туда и сюда; отдельным удавалось пробиться к чужим сотам и набрать меду, но по возвращении назад их обычно задерживали у летков и нещадно, до смерти жалили... Воровка хорошо видна по полету:
она летит неуверенно, зигзагами, пристраиваясь за пчелами-хозяевами; когда же ей не удается осуществить коварный замысел, она быстро маневрирует и пытается улизнуть, оторваться от преследования, чтобы вновь, с неожиданной точки, возобновить атаку. Опять ее настигают, жалят, оттаскивают вон. Она же лезет слепо, наугад, зудит и встряхивает порванными крыльями, одурманенная запахом меда и уже невменяемая. Странное упорство! Оно обычно заканчивается смертью... Невольно я сравнивал его с настойчивостью некоторых людей, одержимых страстью наживы, и не находил существенного различия между ними и пчелами-воровками: такой же итог жизни. Впрочем, насекомых извиняет то обстоятельство, что они как существа неразумные стараются поживиться для всех, для всего сообщества, в то время как люди, существа сверхразумные, напротив, тянут к себе. Право же, грустно примыкать к этаким, все понимающим "мудрецам" - их развелось достаточно и, видно, разведется еще больше, если чего-то не случится, страшно кончить свою жизнь наиглупейшим образом...
так, как кончают ее они. Во мне кипит ненависть к ним, вызывая в душе ужасные чувства. Это бациллы. Там, где они, воздух душен, вянут надежды и все приходит в гниение.
Неужели и я уподоблюсь им, приму, как лекарство, их отраву? Никогда! Ни за что!
...А вдруг?
После того как прекратился напад, Матвеич сказал тестю:
- Как хочьте, Федорович, а я приписных больше смотреть не желаю. У нас свои улики гибнуть. Надо позвонить директору, нехай забереть.
- А я что, крайний лишний? Поезжай и позвони.
- Нонче я не поеду. Ваши пчелы последний мед у меня растянуть. Нельзя отлучаться, Федорович.
Тесть поговорил с Гордеичем, и вскоре они умчались на "козле" в Изобильный звонить директору совхоза.
Ночью по их вызову прибыла оттуда машина. С веселым облегчением мы погрузили порядком надоевшие нам ульи, из-за которых нередко возникали перебранки, и дружно захлопнули борт. Шофер включил фары, выхватив из тьмы стариков, сгрудившихся на пробитой в траве колее.
- Что передать директору?
- То, что видали, то и передайте, - сказал Матвеич. - Не нас пчелы, а мы их кормим... Сидять, мол, старички, кукують на нулю. Жара. Солнце макушки пекеть.
Шофер засмеялся:
- Ладно, передам!
- Пускай он не обижается, - сказал тесть. - Погодка нас под корень подкосила... Еще когда-нибудь столкуемся. Сейте побольше донника и простого подсолнуха.
Элитные сорта скупые на мед.
- Скажу!
Гул мотора окреп, старики расступились, и машина, поскрипывая рассохшимися бортами, поползла мимо них.
- Все бы тебе, Федорович, мечтами пробавляться, - с дружеской укоризной прохрипел Гордеич. - Простые подсолнухи они в жизнь не высеют. С элитных больше зернушек. А директору нужно план выполнять. По валу.
Также, Матвеич?
- Ага. С простыми сортами он в герои не выскочить.
- Вот-вот! - подхватил Гордеич. - Ясно как божий день. Отстал ты, Федорович. Не справляешься с обязанностями председателя.
- Где было лучше, Федорович, на пасеке или в кабинете сидеть? - перевел Матвеич разговор с шутливого тона на серьезный.
- Я в кабинете мало сидел.
Хорошо им было переговариваться во тьме, не видя выражений лиц. Мирно текла беседа.
- Могу подтвердить, Матвеич. Точно! Он не любил по кабинетам рассиживаться. За это его люди уважали, - сказал Гордеич.
- Ясное дело, за это надо уважать. И все-таки: где лучше? Там или тут?
- Мне везде хорошо. Корень у меня живучий.
- Чтой-то вы хитрите, Федорович. В кабинете тепленько. И за шиворот не капаеть.
- Я не хитрю. Тепленько!.. Иногда такого кипятку ливанут за пазуху только терпи! Не упади со стула.
Вся соль, Матвеич, не в том, где сидишь: в будке или в кабинете. Она в другом.
- Да не скажите. Не скажите вы.
- Честно! Я тебе говорю!
- В чем же ваша соль? - вкрадчиво налегал Матвеич.
- Соль ядреная, Матвеич. На любой работе трудись в охотку. Под горой оказался - оглянись и подумай:
"Что б тут полезное смастерить? Как бы глубже копнуть да крепче построить? И мне будет радостно, и другим хорошо. Кто под эту гору придет с низины или скатится сюда сверху". Думай так и не прогадаешь.
- Хе-хе-хе. Интересно. Ну так. Влезли вы на гору, как Гордеич на улики...
- Шо тебе Гордеич? В бане снится? - вскинулся, как ужаленный, Гордеич.
- Это я к примеру, - мягким голосом унял его Матвеич. - Так, так... Что тогда? Как вы себя на высоте поведете?
- Обыкновенно. Я уже поднимался. И ничего. Голова не кружилась. Опять оглянись и думай о том же. Как бы на горе людям обжиться... Да не зазнавайся, вниз глядя. И не выпусти из виду солнце. Все одно оно выше любой горы. Светит для всех одинаково.
- Все время глядеть на солнце опасно. Ослепнешь.
- Не смотри, - сказал тесть. - Ты его, главное, чувствуй... И ночью думай: где-то солнышко есть, скоро взойдет и всех обогреет. На всех тепла хватит.
Пофилософствовали старики и спать разбрелись, довольные тем, что наконец-то избавились от приписных.
