Андрей Назаров - Песочный дом
- Еще с осени знал, тяжелого года ждать - лист мшиной кверху ложился. А лист - он знает. Вот и тяжелый - сынов убило. Обоих. Не писали все, не писали - и на тебе. И не близко были, а в один день пресеклись. Вот как. Вот и тяжелый год. Были легкие, да облетели.
Он прокашлялся и принялся сосать потухшую цигарку.
- Дядя Сидор, что вы сажать будете? Я помогу.
- Спасибо, милай. Только ничего я сажать не буду. Морковь хотел, для глаз, говорят, пользительно, только баловство это. Не дожить мне до моркови. Всему свое время, а мое вышло. И так припозднился, все сынов ждал...
Они стояли лицом к лицу, разъединенные черной полосой пустующей земли старик и мальчик, изолированные дремотными полусферами Леркиного бинокля, как единственно сущие в мире - старик и мальчик, начало и конец неисчислимого рода людей, прерванного войной, - старик и мальчик, опоры моста, рухнувшего в реку, "до" и "после" - старик и мальчик, между которых ему, Лерке, места не было. Он не выдержал и отвел бинокль. Двор, обступавший старика и мальчика, был пуст, насторожен, он внушал скорбное обаяние их неподвижным фигурам. Покачивалась распахнутая дверь в кочегарку - вниз, в непроглядную темень, в чрево двора, затаившее Степкин смех.
Когда Авдейка оставил Сидора и понуро побрел к дому, стараясь не торопиться и думать, что дед жив, он опять попал в глаза Лерки, попал соринкой, заставившей его зажмуриться и отвернуться. Открыв глаза, он увидел лужу в воротах, напоминавшую очертания Африки. Растоптанная Авдейкиным дедом, лужа перестала быть лужей, она заполнила собой все зрение, она казалась твердью, разрушенной вселенской катастрофой, - и Лерка отнял бинокль от глаз.
Ворота были распахнуты и пусты. Жизнь совершилась и миновала их, не заметив лужи, походя растоптанной сапогами безумного старика. "Живу", ответил Лерке его внук. Они живут, надсаживаются и хрипят, как этот старик, похожий на подстреленного буйвола. "А я не хочу жить, чтобы жить. Когда я играл и мог стать пианистом, мое существование имело смысл и тем было жизнью, как оно стало бы жизнью, попади я на фронт, в великую войну, и даже погибни в ней. А в этой тишине, в робости, в бесславии - не хочу. Претит мне жить абы как - ведь люди же мы! Однако, - перебил он себя, - весь двор абы как живет, а ты перед каждым лебезишь, ничтожному мальчишке в рот смотришь. Верно, - решил он, - фальшивлю я с ними. Все одерживаюсь, слова лишнего не скажу, будто стыжусь себя. А почему?" Лерка раздраженно зашагал по комнате, стараясь забыть, как освободился однажды в словах своих и поступках - и заглянуть теперь боится в то, чем это кончилось. "Потому, что я не голодаю. Потому, что живу в своем доме как хочу и отец у меня генерал, - решил Лерка, минуя болезненное воспоминание. - Да каждый из них руку бы дал отрубить за такого отца".
Несколько успокоенный, он вернулся к окну и забрался с ногами на подоконник. "Я ведь не виноват, что родился у генерала? - думал Лерка. - Нет, не виноват. Родился - и все тут. Никто во дворе не родился, а я - пожалуйста. Глуповато, но факт. Может, и не случайно вовсе. Перст судьбы, как говорит маман".
Он впервые оценил избранность своего положения со стороны, увидел его глазами разутых дворовых ребят и незаметно проникся сознанием своего превосходства над ними. Смущало Лерку лишь то, что отца своего он знал немногим больше их и не помнил, когда говорил с ним - верно, до войны, да еще после позорного возвращения из побега на фронт, когда отец на ходу бросил ему: "Отвоевался. Завтра зайдешь, разговор есть". На разговор этот у отца времени не хватило. У него никогда не хватало времени, и прежде Лерка страдал от этого, обижался и думал: вот-де, генерал, а сам все с бумагами, с докладами, с начальством, поди, из винтовки стрелять не умеет.
С войной Лерка и вовсе отвык от отца, радовался, что тот не лезет в его жизнь, и лишь теперь неожиданно оценил отцовское генеральство, которое естественным порядком вещей ставило его сына над сыновьями старшин и капитанов. Лерка углубился в изучение открывшихся возможностей, как ребенок, получивший новую игрушку и запустивший пальцы в волшебный механизм. Без особого интереса он взглянул вниз, когда во двор высыпала ватага ребят и сгрудилась возле окна первого этажа. Оттуда донесся стук и трубный вой. Лерка насторожился, перегнулся через подоконник, но за выступом стены разглядел лишь согнутые спины. Вой стал глуше, утробнее, тонко задребезжало стекло, и что-то заметалось в глубине дома. Лерка перегнулся сильнее, потерял равновесие и скользнул головой вниз. Выравнивая тело, руки его вскинулись было вверх, и он непременно выпал бы из окна, но справился, вздернул туловище и, резко опустив руки, успел ухватиться пальцами за филенку подоконника. Лерка застыл, лежа на животе, наполовину высунувшись из окна, и боялся вздохнуть, чтобы не нарушить хрупкого равновесия. Теперь он видел ребят, поднимавших к окну Ибрагима каверзную фигуру в противогазе, надсадно дувшую в гофрированную трубку.
Беспомощный, взмокший от страха, Лерка висел над двором, проклиная свое любопытство. Немного оправившись, он перенес усилие на пальцы, вцепившиеся в выступ подоконника, и по сантиметрам стал втягивать себя в комнату. Он понял, что спасен, когда до спазмы, едва не стоившей ему падения, испугался, что ребята увидят его в этой унизительной позе.
Наконец он втянул себя в комнату и обтер лоб. Рука скользнула по онемевшей коже, как по подтаявшему льду. Лерка дрожал от пережитого ужаса и стоял неподвижно, не владея ногами, пока громкие вопли ребят, бросившихся наутек, не вспугнули его.
Из подъезда выскочила фигура в белом, и по непонятной горчичной речи Лерка узнал Ибрагима. Хохот убегавших ребят гулко отдавался в подворотне.
Лерка сжал зубы, отвернулся и, заметив на ковре пиджак, яростно ударил его ногой, зашвыривая в шкаф вслед остальной одежде. Пиджак исчез, и только рукав еще высовывался из-за дверцы. Лерка примерился поддать его, но остановился, пораженный внезапной мыслью, и стал перебирать одежду, тщательно осматривая каждую вещь и отрясая пыль. Укладывая складку к складке, он разложил свой гардероб, сплошь покрывший ковер, рояль и письменный стол. Поднявшись на вращающийся табуретец, он осмотрел простертые под ним одежды, испытывая неведомое прежде мстительное ликование.
Насмотревшись, Лерка развесил вещи по местам и решительно вышел из дома, уловив краем уха из сводки Информбюро, что освобожден Минск.
# # #
- Держи, глупый мальчик! Держи, хулиган! - сипло кричал Ибрагим, овладев русской речью.
Он потрясал палкой и негодующе топал ногами, но с места не трогался.
Миновав подворотню, ребята оказались на задаем дворе, где, склонившись над пятачком земли, выровненной поя игру в ножики, сидел Авдейка. Он побывал дома, видел рубаху с застиранными пятнами крови, сохнувшую на кухне, и самого деда, живого, но неподвижного, который лежал на кровати мамы-Машеньки с закрытыми глазами. Авдейка присел рядом, оказавшись как бы в подножии холма, и гладил деда, пока Глаша снова не прогнала его. Тогда он ушел и наткнулся на кораблик с двумя мачтами, вантами и парусами, начертанный ритмичными линиями на пепельной земле. Он был бриг и победил турецкую эскадру.
- Да стойте же! - кричал Сахан, выходя из подворотной мглы. - Ибрагим домой побежал штаны надевать.
- Ну, что он? Что Ибрагим? Я дул, я не видел ничего, - спрашивал каверзный Сопелка, выдергиваясь из маски.
- Аж табурет со страха сбил, - ответил Сахан, заталкивая противогаз за брючный ремень. - А потом - за нами. Во дворе только и чухнулся, что в подштанниках. Впечатлительный очень.
- Будет теперь нас помнить, - заявил каверзный Сопелка.
- Это точно, - подтвердил Сопелка-скептик. - Вот попадемся ему - вспомнит.
- Не попадемся, - заверил бдительный Сопелка. - Я всегда по сторонам смотрю, свистну, если что.
- То-то у тебя лоб вечно в шишках, свистун, - ответил скептик.
- Ша, Сопелки. Чем языки чесать, пошли в ножички по маленькой. Вон и клиент прилетел, - сказал Сахан, указывая на Авдейку.
- Это не клиент, это Бабочка, - поправил Болонка.
- Я и говорю - прилетел.
Сахан усмехнулся и, нашаривая в кармане нож, двинулся к месту для игры. Шагах в трех от Авдейки он вдруг остановился и вытянул шею. Сопелки притихли, сжались в бутон, а у Болонки отпала челюсть. Обернувшись в направлении взглядов, Авдейка увидел рядом с собою у стены груду лохмотьев, внезапно почувствовал в ней жизнь и с криком отпрянул. Лохмотья затряслись бесшумным смехом, из них вынырнули бескровные руки и стали выворачивать друг о друга пальцы.
- Идиот, - сказал слегка побледневший Сахан. - Черт его принес. Пошли отсюда.
- Куда? - спросил Болонка. - Там Ибрагим.
- Ну так прогони его, - ответил Сахан.
- Сам прогони.
- Откуда он? - спросил Авдейка.
- С Канатчиковой дачи.
- Что это?
- Ну, дача как дача. В лесу. Канатами огорожена. И в ней идиоты живут.
- Но ведь здесь мы живем. Это наше место.
