Иван Рукавишников - Проклятый род. Часть III. На путях смерти.
Смотрел на Пашу и вспоминал Дорочкино. Перерисовал линию спины. Мешали, во взоры кидались те, другие, кариатиды. Тогда рисовал души. Ничьи. А сейчас кричали:
«Я Юлия».
«А я Зоя. На меня посмотри!»
«А я - я Дарья. Я Даша. Когда-то Дашей была. Для кого? И меня пожалей. На мое вянущее тело взгляни. Взгляни, пожалей».
А стыдливая Дорочка закрывала лицо. Зоя же опять кричала:
«Меня! Меня! Гляди на меня и люби меня. Возьми. Ведь ты не знал меня».
Ленивою стала рука, И глаза, насмотревшись на Пашу-Дорочку, хотели иного. На тахту сел-повалился, жестом приказав Паше не менять позы. Сквозь бокал, наполненный вином, глядел-сличал. И томила жажда любви. Вспоминались души. Живые, залетели сюда, в новую, в чужую, в одинокую комнату.
И родные все были. И пели хором псалом.
- Паша? Почему Паша? Паша добрая, и ничего ей не надо. Да, и Паша натурщица.
Змейки-чаровницы кружились, засматривая головками на живые кариатиды. Кричали, к нему, к Виктору рвались живые кариатиды. На тахте сидя, гладил свои волосы.
- Паша. Оденься, позови Ольгу.
Не сразу ответила:
- Ольга на деревне.
- Позови!
- Ольга отошла от нас. Она и не придет. Ночь теперь, Виктор Макарыч.
- Позови. Иди, позови!
- Не пойдет Ольга. И к чему она вам?
- Рисовать надо. Двух.
И Виктора лицо исказилось тоской. И ладонью закрыл глаза. И легче тогда стало лгать. И закричал:
- Позови Ольгу! Позови Ольгу! Иди, иди...
- Да не пойду же. Не позову. Не пойдет она. Чего срамиться...
- Двух мне надо. Двух. Два жеста. Как две души друг другу в глаза заглянут... Да, да, как заглянут, когда он здесь, близко... Когда любовь их между ними...
Говорил, то кричал, то шептал, захлебываясь старым вином.
- Нет, уж я не пойду.
- Пойди! Приведи. Мне нужно.
И шептал уж невнятно:
- Мне Зою нужно... Зою и ту...
- Не пойду я.
Чуть скрипнув, открылась дверь. И в комнату вошла Зоя. Глаза светятся. Рука плавным жестом, сказала:
«Вот я».
Вошла и дверь за собой притворила Зоя. И щелкнул ключ. И ключ вынула; держит в руке.
- Вот я.
Паша подняла одеяло до шеи. Зоя, постояв у двери, подошла к Виктору, на тахту села, рукою провела по лицу Виктора. Руки его искала. Не ответил. Но в глаза заглянул. Тогда пошла за ширму. Шелест одежд. На подушки откинувшись, в потолок глядя, видел Виктор как сказку его белую кровавит чуждая сказка невнятная. Ладонью глаза тер и глазам не показывал новой яви.
Вышла Зоя до пояса нагая. И задрожал. И указал лишь туда, на стену, на тот лист, где намечены руки простертые, а пальцы рук жадно, как когти ждут. И встала против Паши на коврик. И подошел, и чуть поправил. И пил нектар праздника. И оживали кариатиды. Паша дрожала явной дрожью.
- Виктор, я верю в тебя.
- Так, так!
И в дрожании рук Зои искал правду.
Извиваются руки в немой тоске. Рок страшное предопределяет.
«Разве я не умею шутить?»
«Да. Ты умеешь шутить».
И на тахте широкой лежа, ловил-пил тела двух женщин.
- Ты не рисуешь больше, Виктор?
- Стой так. Нет, так вот руки... Паша, не двигайся.
И подошел, и чуть тронул углем бумагу и опять на тахту.
- Паша! Подойди сюда.
И шепотом неслышным:
- Княжна Паша...
И подошла. И руки дрожащие опустив, исподлобья глядела.
- Виктор! Виктор!
И к нему припала, и целовала, и трепетала Зоя. И в оба лица засматривал, во взоры такие непохожие. И слышал гул пурпуровых парусов над синей-синей водой.
«Шутки дьявола... Шутки дьявола...»
XXIX
Про Яшу забыли. Убежал из дому. На вокзал. Без вещей!
Отъехал поезд. В ладонь служителю Яша монеты совал. Дали купе. Запертый метался, виски сжимая.
«Вот оно! Вот оно!.. А тот... Сами себе вы, говорит, страхи насочиняли... Нет, уж это не сам себе...»
Вихрем крутились думы, разрывались в клочья. Рыдания колотили его по пыльным подушкам дивана. И затих. И новое. В туче косматых разодранных мыслей-страхов одну видит, как глазами видит мысль неотступную.
«Ну да. Ну да. Нельзя быть ребенком. Осилят. Бороться! Бороться! А так невозможно, психологически невозможно бороться. Те во всеоружии спокойствия и расчета, а я... Да, конечно, у меня нервы расстроены... В руки взять. Пересилить».
На остановке из буфета принес две бутылки сельтерской воды. Разделся донага. Обтирался, растирал тело носовым платком.
«Да. Вот и из вещей ничего не взял. Хорошо, что деньги не забыл. Надолго ли хватит?.. Ну, да главное успокоиться и реабилитировать себя».
Не отступала мысль.
«Да, да. Конечно так. Пусть усыпят и под гипнозом выпытывают. В гипнотическом сне не лгут. И показания запротоколить. Запротоколить при свидетелях. Завтра же к профессору. И я оправдан, и враги посрамлены. Но мне не нужно вашего унижения. Я добрый. Пусть все узнают, какова моя душа... А не отравитель...»
Подчас улыбался уж. И твердил-бормотал:
- Под гипнозом, под гипнозом. Посмотрел бы я, как бы Константин согласился под гипнозом... Ведь тут все мысли, все, может быть, даже забытые мысли... А я согласен...
Скоро опять жуть, в упор глядящая бельмами. Шорохи мучительно-неотступные. Кто-то дернул ручку двери. И затрясся Яша. И кинулся в угол. И притворился спящим.
В Москве опять в тех же грязных номерах остановился.
- А вещи, барин?
- Да... Потом привезу... завтра. А паспорт вот...
И выбежал. И долго по Москве бродил, заходил в кофейную, по адресной книге выписывал адреса профессоров.
Бродил. Подходя к подъезду намеченного дома, руку к звонку протянуть не решался. И шел дальше. Из конца в конец города раза два. Не замечал хода времени. Боролся с одолевающими силами, то отдавался их когтям надолго.
«Фу! Да теперь все профессора спят».
Удивленно оглянулся среди пустого переулка. Подмигивали желтые глазки фонарей.
«Ну, завтра. Но непременно, непременно. И все разом кончится».
Побрел. Далеко.
Только-что пришел, заперся и подумал:
«Вот, кажется, некстати есть хочется». Постучали в дверь властным стуком.
- Там кто? Ко мне нельзя...
- Прошу открыть. По предписанию...
Страшные слова спокойно-властно требующего голоса. Сотни раз слова эти чудились Яше. И днем, и ночью, часто-часто. И вот теперь за дверью они сказаны. Слова, как бой барабанный.
Не помнит, открыл ли дверь, сама ли открылась. Вошли и в форме, и в штатском платье люди.
- Вещи? Да я без вещей.
- Вы сказали - завтра. Где же ваши вещи? Позвольте квитанцию.
Обшаривали карманы.
Когда по коридору вели, Яша шепотом читал молитву, и глаза его были закрыты. В карете сидя, дважды пытался вырваться. Но крепко держали за руки повыше локтей.
На миг мысль:
«Галлюцинация?»
И не знал обрадоваться ли, пуще ли ужаснуться. Но карета въехала куда-то в ворота.
- Выходите!
Ввели-втащили Яшу куда-то. Ноги в коленях подгибались. Плыли-качались стены. Поддерживаемый под руку услышал через стол властный-властный голос. Вопросы:
- А этого узнаете? Этого вот? А эту?
Фотографические карточки на столе. Мелькнуло лицо сестры.
- Да нет... не может быть... - Но голос спрашивал про Мертвый какой-то переулок.
Услышал еще позади себя:
- В карете вырывался...
Говорил ли что... Загрохотало грозное, неумолимое. Сначала по комнате хохот. Потом в голове лишь. Холодная темная вода быстро-быстро стала вливаться в комнату. Ноги заморозила. Выше, выше. Ко рту подступает. Подпрыгнул Яша и пропал в темной, в темной, в холодной воде.
XXX
Болтали весело. Ехали в наемном ландо с вокзала к себе, в Мертвый переулок.
- Молчи, Ирочка, молчи, ангел. Ты уморишь меня. Ни слова о Паше, о телушке этой...
- Нет, слушай. Вот что еще. Эта Зоя, ей-Богу, прехорошенькая. Ведь придет же она сюда. Разыщем!
- Так она и уедет оттуда!
- А станет он ее долго держать? Злючка она. Надоест ему. Месяц ей сроку.
- Ты не знаешь мужчин.
- А ты знаешь? Что? Что? Знаешь?
- Ой-ой! Не щиплись... Ирочка, ангел, не щиплись...
Весело глянул маленький особняк оконными гардинами.
Кто-то чужой отпер дверь. Прошла, не заметив, Ирочка. А Валя шепнула ей, по ступенькам стуча каблуками:
- Новый у нас в монастыре... Хорошенький... Ой-ой! Ну не буду.
Наверху чужие люди объявили им обеим, что они арестованы.
В развороченном дому гулко рождались голоса чужих. Поняли обе:
- Монахов выследили. Забрали. Засада.
Валя села на стул, опустив руки. Ни пальто не сняла, ни шляпы. В Ирочку вошла злоба. Молчала Ирочка, сжимая кулаки. Ходила по столовой. А ее спрашивали. И надоело молчать.
- Ну да, ну да. И сдавала. Хочу, и сдаю комнаты. Мало в Москве меблированных комнат!.. Как вы сказали фамилию? Нет. Такого не знаю. Впрочем, спросите прислугу.
