Александр Яковлев - Осенняя женщина (Рассказы и повесть)
- Тимофей! Да ты, брат, с ума что ли сошел? Кто же тебе разрешил тут рыбу лавливать? А? Ну чисто идол языческий! Сговорились вы, что ли, с утра барина до слез расстраивать? И слушать не хочу! На конюшню, с-скотина!
Нет, совершенно невообразимо с этим народом ощущать гармонию жизни. Извольте тонко чувствовать и сострадать при эдаком хамском небрежении ко всему святому!
Но слава Создателю, есть еще птицы небесные, твари бессловесные и прочая фауна и флора благоухающая. И предмет особых забот ваших - фруктовый сад соток так на двадцать, чтобы не притомиться. Да оранжерейка заветная, где на спор с соседом и на посрамление ему вызревает зимой клубничка, да-с, черт ее возьми да и совсем!
Однако... Однако, что же это, господа? Обтрясли, изверги, яблоньку-красавицу!
- Степан! Куда же ты смотрел, обалдуй неописуемый? Ну-ка, не вороти рожу-то, не вороти... Так и есть. Пьян! Ах ты поросячье ты отродье! Напился, дурак, и все проспал... А? Ей Богу, расплачусь... Ну что с вами, анафемами, делать... Ну что?! Запорю! За-по-рю-у!!!
И в отчаянии, не торгуясь, скупаешь у соседей все возможные имения, объединяя в одно. Собирая земли. Дабы навести в ней единый порядок. Методом известным. С присвистом и воплями, слух рачительного хозяина услаждающими.
Вы только проговорите вслух, не торопясь, вдумчиво, но с сердцем это заветное слово: запорю! Ощутите его грани, рассмотрите оттенки, прочувствуйте душой и телом. Только тогда поймете, что такое настоящий помещик. А когда поймете, то жизнь положите ради достижения желанной цели...
Сладостные перспективы, сладостные. Есть ради чего жить. Читайте классику, господа! Читайте и перечитывайте, готовьтесь! А вы, господа литераторы, имейте совесть, пишите вкусно, черт вас дери! Иначе чем запомнимся тысячелетию грядущему?
ЗАСТОЛЬЕ
- Господа, позвольте пару слов...
- Просим, просим...
- Слово нашему драгоценному Валерьяну Аполлоновичу!
- Тс-с! Тихо, господа! Молодые люди, там, у окна... Потише, пожалуйста.
- Господа... Хм... Я, собственно, так, о пустяках...
- Ну же, Валерьян Аполлонович! Не томите! Из ваших-то уст...
- Соловей наш! Цицерон! Умоляю!
- Да я, право... Неловко даже и говорить перед лицом столь достойного собрания...
- Ох, Валерьян Аполлонович, умеете же вы, проказник этакий, заинтриговать! Ну же, душа моя...
- Мы - все внимание! Уста сомкнуты, уши и сердца - разверсты! Благоговеем в молчании...
- Дело в том, что я рассудил тут убогим разумением своим...
- Знаем мы ваше убогое разумение! Всем бы такое! То-то бы зажила Русь-матушка!
- Ну, тихо же, господа. Право, мы мешаем нашему всеми любимому Валерьяну Аполлоновичу! У всех ли налито, господа?
- И севрюжки. Непременно севрюжки на закусочку. И слышать ничего не хочу. Севрюжки непременно!
- Тс-с! Просим...
- Хм... Господа, вы прекрасно знаете, в какое время мы живем...
- Эх-хе-хе, голуба Валерьян Аполлонович, нам ли не знать! У меня, господа, убытков за прошлый месяц...
- Ах, оставьте! Ну не об этом же сейчас. Слушаем, слушаем!
- И то! Слушаем!
- И я, проанализировав сложившуюся ситуацию, прошу прощения за столь выспренние слова, пришел к следующему выводу...
- Умеет, шельма, завернуть!
- А где журналисты? Прошу прощения, Валерьян Аполлонович... Журналисты где?! Пусть же включат свою технику! Не за тем их сюда звали, чтобы... Потом допьют... Продолжайте, душа моя, Валерьян Аполлонович!
- Да-с, к следующему выводу... Хм... Ей-богу, господа, духу не хватает!
- Ну же, голубчик, ну!
- А, была не была! Господа! Я пришел к выводу... Я предлагаю... Предлагаю...
- За цыганами послать?!
- Что? Зачем? Каких цыган?
- Да не перебивайте же! Экий нетерпеливый! Не обращайте внимания, Валерьян Аполлонович! Молодой еще! Чувствами живет. Цыган ему... А нет послушать мудрых людей! Слушаем, слушаем...
- Предлагаю... Ну, помогай, Господи! Предлагаю: выйти, наконец, из... КРИЗИСА!
- ...?
- У меня, собственно, все.
- Позвольте... И? Ну-те, ну-те?
- Но у меня действительно все!
- Хи-хи-с.
- Ну, полно, полно, Валерьян Аполлонович! Пошутили и довольно. Выдыхается же... ну говорите, что хотели. Право, мочи уже никакой нет.
- Я серьезно. Пора, наконец, выйти из кризиса.
- Как?!
- Помилуйте!
- Вот так номер!
- Н-да, балагур-с!
- Так прошрафиться...
- Но... но... позвольте, Валерьян Аполлонович... Ведь это как же... Как прикажете понимать?
- Журналисты! Да выключите вы свою дурацкую аппаратуру! Лучше уж водку пейте! Валерьян Аполлонович, голубчик, может быть вам нехорошо? Человек! Кондиционеры включите! Душно же, в самом деле... И не курили бы вы там, молодые люди... Видите, дурно Валерьяну Аполлоновичу...
- Напротив, я прекрасно себя чувствую. Настолько прекрасно, насколько возможно в наше время...
- При чем тут время? Закусывайте, господа, закусывайте! Ваше здоровье! Я все же полагаю, что Валерьян Аполлонович нас разыгрывает... А? Ну, признайтесь, голуба?
- Верно, тут скрыта какая-то тонкость. Намек, так сказать, фигура аллегорическая...
- Ах, шельма... И как закрутил... А мы-то - за чистую монету...
- Браво, Валерьян Аполлонович!
- Но у меня действительно все, господа! Право, я не понимаю, о каких намеках говорите!
- Ну, полно. Ну, голуба. Ну, пожалей нас, дураков. Ну, видишь, молодежь смотрит... Ну, виноваты, ну дураки, ну не сподобил Господь. Ну не сердись, мамочка. А лучше просвети и наставь... Ну, скажи, что пошутил...
- О Господи! Ну, пошутил, пошутил!
- Ну, то-то! Дай я тебя, душа моя, расцелую! Дал же Господь таланту, а, господа?
- Виват Валерьяну Аполлоновичу! Виват!
- А теперь, молодой человек, и цыган можно. То-то, учитесь... надо умственно... А то сразу... Человек, шампанского!
ЛЕСНОЕ
И как стукнуло ей шестнадцать лет, так ударилась она в рев и рыдала долгих пять дней и ночей. Отец, волосатый мужичина, известный злодей-душегуб, мрачный разбойник, жалел ее, полусиротинушку - жену-то свою он давным-давно извел, сжил со свету белого.
- Эка дурища, - ворчал Еремеич, принимаясь за щи, густо приправленные солью бесконечных дочерних слез. - И на кой тебе муж? Да за ним так ли еще взвоешь, ежели мужчина попадется правильный.
- Нет, батюшка, нет, родненький, - вспыхивала еще не выплаканными до конца глазами Иринушка. - Я его жалеть все равно буду. Пусть хоть какой...
За пять-то слезных лет такого ли батька натерпелся. И умолила его дочка, затопила ему душу тоской-печалью невысказанной. Крякнул ре, нахлобучил малахай, вскинул на одно могучее плечо дубинку верную, в пятнах да расщепинах, на другое - мешок пустой, дерюжный, объемистый. Да и отправился в засидку, на место привычное, у трех дорог. День сидел, ночь коротал, без огня, без пищи, без курева, сердце ожесточая. А на другой день...
...как стало клониться солнце красное, как запели птицы вечерние, как склонили головки цветы лазоревые, так и выезжал на распутье добрый молодец, на распутье, на судьбы решение.
Приволок его мужичок в избу от, развязал мешок, любуйся, дескать, доченька. Посмотрела на добра молодца Иринушка, да от радости слезами и умылася.
- Вот спасибо тебе, батька, - низко кланяется.
Так и зажили втроем, да ладно зажили. Не кручинился, не рвался к воле добрый молодец. Лишь повесит, бывало головушку, вздохнет, да и снова приободрится.
- Знать судьба мне вас послала, - молвит Феденька, - а ее не обойдешь, не облетаешь.
Вот прошло таких-то семь годков. А в те поры все плакала Иринушка, да только уж от счастья, от неизбывного. Солоны щи ели батюшка да суженый. Доставалось молодухе от Феденьки - за стряпню, за слезы бесконечные. На восьмой на год пошли размолвки бранные, а к тому же Господь не дал им сына дитятки, не порадовал доченькой-хозяюшкой. На девятый год их жизни-проживанию бросилась Иринушка в ноги папеньке, да взмолилась, слезою умываючись:
- Не губи, избавь меня, батюшка, от постылого мужа ненавистного.
Ничего не сказал отец-батюшка. Только крякнул, мол, было говорено. Нахлобучил малахай, дубинку взял верную, взметнул на плечо мешок дерюжный, объемистый. Да пошел мужик к месту заветному, отпустил у трех дорог добра молодца. Не обидел ни взглядом, ни окриком. Лишь дубинкою взмахнул - лети, птаха вольная.
Воротился Еремеич домой. А девка все рыдает, да пуще прежнего. Плюнул мужик, перекрестился. Рыдать теперь дочери до скончания веку бабьего. СЕРАФИМА
Левитировал. Невысоко. Эдак с полметра над плитами двора. Поэтому, наверно, и не производил впечатления. Не обращали внимания и на мою черную мантию, которая тащилась длинным, за все цепляющимся хвостом и меня самого приводила в трепет. Ну и мантия! Их же не трогало ничего.
С досады поднялся выше, хоть и побаивался всегда высоты. И тут же зацепил проклятой мантией люстру - расфуфыренную, с пыльными зеленоватыми стеклянными плафонами. Диковинными звонкими плодами покатились они по ступеням на камни княжеского двора. Уж было грохоту и дребезгу! Но и тогда никто не явился полюбопытствовать.
