Константин Леонтьев - Аспазия Ламприди
Греки отвечали на это: «Кто же, эффендим, говорит, что Османли-Девлет нейдет вперед. Это говорят люди безумные, а благоразумные люди не говорят этого».
Один только архонт, посмелее других, ответил тоже шутя:
– Не турки изловили Салаяни, а греки деревенские; не турок и фотографию делал, а грек же!
– Много ты разных слов знаешь, человече! – с досадой заметили ему на это турки.
Архонты, после смерти Салаяни, вздохнули свободнее.
Кир-Христаки в меджлисе от имени христианского общества благодарил мутесарифа за его старания, и митрополит тоже поддержал его слова.
Алкивиад спросил у Аспазии, пойдет ли она теперь гулять в свой сад?
– Теперь пойду! – отвечала Аспазия и на другой же день с утра собралась на прогулку.
XXIV
Петала еще не возвращался из Корфу, и мать написала ему второе письмо, в котором уговаривала возвратиться скорее. «Не было бы после поздно, ты сам знаешь», – писала она.
Жена Николаки была недавно у старухи и спрашивала, как здоров кир-Петала и что пишет. «Здоров, – отвечала мать, – и кланяется вам». Больше ничего невестка Аспазии от нее не узнала.
Николаки рассердился на старуху за это и с досады на нее уговорил даже Аспазию идти под руку с Алкивиадом на прогулку в сад.
– Оставь эти ржавые вещи, эти предрассудки, – кричал он Аспазии. – Вот теперь и город скоро кончится. Кого ты боишься?.
Но Аспазия решилась подать руку Алкивиаду только тогда, когда последний городской дом скрылся за садами. Ей и самой это было «чуть-чуть» приятно, но она сначала беспрестанно оглядывалась и краснела.
Николаки с женой шли сзади их и смеялись.
– Нет! – воскликнула Аспазия, – я не могу больше. Вы надо мной смеетесь.
– От радости, душка моя, от радости смеемся, – сказала невестка.
А Николаки предложил жене уйти вперед, чтобы сестра не стыдилась.
Так прогуляли часа два слишком. Пили кофе и ели апельсины в саду Аспазии; пели песни все вместе; заходили в гости к игумену одного монастыря, под самым городом, на камнях на горе сидели, смотрели, как учились на лужайке турецкие солдаты. Офицер турецкий, приятель Николаки, подсел тоже к ним и хвалил христиан, а Николаки и Алкивиад хвалили турок. Так все было мирно и весело, и весна была на дворе, и солнце грело, и лимоны уже расцветали, и птицы громко чиликали.
Аспазия возвратилась домой румяная и веселая.
Она и дорогой все хвалила и радовалась. То говорила: «Какой воздух хороший!», то: «как пахнет хорошо от лимонов!», то показывала на реку и говорила: «Вот как бежит вода по камням, все бежит и бежит!» Алкивиад был рад еще больше ее. И как ему было не радоваться; он несколько раз успел поцеловать ее дорогой, и она не очень противилась; только говорила: «Скорей, скорей! чтобы не увидали».
В монастыре им пришлось даже и довольно долго обниматься и целоваться, потому что Николаки вышел с игуменом, а жена его заговорилась надолго в другой комнате с параманой монастырской.
Аспазия тут уже и сама обнимала его, краснея и целуя его прямо в губы, опять шептала:
– Вот увидишь, поймают нас люди! Скорее, морэ́, оставь меня скорее.
А сама не оставляла его.
На другой день опять пошли гулять, на третий тоже, в другое место. Бледное лицо Аспазии становилось все моложе и свежее; глаза блистали иначе, не так, как блистали прежде, но гораздо веселее.
Алкивиад целый день пел итальянские арии и греческие песни.
В последнее воскресенье на Пасхе, перед Фоминой неделей – только не пошли гулять, потому что в пятницу приезжал капитан Сульйо звать кир-Христаки со всею семьей в Вувусу – поесть барашка молодого, изжаренного на большом деревянном вертеле и с разными душистыми травами.
Женщины отказались ехать верхом так далеко; но Алкивиад, кир-Христаки, Николаки и еще кой-кто из молодых людей согласились с удовольствием. Теперь Салаяни уже не было, и старик Ламприди не боялся; однако все-таки для порядка пригласили с собой и старого кавасса Сотири.
Алкивиаду все улыбалось, все было весело. Он с радостью ехал и в Вувусу, и что была за выгода оставаться дома? Если Николаки уедет, с кем пойдет гулять Аспазия? А теперь, после трех прогулок и стольких поцелуев, сидеть с ней при матери и при сестрах или играть в карты – уж казалось скучнее прежнего.
Он всю дорогу до Вувусы опять мучил свою лошадь, скакал вперед и возвращался, обдумывая, обручиться или не обручиться с Аспазией… За согласие своего отца он ручался.
В Вувусе провели время прекрасно. Братья Сульйо помирились, и обе невестки были веселы; Василики пожеманнее и поскромнее; Александра – посмелее и погрубее.
Архонты смотрели на нее, как она шутила с ними, и думали все: «была ли она в самом деле любовницей Салаяни? И если была, как же она так веселится… Или только корысть одна руководила ею?»
Она поднесла всём мужчинам букеты, и Николаки сказал ей:
– Цветок от цветка, кира-Александра, я теперь принимаю…
– Так ты говоришь мне? – ответила красавица. – Уж слишком большую честь, господство твое, деревенской такой, как я, делаешь!..
Муж казался доволен.
Пошли потом все мужчины на гору, отнесли туда барашка, сыр хороший и вино, постелили красные меццовские ковры для господ. Ели, пили, захотели петь песни… И капитан Сульйо сказал брату:
– Позови мальчика того, который про Салаяни новую песню поет хорошо.
Тогда узнали, что про смерть Салаяни уже сложили небольшую песню. Пришел мальчик с деревни, лет двенадцати, здоровый и смелый. Его угостили, и он запел песню о разбойнике Салаяни:
Как в том году, в семидесятом,
Клялись они Евангельем,
Клялись и соглашались:
Убить его со всею шайкою.
Поднялись и отправились
К паше мутесарифу.
«Обида нам, Мехмед-паша!
Беда от Салаяни!»
«Скажите мне, райя мои
И ты, мой Пан-Дмитриу,
Что надо вам и что хотите?»
«Дай войска мне отборного,
Числом давайте со сто…
Ты дай еще двух христиан,
Зовут же их: – Сотирий Дума
Да Тодори, поповский сын.
Отдам я вам разбойников.
А нет – так свою голову!»
Дают низамов шестьдесят
И с ними двух крещеных.
Пошли они и заперли
Его у Айтанаси.
Когда утром проснулися
Они вокруг привала,
То нападенье сделали
Крещеные и турки.
На Салаяни бросились
Со всею вместе шайкой.
Тогда своим товарищам
Так Салаяни молвил:
«Нас съел собака дикая,
Нас съел тот Пан-Дмитриу!»
Они тут взяли семь голов,
(Пораненых же двое).
Они их в хюкумат вели,
Вели к мутесарифу.
«Не говорил я бре![30] – Мехмед-паша,
И вы все бре – меджлисы.
Что Салаяни мы побьем,
Побьем со всею шайкой?»
И молвил им Мехмед-паша,
И молвил им меджлис весь:
«Ну, христиане, браво вам!
Тебе хвала, наш Пан-Дмитриу!»
Все хвалили песню; Алкивиад бил в ладоши и кричал браво. Заставили мальчика повторить еще раз. И сам старик Ламприди подтягивал и веселился.
– Очень люблю я наши эти сельские песни! – восклицал он. – Умираю за них.
– Вот, дядя, – сказал ему на это, смеясь, Алкивиад, – не было бы разбойника, не было бы и песни.
Спросили, кто же сочинил эту песню, и узнали, что сочинил ее сам Пан-Дмитриу. Брат указал на него и сказал: «Сам убил, сам и хвалится!» А Панайоти приложил руку к сердцу и скромно улыбнулся, благодаря гостей за похвалы.
Алкивиад хотел записать эту песню, и Пан-Дмитриу, вынув тотчас же медную чернильницу из-за пояса своего, записал ее на бумаге и подал с поклоном Алкивиаду. Веселились до самого вечера. С горы вернулись в деревню, где начали уже сельские люди плясать. Старый Сотири отличался больше всех; он был одет щеголем в этот день, в золотой куртке, в широкой фустанелле, и приятно было видеть, как усатый старик танцовал легко и нежно, выступая и прыгая, как барышня или птичка. Вмешались в танец и все молодые архонты. Капитан Сульйо был неутомим, он сгонял всех женщин и молодых и старых, чтоб и они плясали; привел и Александру, и свою жену; плясал и сам, иначе, чем Сотири, не так нежно, но зато отчаяннее.
– Давай по-зицски, как в селе Зиуе пляшут! – кричал он.
Уже и музыканты-цыгане были утомлены; а Сульйо все пел, все командовал, все кричал, все плясал, наконец уже вприсядку, почти не вставая с земли.
Красная яблонька моя писаная, —
кричал он припевая, и хор подхватывал еще громче за ним:
Красная яблонька моя писаная.
И господа все, и Алкивиад, и Николаки, и старик Ламприди были навеселе и пели громко с селянами.
Наконец поднялся и сам кир-Христаки, сбросил пальто, взял Василики, жену капитана Сульйо, и прошел с нею таким молодцом, что молодые ему позавидовали. Никто из них не умел так плясать. Кира-Василики тоже была очень мила. Нагнув головку набок и опустив глаза, она очень нежно держала платок, который соединял ее со старым архонтом; и люди не знали, на кого смотреть – на капитаншу молодую, или на седого хвата и красавца капуджа-баши султанского!