Алла Демидова - Бегущая строка памяти
Господь с ними. Может быть, поэтому Блок в «Двенадцати» тоже закончил:
«В белом венчике из роз / Впереди Иисус Христос». Мол, Бог с ними. Что с них взять — больные.
И они войдут в царствие Божие?
«Блаженны нищие духом...»
А может быть, в Библии при переводе неправильно поставлены знаки препинания? Может быть: «Блаженны нищие. Духом войдут они в царствие Божие...»
Декабрь 1994 года.
* * *Жизнь нас — советских — учит с опозданием. Обычные навыки, которые западные люди приобретают в молодости, — я познаю сейчас.
1994 год, 18 января. Лечу в Канаду, в Квебек. Симфонический оркестр пригласил меня читать Пушкина и Толстого на концерте, посвященном 100-летию Чайковского. Лечу из Парижа, где у нас — гастроли «Таганки». Играем в театре Барро на Елисейских полях. Меня окружают богатые дамы. Только что, на старый Новый год, я была в дорогом ресторане «Корона», где пела знаменитая Людмила Лопата. О ней, кстати, слышала давно, но только сейчас увидела. У меня был после нашего спектакля огромный букет белой сирени, и я отдала его ей. Она тронута. Расцеловались. Поет низким голосом «Темную ночь», «Синий платочек» и т.д. Ей, как говорят, лет 80, а может быть, и больше, но выглядит она на 50, а улыбка — просто очаровательна. Цыгане: Лиля, которая мне понравилась в «Арбате» [»Арбат» — подвальный дорогой кабак в Париже, недалеко от «Комеди франсез».] лет пять назад, но теперь голос у нее более открытый — эстрадный, и с ней не цыгане, а люди так называемой кавказской национальности, танцуют чечетку, трясут плечами и голоса надрывные. Я не очень вписываюсь в эту атмосферу, мне неуютно, но держусь, улыбаюсь, на голове — какая-то смешная красная бумажная шапка. Поют специально для меня «Очи черные» Высоцкого. Подыгрываю как могу (не догадываясь, что за это надо платить). Виртуоз-скрипач. Кафе «Fleure». Дорогие магазины. Галереи на Сент-Жермен. Вкусная еда известных ресторанов. Меня опекают. «Живу, как богатые дети живут, Тиль-Тиль».
И теперь — лечу в Канаду студенческим рейсом, чтобы подешевле. Вокруг молодые ребята, может быть, летят на каникулы к родным или просто покататься на лыжах. Я сижу, втиснутая в узкое кресло между двумя арабами. Один читает Питера Устинова, а другой, справа, — наушники в ушах, спит, иногда похрапывает, иногда нюхает кокаин. Пересесть некуда — свободных мест нет.
Что меня заставило попросить Боби купить дешевый билет на этот рейс? Экономия? Нет — платит за билет приглашающая фирма. Неопытность. Незнание Их жизни. Мы привыкли к Аэрофлоту, а там — все равно, летишь ли ты 1-м классом или «общим». Тот же запах, то же равнодушие стюардесс. Та же невкусная еда.
Я не подозревала, что здесь разница в цене билетов (а она большая) так определяет разницу комфорта. Но ко всему привыкаешь... Уже не кажется, что тесно. Едят все аккуратно, на подносе не устраивают помойного ведра, как наши (только что возвращались с испанских гастролей Аэрофлотом, со мной рядом сидели две молодые, накрашенные, «экипированные» во все заграничное из нынешних бизнесменок. Так у них через секунду, как в обезьяннике, на подносе было отвратительное месиво).
Обратно летела полупустым рейсом и опять окунулась в «парижскую жизнь». Так холодно-горячо, бедно-богато живу всю жизнь. Ко всему привыкла. Это меня даже образовывает, и я уже легче отношусь ко всем перепадам жизни. Она у меня хаотична. А ведь ритуалы, как это ни парадоксально, дают свободу, но ритуально жить так и не научились.
* * *1997 год, июнь. Я на театральном фестивале в Sitgese — небольшом, очень красивом городке на берегу моря недалеко от Барселоны. Невольное сравнение с сочинским кинофестивалем — тоже на берегу моря.
Мне не хочется критиковать наш кинофестиваль — чудо, что он вообще существует, что киношники, пресса, продюсеры и бесконечное количество детей, мужей и жен могут бесплатно кормиться, купаться, общаться и смотреть новые фильмы.
Здесь, в Испании, — хорошая гостиница, лучше, чем в Сочи, хотя обслуживают ее несколько человек. Сколько было обслуги в Сочи — не подсчитаешь, на каждом этаже, например, четыре горничные. Здесь — две на всю большую гостиницу. Тем не менее все успевают, каждый день меняют постельное белье и полотенце. Но кормят в Сочи обильнее — три раза в день, много, вкусно (кто дает на это деньги?). Здесь утром — обычный гостиничный завтрак, без излишеств. Потом выдают талон на десять долларов — можешь доплатить еще двадцать и поесть в любом ресторане. Ужин не предполагается.
В Сочи каждый день, с утра до вечера, — фильмы, на которые мало кто ходит. Все сидят или у моря, или в кафе. Здесь вечером — по два спектакля, и достать на них билет очень трудно, залы переполнены.
В Сочи принято менять туалеты, на открытии и закрытии актрисы появляются в вечерних платьях. Здесь — майки, шорты, джинсы с утра до вечера и официальных церемоний нет.
...Когда идешь, например, по улице Парижа, никто ни на кого не обращает внимания, ты в толпе, но ты один. От этого не устаешь. И смотришь только на небо и на прекрасную архитектуру. В Москве же, которую очень люблю, я стараюсь не ходить по улице. Все немного ряженые и постоянно друг друга осматривают. И даже не в толпе — толкаются. Почему? Я, кстати, замечала: плохие актеры на сцене всегда толкаются. Они не видят себя в пространстве и не замечают расстояния между собой и партнером. От некоторых актеров «Таганки» я всегда старалась держаться подальше.
Мелкие и большие неприятности...Как адекватно научиться реагировать на них? Я — гипотоник, у меня парадоксальные реакции, и иногда я мелкие неприятности воспринимаю более болезненно, чем большие. Как научиться принимать эти «неприятности» как урок? Искать, в чем была ошибка. Или принимать эти жизненные катаклизмы как неизбежность общего естественного хода явлений и поступков. И как научиться после них быть другим человеком? Чище.
КАЖДОМУ — СВОЕ
Уходим — разно или розно. Уйдем — и не на что пенять. В конце концов, не так уж поздно Простить, хотя и не понять...
Это стихотворение Олега Чухонцева мне очень нравилось, и я дома читала его вслух на разные лады. Иногда просто пела. Но моему коту Васе и этот мой вой,-и этот ритм ужасно не нравились. Он пулей вылетал на балкон и там, в ванночке с песком, «делал свои дела». Это продолжалось и зимой, когда балконную дверь можно было открыть на несколько минут, а коту не хотелось вылезать на холод: я начинала читать это стихотворение, и кот не выдерживал, летел «делать свои дела». Потом, кстати, когда учила для концерта Блока и Пушкина, я заметила, что чем выше поэзия, тем быстрее кот вылетал на балкон.
Я рассказала эту историю Чухонцеву, мы посмеялись, а присутствующий при этом Фазиль Искандер продолжил это стихотворение дальше наизусть:
...Набит язык, и глаз наметан.
Любовь моя, тебе ль судить?
Не то чтоб словом, а намеком
Боюсь тебя разбередить...
Я заметила, что мне очень приятно вспоминать хороших людей.
Но, перебирая свои старые дневники, я часто наталкиваюсь на имена и фамилии, ничего мне сейчас не говорящие. В свое время эти люди присутствовали в моей жизни, оказывали какое-то на меня влияние, я страдала... Но кто они, я сейчас не могу вспомнить. Память их «вымыла».
Не так ли и в истории театра, например, остается только хорошее и интересное. А все злободневное, суетное, завистливое — уходит. Слава Богу, остаются только Таланты. Я не верю ни в какие «прогрессы в искусстве», и если такой отбор памяти существует, то, согласитесь, это хорошо.
И все-таки, почему русский театр оставил в своей памяти так мало имен хороших актеров? Знаменитых имен во все времена было в изобилии, но хороших актеров мало. Их можно по пальцам перечесть. Нынешнее время заполнено «очень средним» поколением — и по возрасту, и по профессии. И поэтому кажется, что театр «упал». Хорошие актеры уходят', потому что хороший актер всегда бережет себя и не втискивается в какие-то сомнительные предприятия. Это по молодости можно бросаться в любой омут, не зная, выплывешь или нет. А потом уже достаточно прочитать пьесу, достаточно знать, какая компания соберется, чтобы увидеть результат. Входить в этот результат или не входить — это твое право (ведь единственная свобода для актеров — это свобода отказа!). Поэтому сейчас хорошие актеры так часто отказываются. А кто играет — играет с плохими актерами и... теряет себя. Но я не хочу называть фамилий, не хочу никого обижать. И какие имена людская память оставит в истории — нам сейчас неведомо...
Конечно, сильно влияет нынешний зритель. Зрительный зал — это партнер, причем основной партнер. Он может быть требовательным, нетребовательным, понимающим, непонимающим и т.д. Хотя вот странность: люди, не любящие и не понимающие серьезную музыку, почему-то не ходят в консерваторию, догадываются, что они там ничего не поймут, не услышат, потому что у них нет опыта. А про театр они думают: ну, это же так легко... А театр, мне кажется, еще более сложное искусство, чем музыка.
