Лазарь Карелин - Последний переулок
- А вот так, - сказала старуха, устало присаживаясь на краешек своего продавленного, скриплого дивана. - Должны, а забылись, не надо, а запомнились. Ты еще молоденькая, вот в тебе "надо" да "должны" и живут. И обиды ты легко забываешь. Да какие у тебя обиды? А старость - злопамятна. Старуха помолчала, поскрипела диваном, который всякое ее движение метил звуком, похоже, что и дыхание ее озвучивал. - Но... погоди... Вот он тебя обидит, не дай бог, - она сохлым пальцем указала на Геннадия, - а ты, старушкой став, про это и вспомнишь. Не сейчас, потом - через много лет.
- Он меня не обидит. Нужен он мне!
- Это уж вы там сами разберетесь, кто кому нужен. Конечно, обидно, когда молодой человек на тебя не глядит, а все в окна поглядывает. Он тебя обижает, его там обидели. Не сердись на него, ему, гляжу, тяжелей.
- Вы о чем? - спросил Геннадий, снова наклонившись у окна. - Ну я пошел, ребята ждут.
- Мы пошли, Клавдия Дмитриевна, - сказала Зина. - У вас очень интересно. А среди этих фотографий никого из Кочергиных, случайно, нет?
- Нет! - вдруг яростно распрямилась старуха, и яростно следом скрипнул, взвизгнул диван. - И быть не может! С какой это радости?! - Она поднялась поспешно, Пьер замахал крыльями, встревоженный ее голосом, ее порывистыми движениями. Он снялся с клетки, метко перелетел через комнату прямо к старухе на плечо. Вдвоем они проводили своих молодых гостей. Ветхая дверь сама собой затворилась, когда Геннадий и Зина шагнули за порог. Устала старость от молодых голосов, от их вопросов. Всего не объяснишь. Надо жизнь прожить - она объяснит, только она.
23
Совсем темно стало в Последнем переулке, лишь телевизионной синевой мерцали окна. А в том домике, за экранами, и этого мерцания не было.
- Какой-то из Кочергиных ее крепко обидел, - сказала Зина. - Ты проводишь меня? Ну гляди, гляди, оборачивайся. Там что же, окна всегда занавешены?
- Там экраны отгораживают окна, чтобы наш переулочек в глаза не лез.
- Если ему так плох ваш переулочек, зачем же он тут поселился?
- Родился тут как-никак. Тянет. Раньше тут его мать жила.
- Загадочный он у тебя.
- Это так, это уж точно. Почему - у меня? Всё у меня с ним.
- Рада. А с ней?
- Тем более. Кто я для нее?
- Другой вопрос. Важно, кто она для тебя.
- Никто!
- Не ври, Гена. Та Зина - никто, а эта Аня - о, тут все сложно.
- Тебе-то какое дело? Откуда ты взялась?
- Из Даева переулка. Туда и идем.
- Тут и ста шагов не осталось. Простимся?
- Нет уж, не вздумай меня обижать. А то вот вспомню через пятьдесят лет.
Он усмехнулся, положил на ее вздрогнувшее плечо руку.
- А если провожу, забудешь?
Она повела плечом, скинула его руку.
- Тут старушка что-то путает. Хорошее не забывается. Уверена.
Они пересекли Сретенку, как водится в сих местах, в явно не положенном месте - отчего-то через Сретенку никто не переходит по пешеходным дорожкам: здесь, видно, тропы пешеходные от века пролегли, пусть хоть и скрыты теперь асфальтом, все равно москвичи по ним ходят, по укоренившимся в памяти, от поколений памяти. Москвичи, урожденные, своенравный народ и консервативный в чем-то. Древний город - он у нас в крови, в повадках. Мы - такие, а не такие. И от века все, от века. А какие? Разбери-пойми. Восемь столетий в крови. Любой мальчуган московский, он не без роду и племени. Как говаривали встарь: "От головы до пяток у москвича особый отпечаток".
Вошли в подъезд. Геннадий сунулся было поцеловать Зину. Так, без охоты, полагается вроде. Да и нравился он ей, он это понял.
Она оттолкнула его, сказала гневно:
- Не целуй меня! Не смей!
- А я и не навязываюсь.
Тогда она сама к нему вдруг приникла, поцеловала, неумело уткнувшись в край его губ. Пойми их, одинаковых!..
А потом взяла крепко за руку и повела. Так решительно, что он не стал упираться.
Поднялись по широкой с мраморными ступенями лестнице, где еще бронзовые светильники сохранились, стояли погасшими факелами на лестничных маршах. Для богатых некогда был дом. Но теперь на дверях квартир, двухстворчатых, массивных, с медными витыми ручками, столько было поналеплено всяких уведомлений, кому сколько раз надо звонить, так эти двери были испятнаны от былых почтовых ящиков, от без числа небрежных ремонтов, что хоть изучай по ним все великое переселение народов, начиная от семнадцатого великого года. Господа съезжали отсюда, исчезали, люд из бараков, из подвалов въезжал сюда, возникал.
Зина отворила дверь, приказала:
- Входи!
Он покорился, вошел.
Широченный коридор сонно встретил их, тускло светила лампочка у столика, над которым висел такой же стародавний телефон, как и у него в квартире.
Поздно возвращаясь домой, Геннадий по своему коридору шел на цыпочках. Он и тут было так пошел. Но Зина не таилась, она будто нарочно пошла, постукивая каблучками, и он тоже перешел на обычный свой шаг. Она не таилась, она сказала, не унижая себя шепотом:
- Входи, Геннадий.
В ее комнате, в маленькой, выгороженной, конечно же, с одним большим окном и с высоченным потолком, все сразу, когда зажгла Зина свет, сказало Геннадию, что это ее комната, Зины вот этой, маленькой, решительной, правдолюбивой, чуть-чуть забавной в своих "бананах" на вырост, трогательной.
Прибранная комнатка, узкая, но высокая. Светлые занавески, белым покрывалом укрытая узкая тахта, белая скатерка на маленьком столике, белые, невыкрашенные доски книжных полок. Книг было не очень много, потрепанные корешки, из детства приятели. Из детства и угол с куклами уцелел. Были и замызганные куклы, самые первые, были нарядные, совсем еще из недавней поры.
- У тебя тут прямо общежитие, - сказал Геннадий. - И сейчас в куклы играешь? - Он наклонился над этими красавицами, лежащими с полуукрытыми густыми ресницами глазами.
- Иногда, - сказала Зина. - Садись, сейчас я чай вскипячу. И ничего не бойся. У папы с мамой своя комната. Они не войдут, не бойся. Я уже не маленькая.
- А я и не боюсь.
- Я сейчас. - Зина ушла, решительно отворив дверь, решительно затворив.
Геннадий присел на корточки возле кукол, стал их рассматривать, как мог бы и книжку почитать, дожидаясь этого чая. Зачем ему этот чай? Как он здесь оказался? Взяла за руку и повела. Вот так девчушка!
А куклы, они ему про всю ее жизнь принялись рассказывать. Хоть и недолгая у нее была жизнь, а все-таки есть про что рассказать. Эта, самая первая, сшитая из тряпочек, с замытым личиком, смешно похожим на лицо хозяйки, тут была на почетном месте, на шелковой подушке возлежала, даром что истрепанная, тряпичная. Эта вот, самая нарядная, чей-нибудь щедрый подарок, недавний подарок, юбка мини, эта кукла, дамочка с высокой прической, с надутыми щеками, еще тут в доверие не вошла. Нарядная, красивая, а место у нее самое боковое, еще не полюбили ее здесь, не стала подругой этим, остальным, которые год за годом рядышком шли с Зиной, в детский сад с ней ходили, потом в школу, потом на курсы какие-то, потом в магазин "Обувь" на работу пошли. Все ясно. Год за годом - вся тут ее жизнь. Старых друзей не покидает, это уж ясно. И они ей верны, надежный человек. Но заслужить ее доверие, ее любовь не так уж легко. Щеки тут надувать не следует, длинные ресницы тут не помогут.
Вернулась Зина, внесла поднос с чайником, с чашками, ну, конечно же, и с банкой варенья. Такое же, что и у его тетушки, малиновое?
- Малиновое? - спросил Геннадий.
- Земляничное. Сама собирала. А ты любишь малиновое? - Она успела переодеться, была в домашнем коротком платьице, много раз стиранном, таком же, как на одной из ее кукол, из давних ее подруг. И так же туго перепоясана была зеленым поясом, как и кукла эта.
Геннадий взял эту куклу, подкинул на руке, сравнивая.
- А вы похожи.
- Это самая любимая. Когда я это платье шила, я и ей тоже из оставшегося куска сшила.
- Ребенок ты еще, Зина.
- Думаешь? - Она поставила на стол поднос, расставила чашки, налила ему и себе чай. - Присаживайся к столу. Может, ты есть хочешь? Принести что-нибудь?
- Спасибо, ничего не нужно. - Он сел за стол, взял свою чашку.
- Может, ты выпить хочешь? У отца наверняка есть.
- Спасибо, не хочу.
- Нет, я не маленькая, - сказала Зина. Она обогнула стол и села рядом с Геннадием. И когда садилась, плечо ее коснулось его плеча, а в глаза ему ударило недавнее - Аня и Рем Степанович рядом, их плечи рядом, вот как сейчас. Но не так, нет, не так, как сейчас.
Она притихла возле него. Руки у нее легли на скатерть, руки у нее дрожали. Она заметила это, вдавила ладони в стол.
- Мне бы только не влюбиться в тебя, - сказала она тихо. - Тебя уже украли. Зачем мне украденный?
Там, в том доме, что там сейчас, что они там сейчас творят друг с другом? Опять эти простыни расстелили? Измяли?
Он хлебнул из чашки, обжегся чаем, обжигаясь и от этих мыслей еще хуже, чем от кипятка.
- Пойду я! - Он поднялся. Не поднялся, подбросили его эти мысли.
- Иди...
Он пошел к двери, а она продолжала сидеть за столом, прижимая к скатерти руки.
