Григорий Свирский - Ветка Палестины
Минул день, другой, и Полина, выскочив в халатике на лестницу, говорила мне об Александрове с изумлением: -- Железный человек! В день похорон Сталина не отменил операции. Как мог оперировать? В такой день? У него же все инструменты должны валиться из рук...
Не валились из рук Александрова инструменты. Оперировал. С утра и до вечера. Пришел черед и Полины.
"Заутра казнь,- написала она мне.-- Или спасенье!!
Утром в палату, как всегда, принесли газеты. В них была напечатана выдержка из речи Дуайта Эйзенхауэра: "...кончилась диктатура Сталина..."
- Они, наверное, не в своем уме,-- сказала Полина сестре, продававшей газеты.- До чего доводит слепая ненависть.
Александров, который вошел незамеченным вслед за сестрой, выхватил у Полины газету и закричал:
-Пора уже о другом думать! О другом!. .На стол ее!..
Меня пустили только на следующий день. Постоять у приоткрытой двери, за которой лежала после операции Полина.
За дверью слышался немыслимо строгий голос Жени Козловой. Голос звучал непререкаемо:
- Температура всего 39,2, а она, видите ли, позволяет плохо себя чувствовать. Позор!
Старушка няня, которой я передал банку с морсом, пробурчала незлобиво:
- Двадцать пять лет работаю в послеоперационной палате, и каждый день стонут. Когда люди перестанут стонать?..
Из палаты выкатилась Женя, сообщила тоном своего учителя:
- От наркоза проснулась поздно. Спокойствие! Михаил Сергеевич звонил всю ночь. Каждые два часа. На завтра - куриный бульон. До свидания!..
Я обежал три или четыре рынка Москвы. Курицы гуляли где-то в стороне.
Наконец на Центральном рынке услышал вдруг гневный голос:
- Если б она золотые яички несла, тогда бы ей такая цена...
Я протолкнулся сквозь толпу скандаливших женщин. Они обступили молодуху в пуховом платке и кричали ей в сердцах все, что она заслуживала и
не заслуживала. Перед молодухой лежала желтая большая курица. Одна. А рядом, на листочке, цена-90 р.
Я небрежно кинул на прилавок свою единственную, аккуратно сложенную сотню и бросился к выходу, прижимая курицу к груди, под проклятия женщин, которые теперь с яростью уличали меня: де, прощелыга я, и деньги у меня ворованные...
Только тогда, когда прозрачный, как слеза, бульон был готов и налит в химическую колбу с притертой пробкой, я сообразил, что университетская подруга Полины, тоненькая педантичная Иринка, к которой я примчался с курицей, не должна быть дома. Сейчас полдень!..
-- Я прихворнула,-- невозмутимо ответила мне Иринка, опустив глаза, так и не сказав, что ее только что выкинули из онкологического института, где она, химик-исследователь, синтезировала средство против одной из форм рака.
Почти каждое утро я слышал по телефону взволнованный голос Зинаиды Захаровны Певзнер, и она тоже не сказала мне, что ее взашей вытолкали из клиники на Пироговке; вытолкнули под улюлюканье прохвостов в тот день, когда она выступила на кафедре с тезисами своей докторской диссертации. . .
Колба с притертой пробкой долго хранилась у Полины как семейная реликвия: по убеждению Полины, глоток домашнего бульона и вернул ее к жизни. Я -- слаб человек! -- не переубеждал.
Женя Козлова, вынесшая мне эту колбу, небрежно сунула ее в мой портфель и, взяв меня за руку, повела в ординаторскую, сказала властно: - Садись!
Я испуганно присел на край стула, воскликнув: -- Что случилось?
Женя успокоила меня жестом и, откашлявшись, как если бы она собиралась читать стихи, произнесла приподнятым тоном, что она поздравляет маня с такой женой.
Я вытаращился на Женю, заметил что-то шутливо, чтобы снять невыносимую торжественность; она сказала сердито, чтоб я заткнулся и слушал.
Женя говорила негромко, и в голосе ее звучало несказанное удивление. Больше, чем слова, поразило меня это удивление в голосе дежурного хирурга Института скорой помощи имени Склифосовского, где врачи, работающие порой как на кровавом конвейере, давно отвыкли чему-либо удивляться. Они видели все.
- Запоминай каждой слово, Гриша. Тебе придется пересказывать это и детям и внукам своим. Когда ни явись на свет, они должны знать, что родились здесь. 18 марта 1953 года. В день Парижской коммуны. Весь твой род теперь под звездой парижских коммунаров...
- Спасибо! -- растерянно сказал я.-- А как отнесутся к этому парижские коммунары?
Она не удостоила ответом, закурила нервно, как и ее шеф. Я понял, что надо молчать. Произошло что-то немыслимое.
- ...Значит, так... Полина попросила у нас. чтоб ее не усыпляли. Я ей втолковываю, что спинно-мозговой наркоз опасен всякими последствиями. Лучше общий. Она ни в какую. Ввели спинно-мозговой...
Через сорок минут взяли биопсию... ну, срезали кусочек опухоли на гистологию; Михаил Сергеевич дает мне, чтоб бегом в лабораторию. Вдруг слышу голос Полины:
- Не надо нести на гистологию. Нет у меня никакого рака. Уже брали на биопсию.
Я остановилась. Михаил Сергеевич как закричит на меня:
- Что ты слушаешь больную, да еще с разрезанным животом?!
Минут через двадцать вернулась из лаборатории, опухоль не злокачественная, можно делать пластику, а не вырезать все на свете...
Сказала я это Михаилу Сергеевичу и вдруг вижу, Полина побелела, губы сжала, как всегда сжимают от адской боли, говорит, чувствую, через силу:
-Профессор, я больше не могу!
Михаил Сергеевич вздрогнул, чуть скальпель не выронил.
Оказывается, нервная система у нее ни к черту и обезболивание плохо подействовало. Но она промолчала: боялась повторения истории на Пироговской
Пойдут, думала, по более простому пути, произведут ампутацию и - не будет сына...
И вот собралась в комок, затихла, чтоб знать все, "Что с ней будут делать, чтоб воспротивиться, - наивная девчонка! -- если начнут полную ампутацию.
- Ты понимаешь, что это такое?! -- напала Женя на меня, так как мое лицо, по-видимому, не выразило восторженного изумления, - Тебе щеку бритвой порань, как ты взвоешь!. . А тут.. . полтора часа под ножом. .. Сколько слоев проходили, ни стона, ни шевеления... Вспоминаю, она сжимала, тискала "операционную рубашку" на груди. Я думала, от страха. А она... терпела...
Женя прикурила папироску от своего же окурка, продолжала негромко и по-прежнему удивленно:
- ...А как стало ясно, что все идет нормально, ампутации не будет, тут, конечно, и иссякли силы, прошептала белыми губами это свое: "...больше не могу!"
Михаил Сергеевич, едва придя в себя, закричал, как дикарь: "Маску!" Тоже не видывал такого. Ну, Полине к носу лошадиную дозу эфира. И стали зашивать.
Спустя полтора года я отвез Полину в родильный дом имени Грауэрмана. На Арбате.
- У меня сын, - радостно сказала она дежурному врачу, когда он записывал ее в свои книги.
Дежурный поглядел на нее искоса и сказал осторожно: -- Может быть и девочка. . .
-- Нет! - сказала Полина.- Сын.
Врач снова посмотрел на нее, затем на меня, прикидывая: оба идиоты или только роженица.
В операционной, где Полину готовили для кесарева сечения, две сестры подавал шприцы с новокаином, а женщина-врач обкалывала место будущего шва; обкалывала быстро; десятки уколов, один за другим.
- Вы должны, доктор, здорово вышивать,- сказала Полина, и врач посмотрел на нее в тревоге: говорит, словно это не ее колют... -- Вы что-нибудь чувствуете?
- О да! - подтвердила Полина.
Вокруг нее стояли студенты-практиканты, человек двадцать, и изо всех двадцати глоток вырвалось ликующее: - Сын!
Врач взяла ребенка за ножку и, уходя, подтвердила:
- Сын, черненький.
- Боже мой! - воскликнула Полина.-- В кого же сынуля?!
Операционная грохнула от хохота. Главный врач, стоявший у изголовья, пожал плечами:
- Вам видней.
Когда я явился в роддом, меня позвали к главному врачу, он испытующе оглядел меня, позвал еще кого-то, и тот тоже посмотрел на меня. Наконец объяснил, почему меня разглядывают.
- Мы были убеждены, что вы -- рыжий. Или блондин. А может быть, китаец. Чего же ваша жена удивляется, что ребенок черненький? А каким же ему еще быть при таком отце?!
К сроку Полину не выписали. Началась грудница, а с ней новые операции. Врач соболезнующе говорил: "Тут как в старой песне: "Одна заживает, другая нарывает... " Она у вас терпелива... "
Шесть хирургических операций выдержала Полина ради сына.
. . . Надо было выбрать ему имя, я пришел с предложениями.
- Фимочка сегодня хорошо поел,- сказала Полина.-- Крепко схватил сосок...
Конечно, Фимочка. Потому Полинка так хотела сына. Только сына.
Она даже представляла его светленьким. Таким, каким был ее расстрелянный брат. Фима.
Все мои предложения, естественно, как ветром выдуло.
Будет жить на земле Фима! Вопреки расизму. Попреки войнам. Вопреки расстрелам.
Глава десятая
Но до этого дня еще надо было дожить. Пока что чадил, потрескивал, как факел фашистского шествия, сорок девятый год. Год кровавых auto da fe (что означает, как известно, в переводе с испанского "акт веры"). Год юбилеев, слившихся с auto da fe в нерасторжимом единстве.
