Александр Рекемчук - Мальчики
Короче говоря, нашего Маратика похитили, умыкнули. Прямо с Пресни черная "Чайка" увезла его на Внуковский аэродром.
Весной он получил первый приз на международном конкурсе.
Ну, а в ту компанию, куда зазывал меня Гошка Вяземский, я сходил разок.
Это была довольно веселая и дружная компания - все вечерники, все отчаянные математики.
Познакомился я и с этим парнишкой, про которого мне говорил Гошка, что мечтает его заманить в "Веселый тангенс". Славный такой малый. И он на самом деле сочинял песенки. То есть мы весь вечер только и делали, что слушали эти песенки, которые он сочинил. Хорошие песенки. Одна про трамвай, которому надоело ползать по рельсам взад-вперед, и он нарочно сошел с рельсов, чтобы убежать в лес и там попрыгать по зеленой травке. Другая песенка про футбольный мяч, который все жестоко пинают ногами, и лишь один вратарь, поймавши, прижимает его к груди - хоть он весь и в грязи и в ссадинах. И еще песенка...
Главное, что этот парнишка все сочинял сам: слова - сам, музыку - сам, сам пел и сам очень здорово играл на гитаре. Я его спросил: "А где ты учился играть?" "Нигде, - говорит. - Сам". "А сочинять музыку?" "Нигде. Тоже сам". "А стихи?" "Сам". И петь - сам.
Вот бывают же такие счастливчики! Которым все так легко дается. У которых все получается само собой. Шутя, играя. И ведь совсем не плохо получается.
А тут... Ну, ладно.
Еще в этой компании была одна девчонка. Рыженькая такая. С конским хвостом. Меня Гошка с ней познакомил и усадил рядом. А потом я ее провожал домой, в Новые Кузьминки. И там, в подъезде, мы с ней часа полтора целовались. Она мне свидание назначила на следующий день. Только я не пошел. Почему? А черт его знает. Может, и зря не пошел. Вполне нормальная девчонка.
4
- Жень, а Жень!..
Это опять меня тряс за плечо неугомонный Усачев, мой тезка. Теперь он уже в пятом классе.
- Чего тебе?
Я тяжело ворохнулся в постели. Выскользнув из-под щеки, шмякнулась об пол книга. Нет, положительно в этом доме человеку невозможно при полном покое и тишине почитать художественную литературу.
- Ну, Жень...
- А?
- Там тебя какой-то дяденька спрашивает.
- Что?
Меня как ветром сдуло с кровати. Даже не поинтересовавшись подробностями, я загрохотал вниз по лестнице. Руки мои, на ходу перебравшие все должные пуговицы, сами собой туго сжались в кулаки.
Откуда он взялся? Ведь я сам читал фельетон в газете. А вскоре после фельетона - еще маленькую такую заметочку: мол, три года. Нет, трех лет еще не минуло. Что-то рановато...
Но в воротах, к которым я решительно устремился, маячила совсем другая, даже издали непохожая фигура. Подтянутый такой гражданин в кожаной куртке, пестрой ковбойке, фотоаппарат через плечо. Беретик.
"Кто бы это еще?.." - всматривался я, замедляя нарочно шаг.
Но гражданин в куртке сиял мне навстречу улыбкой настолько радушной, что она как бы раздвинула скулы, отдалила ухо от уха, и все его лицо вдруг сделалось в ширину просторней, чем если мерить ото лба к подбородку...
- Ко-о-о-лька! - заорал я, бросаясь к нему.
Мы обнялись. Мы сто лет не видались. Это был Колька Бирюков. Собственной персоной.
- Да чего же ты сам не зашел? - спросил я. - Дорогу забыл? Ну идем. Ребята, знаешь как...
- Нет, - нахмурился он. - Не могу. Времени, понимаешь, в обрез. Я ведь с поезда на поезд... А ты свободен?
- Я? Конечно.
- Ну и порядок.
Он оборотился, сделал знак.
Серая "Волга" с шашечками на борту и с погашенным огоньком, стоявшая невдалеке, послушно двинулась к нам.
- Куда? - спросил я.
- На Киевский вокзал.
- На Киевский? - удивился я. - Так это же рядом. Пешком можно... (Киевский вокзал и впрямь был совсем рядом - рукой подать. Тут ведь у нас все рядом.)
- Садись-садись. - Колька похлопал меня по плечу, открыл дверцу. Времени мало. С поезда на поезд.
Мы покатили.
- А ты куда едешь? - спросил я.
- В Трускавец. В санаторий.
- А... что у тебя?
Я невольно с испугом покосился на его живот. Мне было известно понаслышке, что в Трускавец ездят лечиться те, у кого "в животе всякие неполадки". Надо же, совсем молодой парень...
- Заболел, что ли?
- Нет, - отмахнулся Николай. - Просто, понимаешь, путевка горела в месткоме. Прислали путевку - никому не надо, не годится. А у меня как раз отпуск... Вот и пришлось ехать. Скука там, говорят.
Через пять минут мы были на Киевском вокзале.
Колька расплатился с таксистом и, как я заметил, дал ему сверх счетчика полтинник. Фу ты, ну ты!
Мы пересекли зал ожидания и вошли в роскошный ресторан, где гомонила публика, витало гулкое эхо и пахло жареным луком.
Сели за столик, покрытый жесткой белой скатертью. В стеклянной вазе были цветы - белые с желтым... нарциссы, что ли? Да, кажется, они так называются.
- Ну, как дела? - спросил Колька Бирюков, широко расположив на скатерти локти, наклонясь ко мне, потому что вокруг очень сильно галдели. - Как жизнь?
- Ничего, - ответил я. - Нормально.
- Заканчиваешь?
- Да, последний год.
- А это... - Колька щелкнул себя по кадыку. - Есть?
- Нет, - покачал я головой. - Нету. Давно нету.
- Понятно. Куда же собираешься двигать?
Я неуверенно пожал плечами.
То есть я мог бы, конечно, рассказать ему, Кольке Бирюкову, о своих намерениях. Поделиться с ним своими пока еще робкими планами, но... мне было просто неловко и стыдно тратить на эти пустяки драгоценное время, тем более что Колька сам говорил: времени в обрез, с поезда на поезд. И прежде всего надо было его самого расспросить о его делах, о его житье, обо всем, что было с ним за эти долгие годы... Я все еще не мог прийти в себя от неожиданности и поверить, что сейчас предо мною собственной персоной сидит не кто-нибудь, а именно он, Коля Бирюков, сидит себе, разложивши локти, и улыбается от уха до уха, как ни в чем не бывало.
Впрочем, нашу беседу прервал официант.
- Слушаю вас, - сказал он.
Колька раскрыл меню. Распорядился:
- Две селедки, два борща, двое котлет. Потом взглянул на меня и снова щелкнул себя по кадыку:
- А это?
- Что?..
Я уж было подумал, что он опять спрашивает, остался ли у меня голос. Но догадался, что он не об этом спрашивает, а о другом.
- Нет, - сказал я, слегка смутившись.
- Нет? Ну, тогда и я нет. Н_е_т, - объявил он выжидающему официанту. - Ситра дайте.
Все-таки он был мировой парень, Колька Бирюков. Железный друг.
- А ты как поживаешь? - спросил я, когда отошел официант. - Все там?
- Там. Хорошо поживаю. Вот уже четвертый год, северные получаю... И я теперь, Женька, между прочим, председатель месткома. В зверосовхозе.
- Иди ты, - не поверил я.
- Ей-богу, недавно выбрали.
Я сидел и хлопал глазами, все еще не смея поверить. Председатель месткома... Это просто поразительно, как у нас смело выдвигают молодежь. Вот теперь-то, небось, он и в самом деле Николай Иванович.
Нам принесли борщ. Горячий, красный, пахучий. Чудо, а не борщ.
- А собака твоя как поживает? - спросил я.
- Пон? - Колька полез в нагрудный карман. Достал оттуда тугой бумажник, вынул фотокарточку. - На, погляди.
С фотокарточки смотрел на меня, высунув язык, очень потешный пес, белый с черными пятнами, ужасно лопоухий и потому отдаленно смахивающий на самого Кольку Бирюкова. Отличный пес.
- Это я сам снимал, - пояснил Николай, похлопав кожаный футляр своего фотоаппарата. Потом достал из бумажника еще одну карточку, протянул мне. И вот еще, сам снимал.
С карточки смотрела на меня какая-то незнакомая девушка. С чуть раскосыми глазами, скуластенькая такая, широко улыбающаяся и тоже чем-то похожая на самого Кольку Бирюкова.
- А кто это? - спросил я.
- Это Люба. Моя жена.
Я балдел от минуты к минуте. Ну, надо же - с таким вот достоинством выдавать одно за другим: "Председатель месткома...", "Моя жена..."
- А почему она с тобой вместе не едет на курорт?
- Ей сейчас нельзя ехать, - ответил Николай. - Мы скоро ждем... сына либо дочку.
На сей раз, как мне показалось, Колька и сам немного засмущался: концы оттопыренных ушей явственно покраснели. Но, может быть, это вовсе не от смущения, а от гордости и счастья.
Да, передо мною сидел счастливый человек. Совсем уже взрослый человек, если принять во внимание только что выясненные обстоятельства, и еще не окончательно взрослый, коли у него краснеют уши. Во всяком случае, это был определившийся в жизни человек, который знает свое место и который знает себе цену.
Что я был перед ним?
И мог ли я доверить сейчас ему, старому другу, мои мечты, мои надежды и планы? Мне очень хотелось их поведать, потому что никому иному, кроме Кольки Бирюкова, я не мог бы до конца открыться.
Мне хотелось объяснить ему, что, кажется, мне не прожить на этом белом свете без музыки. Ну вот, когда оглох Бетховен - он ведь все равно не смог жить без музыки. Или Скрябин, сочиняющий прелюдию для одной левой. Да останься он без обеих рук, он зубами грыз бы клавиши, и они бы у него звучали!..
