Владимир Орлов - КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК
– Хватит! Хватит! Теперь тебя не остановишь! - испугался Симбирцев. - Не лезь в карман за платком, я тебе верю, верю. Но я-то имею в виду тебя. А ты вовсе не милейший. Сергей Максимович, учтите, как только вы ему соорудите тайничок, он вас тут же и ухлопает. Или киллера вызовет из Тамбова. Или сам взорвет.
– Есть же предел твоим пошлостям! - вскочил Мельников. - Все, Сергей Максимович, мы договорились.
– Я обещал подумать, - сказал Прокопьев.
16
Покидать Камергерский сразу же после ухода Мельникова с Симбирцевым у Прокопьева желания не было. Он решил купить газеты в киосках у «Марочных вин» за памятником Антону Павловичу, а потом почитать о совершенствовании жизни граждан вблизи кассового аппарата Людмилы Васильевны. Сентиментальную натуру Прокопьева на углу Тверской и Камергерского каждый раз догоняли впечатления детской поры. У здешних витрин грустноодинокий Плятт в кинофильме «Подкидыш» печалился о заблудившейся девочке, а Раневская повторяла: «Муля, не нервируй меня!» Приобретя газеты, Прокопьев вспомнил о вчерашнем своем намерении. Впрочем, намерение это было многолетнее, но вчера оно ожило.
Прокопьев мастерил вечером некую забавную вещицу с сюрпризами (понадобятся ли сюрпризы Мельникову?), в увлечении стал насвистывать, но, посчитав, что вызовет раздражение домашних, замолк и опустил на диск проигрывателя недавнюю покупку - пластинку с музыкой Прокофьева к «Ивану Грозному», стараниями дирижера Стасевича сведенную в ораторию. Музыка была замечательная, сильнейшее впечатление на Прокопьева снова, как и в фильме, произвела пляска опричников. Ковыряние в вещичке с сюрпризами пришлось отложить. А шкатулка, пусть обессмысленная, могла и впрямь получиться забавной. В Дрезден снова надо съездить к секретам мастеров Зеленой Кладовой, решил Прокопьев. Но тут же и осозналось; «Надо! Надо!» сто раз приходило ему в голову в связи с Сергеем Сергеевичем Прокофьевым. Солянка солянкой, а напротив солянки - музей-квартира однофамильца. Почти однофамильца. Завтра же, завтра ее следует посетить. Впрочем, который год - завтра…
И теперь с газетами, в их числе - «Мир Новостей» с рожей олигарха на обложке и «Советский спорт», Прокопьев шагал Камергерским. Под музеем МХАТа шляпой собирали подаяние голосистые хлопцы с гитарой и бубном, обеспечивавшие удачу картоном со словами: «Родина Маккартни - Кременчуг и Вапнярка», всюду при выносах столиков на брусчатку переулка пили кофе и пиво. Дверь в музей-квартиру находилась теперь между уличными местами Дзен-кофейни и пивного ресторана «Яранга» (возможно, в подвале «Яранги» гурманов угощали моржовыми хрящами и хренами, а посуду поставляли косторезы от Берингова пролива, но пиво в кружки заливали из бутылок, купленных за 15 р. в «Красных дверях», в «Яранге» же оно превращалось в напиток стодвадцатирублевой ценности, то же происходило и в «Оранжевом галстуке» сбоку от закусочной). Это, естественно, было неприятно для Прокопьева. Прокопьев нажал на кнопку над дверью музея-квартиры Сергея Сергеевича. Еще нажал, еще. Надеялся, вот-вот услышит за дверью шаги, скорее всего деликатные, женские. То есть не то чтобы скорее всего, а убежден был, что хранительницей квартиры служит женщина, в прошлом пианистка, играла на конкурсах «Мимолетности» гения. А может, дальняя его родственница, с худым лицом и в очках. Не раздалось деликатных шагов, значительно-хмурый охранник от соседней двери («Поднебесная недвижимость») взглядом пристрелил Прокопьева как не прошедшего регистрацию. Никаких правил посещений музея-квартиры вывешено не было. «Ба! Да ведь уже седьмой час! - сообразил Прокопьев. - А к ним небось записываться надо заранее, может, за неделю…»
Ну и ладно, решил Прокопьев. Ему будто полегчало. А был он в напряжении. И прежде сознавал, что оттягивает приход к человеку, заслуженно имеющему в фамилии знак «Ф» (Фортуна! Но может - и Фатум. Впрочем, гению и предопределено соединение Фортуны с Фатумом). Это в Третьяковку зайти легко. Ходи себе и ходи. И никто не поинтересуется, знаток ты или профан, тетеха щербинковская, слышал ты что-либо о Дионисии или Лентулове и вообще зачем ты сюда притащился. А заходить в музей-квартиру все равно что заходить в гости. Наверное, сюда впускают экскурсантов, а так-то в дверь звонят два-три посетителя, и хранительница, эта самая родственница и пианистка, в очечках, хотя бы из вежливости должна интересоваться, а что вас, дорогие гости, сюда привело, в чем суть вашего прихода и что вы намерены узнать о Сергее Сергеевиче? Он, Прокопьев, конечно, стал бы мямлить. А хранительница спросила бы и о том, какие сочинения особенно дороги ему. Что бы назвал Прокопьев? Первым делом, естественно, «Петя и волк», сам побывал некогда пионером Петей, ну потом «Золушку» и веронский балет, ну фильмы бы вспомнил, ну «Классическую симфонию», «Мимолетности». То есть Прокопьев о своем однофамильце имел представление, музыку его любил, но уж точно, кроме бормотания о Пете с волком и партии гобоя хранительница от него ничего бы не услышала, приняла бы его за посетителя ресторана «Древний Китай» и расстроилась бы за бывшего хозяина квартиры.
«Оно и к лучшему, оно и к лучшему, - повторял про себя Прокопьев. - Еще послушаю Прокофьева, почитаю о нем побольше, тогда и зайду…»
Приняв из рук буфетчицы Даши кружку пива, Прокопьев приглядел пустой столик. Мысли его вступили в праздное и странное колыхание. «Ниже по Дмитровке, прямо за домом Прокофьева, - Георгиевский монастырь, остатки его, нынче "Новый манеж" с золочеными прапорцами, а прежде гараж силовых людей, а еще прежде - именно женский монастырь. В двадцатые годы ломали и вскрыли захоронение Марфы, Царской невесты, она была как живая, яды Бомелия убили и сохранили ее. В опере Римского-Корсакова ее любил опричник Грязной. Но при чем тут Прокофьев? Римский-Корсаков был его учителем. Опричные люди оцепили здешние места в марте пятьдесят третьего, направляя народ в Колонный зал к утихшему Сталину, а в оцеплении лежал упокоившийся Прокофьев…»
Прокопьева и самого ввел в раздражение совершенно необязательный ход его мыслей. А главное, он никак не мог им управлять. Бог знает что, красавица Марфа, опричник Грязной, это все легенды, да и об обстоятельствах кончины композитора он знал понаслышке. Все это тени Камергерского…
– Уважаемый, - услышал Прокопьев, - не поможете ли вы в решении умственной задачи?
Оказывается, за столик к нему подсел неизвестный Прокопьеву человек. Перед ним лежала газета с умственными задачами. Человек сидел спиной к окну, к солнцу, и поначалу показался Прокопьеву черным. Или чернявым. По пригляде выяснилось, что он скорее темно-русый, а волосом пышен, локоны его спадали к плечам. Имел сосед эспаньолку и тонкие усы, им он уделял внимания, подумал Прокопьев, видимо, не меньше, нежели сериальный сыщик второго канала Эркюль Пуаро.
– Первая башня Кремля, - сказал сосед. - Девять букв. А?
– Что? Какая башня? - удивился Прокопьев.
Следовало бы сообщить соседу, что он теперь не склонен к разговору. Но вдруг умственная задача истребит в нем бессвязие мыслей? Откуда возник сосед? И когда? Рядом с газетой стоял бокал коньяка, а Прокопьев не слышал обращения соседа к буфетчице.
– Первая башня Кремля, - повторил человек с льющимися локонами и эспаньолкой. - Первая по времени создания, от нее пошли стены. Четвертая буква от конца - «ц».
– Боровицкая! - обрадованно поспешил Прокопьев.
– Боровицкая… - протянул сосед, ручка его опустилась к газете. - Нет. Увы, увы! Лишняя буква в этой башне. А в нашей с вами башне тайник с колодцем…
– Тайницкая… - выдохнул Прокопьев.
– Верно. Верно! Тайницкая! - теперь уже обрадовался сосед. - Надо же. Кремль начался с тайника! С тайника. И до сих пор стоит.
Прокопьеву захотелось отсесть к кому-нибудь из знакомых. Или вообще уйти из закусочной. Но знакомцев в присутственном месте отчего-то не было.
– Да, ведь до сих пор стоит, - продолжил сосед, заполнив девять клеточек. - Горел, а стоит. Знать, замечательные были у нас тайницких дел мастера! Теперь такие перевелись.
Прокопьев не пожелал нужным что-либо высказать.
– Или не перевелись? - резко спросил сосед. Почти вскрикнул. Или выпалил.
Он и глазами будто выпалил в Прокопьева. И будто левый глаз его сощурился и стал зеленым. «Да нет, мерещится, - успокоил себя Прокопьев. - Глаза у него одинаковые, карие, и злокозненный прищур не возникал. Этак мне еще и тень царской невесты привидится…»
– Слышал, что не перевелись. И вроде бы даже заходят в эту закусочную.
– К чему об этом вы говорите мне? - спросил Прокопьев.
– Ни к чему! Ни к чему! - словно бы смутился сосед. - Просто так, явились какие-то соображения. В связи с башней. Кстати, зовут меня Николай Софронович… А вас?
– Сергей Максимович, - мрачно сказал Прокопьев.
Минут пять живописный господин Николай Софронович («Лет тридцать пять ему, - решил Прокопьев, - ну под сорок») провел в кроссвордных усердиях и лобызаниях коньячного бокала. Жидкость, впрочем, не убывала. На пальцах его Прокопьев рассмотрел два перстня, один был с черным камнем, возможно, с гагатом, другой с печаткой.
