Лидия Чуковская - Процесс исключения
""Враги услышат", — продолжал в своем письме Солженицын, — вот ваша отговорка, вечные и постоянные «враги» — удобная основа ваших должностей и вашего существования… Да что б вы делали без «врагов»? Да вы бы и жить уже не могли без «врагов», вашей бесплодной атмосферой стала ненависть, ненависть, не уступающая расовой. Но так теряется ощущение цельного и единого человечества — и ускоряется его гибель"…
"Все-таки вспомнить пора, что первое, кому мы принадлежим, — это человечество. А челове-чество отделилось от животного мира — мыслью и речью. И они естественно должны быть свободными. А если их сковать — мы возвращаемся в животных.
Гласность, честная и полная гласность, — вот первое условие здоровья всякого общества — и нашего тоже. И кто не хочет нашей стране гласности, тот равнодушен к отечеству, тот думает лишь о своей корысти".
Так писал Солженицын в своем письме к Секретариату.
(Странная все-таки логика у этого Солженицына — странная и, безусловно, предательская. Недаром вскоре, когда в 1970 году ему присуждена была Нобелевская премия по литературе, выяснилось, что он (подобно Пастернаку — весь джентльменский набор тот же, установленный раз и навсегда) — 1) предатель, 2) литературный власовец, 3) ест наш хлеб, но ненавидит советс-кий народ, 4) жаждет войны, 5) премия, которой его удостоили, — это вовсе не литературная премия, а плата за предательство те самые знаменитые 3 °Cеребреников… Он продался нашим врагам — своим заокеанским хозяевам. Дышать с ним одним воздухом мы не в состоянии — пусть отправляется туда, где его купили; он вообразил себя фигурой, а между тем он ничтожество; его выжмут, как лимон, и выбросят. Пока он был в окружении Твардовского, некоторым казалось, будто от него чего-то можно ждать, но… те, кто ожидали и курили ему фимиам… и создавали ему ореол… в них надо вглядеться).
Странный все-таки человек этот Солженицын! Требовать от руководителей Союза Писателей заботы о гласности! Честной и полной! В то время как для руководителей Союза нет ничего ненавистнее открытого слова. А он вдруг возьми да и потребуй: "гласность, честная и полная гласность".
В ответ на призыв об открытости все закрытое и закрытое стали Секретариаты и Президиумы. Чем закрытое, тем меньше шансов попасться на зубок гласности. Закрыто исключали и Галича, и Максимова, и Корнилова, и Войновича, и Копелева, и меня — в Москве; в Ленинграде же — Эткинда. Забегая вперед, скажу: 25 апреля 1974 года профессор Е.Г.Эткинд был уволен из Инсти-тута имени Герцена, лишен научного звания и в тот же день исключен из Союза Писателей. История его исключения и вынужденного отъезда из СССР подробно изложена им в книге "Записки незаговорщика"*. Об этом исключении я считаю должным сказать потому, что тут в общепринятом сценарии блеснула новинка. Отсутствие исключаемого? Нет, это случалось и прежде, и даже не раз. Единогласная трусость собравшихся? Этим тоже не удивишь: ведь состоят Секретариаты и Президиумы не из выбранных, а из подобранных людей. Новинкой при исключе-нии Эткинда было, на мой взгляд, открытое участие в деятельности Союза Писателей сотрудников КГБ: на заседании Секретариата присутствовали молодые люди из Большого Дома, и главной мотивировкой для исключения была справка оттуда же. Да здравствует гласность! Эту справку открыто огласил секретарь Ленинградского отделения Союза Писателей Г.К.Холопов.
* Книга вышла в Лондоне в 1977 году, в изд-ве "Overseas Publications Interchange Ltd".
Конечно, Секретариат Союза Писателей и Большой Дом — организации родственные, но обычно родство это стыдливо прикрывалось и уж во всяком случае не демонстрировалось. "Творческий Союз" творил будто бы не только свои книги, но и суды и расправы — самостоятельно, в припадке творческого вдохновения. В случае же с Эткиндом никакой скрытности — все наглядно, открыто, все настежь! — и я от души приветствую этот новый этап.
Начинается откровенный документ, оглашенный на заседании Секретариата первым секретарем творческого Союза, так:
"В поле зрения КГБ Эткинд попал в 1969 году в связи с…"
Вот она наконец долгожданная, полная и честная гласность! Никаких тебе литературных игр: эстетство, декадентство, камерность, не отразил победное шествие и т. д. Сразу быка за рога: "В поле зрения КГБ Эткинд попал в 1969 году в связи с тем, что встречался с Солженицыным…"
Я полагаю, и этого вполне достаточно, чтобы исключить Эткинда из Союза и, лишив степеней и званий, вытолкать за границу. Но нет.
"В ходе проверки этих данных оказалось…" Оказалось: Эткинд был знаком с Солженицыным и даже, по всей вероятности, хранил одно время "Архипелаг ГУЛАГ". Куда уж дальше? Но нет. Оказалось, что этот закоренелый преступник помогал молодым литераторам, поклонникам поэзии Иосифа Бродского, собирать и комментировать его стихи. Но и этого мало. "В ходе проверки" оказалось, что Эткинд отговаривал молодых людей еврейского происхождения уезжать в Израиль.
Вот какие зверские поступки успел совершить профессор Е.Г.Эткинд к апрелю 1974 гада, попав в поле зрения КГБ в 1969 году. Трудно даже вообразить, до каких неистовств дошел бы этот рецидивист, если бы сотрудники КГБ его не разоблачили.
И никто из присутствующих — ни один из писателей, членов Секретариата, не встал, не перебил читающего и не спросил: да не ошиблись ли вы дверью, т. Холопов? Зачем вы предъявля-ете нам, писателям, малограмотную кагебешную справку, основанную на донесениях ваших филеров, на протоколах допросов, на отобранных при обысках частных письмах и дневниках? Читать чужие дневники и письма или слушать выдержки из них мы не желаем: среди порядочных людей это не принято. Да и о чем, собственно, свидетельствуют ваши "следственные материалы", преподносимые вами с такою торжественной важностью? О вздоре. Или, точнее, о естественных, общепринятых, обыденных литературных связях. Для литературы они не вздор, на них-то литера-тура и держится, а мы не виноваты, что в ваших глазах все свободно образующиеся общественные связи, в том числе и литературные, есть уголовщина. Двое молодых литераторов собирали стихо-творения Иосифа Бродского, комментировали их и приходили советоваться о своих комментариях к старшему — Е.Г.Эткинду. Ну и что же? Это уж так в литературе спокон века заведено: собирать стихи и прозу, которые власть почему-либо не желает печатать, — собирать, хранить их и совето-ваться об их качестве и комментировании с кем кому пожелается. Слыхали вы такие слова: "куль-турная преемственность", "литературная школа"? Усвойте. Запомните… Далее в вашей справке написано: "В начале апреля сего года по одному из уголовных дел, возбужденных по фактам размножения и распространения документов…"
Нет, извините, пожалуйста, уголовное дело — это убийство, грабеж, изнасилование, вымога-тельство, карманничество, воровство, кража со взломом, а размножение и распространение документов не может рассматриваться как дело уголовное… Впрочем, я согласна: смотря о каких документах речь? О фальшивых финансовых отчетах? О фальшивых векселях? О подложных доверенностях? Об анонимных письмах с угрозами? Из дальнейшего текста вашей справки выясняется, что в ходе расследования этого уголовного дела были произведены обыски, а в ходе обысков "изъят подготовленный для распространения так называемый пятитомник стихов Бродского". А-а-а! Так вот что — на вашем языке — уголовщина! Вот почему вы гордо заявляете на международных конгрессах, что в Советском Союзе "политических преступников нет, в тюрьмах сидят одни уголовники!" Потому, что собирать стихи неугодного вам поэта вы смеете именовать действием уголовным, собирателей и комментаторов — уголовниками! А почему пятитомник "так называемый"? На самом деле томов было три? Или шесть? Собиратели не точно назвали его пятитомником? "Так называемость" на самом деле вот в чем: создать пятитомник стихотворений поэта есть дело литературное, а вы смеете его называть «уголовным». Уголовщина здесь "так называемая", а собирание стихов, которые тебе полюбились, хотя чем-то и прогневав-ших власть, есть дело литературное. Не смейте вносить путаницу в эти понятия. Собирать, хранить, размножать, распространять произведения искусства — дело братства, дело любви, к уголовщине оно отношения не имеет. Эткинд, видите ли, оставил какие-то пометки на предисло-вии к стихам Бродского! Карманник, форточник, грабитель! Да почитайте вы переписку между писателями девятнадцатого или двадцатого века в России, почитайте воспоминания о писателях — в России и не в России — и вы убедитесь: все они без конца совершали это преступление: делали пометки на чужих рукописях. Все — от Державина и Капниста до Максима Горького и Александра Блока. По собственному желанию выбирали себе, на разных стадиях работы, критиков и редакторов. Устное и письменное общение мастеров и подмастерьев между собой — это и есть воздух литературы. Для того чтобы литература цвела, ей не требуется роскошных гостиных и вестибюлей ЦДЛ; требуется только, чтобы посторонние лапы не лазили в письменные столы. Нету людей, в большей степени нуждающихся в ненарушимой уединенности, чем мы, литераторы, и нету людей, более нуждающихся в общении и в критике, чем мы. Когда книга издана, в свои права вступает читатель, но во время работы литератор сам отбирает себе критиков, наиболее беспощад-ных и честных. В те периоды, когда цензура в России свирепела — как свирепеет она в наши дни, — писатели, кроме ежедневных устных и письменных «пометок», еще и хранили запрещенные рукописи. Хранить помогали читатели. Эта связь писатель, его друзья-писатели, взаимно критикующие друг друга, и читатель, вместе с писателями читающий, критикующий и хранящий литературу от бюрократического бесчинства, — эта волшебная плодоносящая связь никогда и ни на минуту не прерывалась в России. Если бы не этот, выработанный десятилетиями гнета обычай: хранить стихи и прозу, вопреки преследованиям, до нас не дошло бы множество произведений Пушкина, многие стихи Лермонтова (например, "Смерть поэта"), не дошла бы четвертая часть стихотворений Некрасова, треть стихотворений Ахматовой и т. д. и т. п. Этим своим уголовным обычаем — хранить "так называемые" стихи и "так называемую" прозу — русская литература взаправду сохранилась, выжила и жива до сих пор. Даже знаменитый подлец, агент III отделения Фаддей Булгарин — и у того хватило ума сохранить для веков рукопись "Горя от ума" Грибоедо-ва. А уж в двадцатом веке читателей научились так жестоко преследовать и читатели в ответ так искусно научились хранить, как никогда. Хранили, случалось, не в сейфе, не под землей, не на чердаке или в подвале, а в самом надежном укрытии: в памяти. Даже прозу.
