Юрий Бессонов - Двадцать шесть тюрем и побег с Соловков
И опять его честное слово и его слова дышали искренностью. И несмотря на то, что я знал, что он лжет, что для того, чтобы меня расстрелять, нужны мои же показания против меня, его слова все-таки на меня действовали.
Он злобствовал. Карьера его как следователя, который может создать какое угодно дело путем получения от следственного любых показаний колебалась.
— Из Особого яруса я вас выпущу только на Артиллерийский полигон, — прибавил он злобно.
Я знал, что он намекает на расстрел, но я не выдержал и, сыграв в наивного, спросил — что это такое?
Глаза его изменились и стали какими-то особенно холодными. С такими глазами он вероятно расстреливал людей.
— Узнаете. В камеру. — Отрезал он.
Обещание свое он не сдержал, веревку не прислал и я продолжал сидеть.
Не топили. На дворе было холодно. Голод становился все острее и острее.
Трудно оставаться один на один с этим противником. Нечем, кроме мысли же, отвлечь от него мысль. Даже книги нет. Ходьба по камере, перестукивание и окно — вот развлечения. Последних двух способов я избегал, они меня вовлекали в жизнь, а этого я не хотел.
Но полное и постоянное одиночество начало на меня действовать. Как мне не хотелось уйти от жизни, все-таки жажда общения с людьми, жажда поделиться с кем-нибудь своими мыслями, говорить и слышать поднималась во мне все выше и выше. Тяжело полное одиночество.
Силы мои падали. Я с трудом вставал на уборную, чтобы посмотреть в окно.
Духовно же я дошел до того, что почти сплошь у меня было радостное, спокойное состояние. Только часа на два в день, обыкновенно между обедом и ужином я как-то входил в жизнь. Поднималась тоска. Вспоминалось прошлое. Хотелось будущего. Я молился и помогало. Бывали дни хуже. Бывали совсем радостные. И очень редко, но бывало почти отчаяние, и оно меня захватило перед событием, когда Бог облегчил мне мое положение.
После того как поживешь так, как я, когда один случай за другим спасает от смерти и мучений, невольно придешь к твердому убеждению в существовании высшей силы, которая ставит тебя в то, или иное положение. Один раз счастливое стечение обстоятельств, другой раз, но ведь нельзя же без конца верить только в «счастливое стечение обстоятельств». И замечательно, что эти избавления, это «стечение обстоятельств», приходят именно тогда, когда ты почти доходишь до отчаяния, то есть тогда, когда их меньше всего можно ожидать.
Когда, передавая какой-нибудь рассказ не старик и не дитя говорит: меня спас «случай, судьба, обстоятельства» — его слушают серьезно. Но когда он скажет: меня спас Бог, то часто на лице даже верующего слушателя появляется улыбка.
Я буду говорить просто: меня спас Бог. Мне было одиноко, холодно, голодно, неизвестность за будущее меня давила, я всеми своими силами старался идти к Нему, но я был человек, я страдал и когда мои страдания были на границе к отчаянию, то я повторяю: — меня спас Бог и облегчил мои страдания. Был вечер. Оставалось недолго до окрика надзирателя — «Спать приготовиться». Время, когда на допрос вызывают редко...
Вдруг в дверях я услышал звон ключа и ко мне в камеру ввели какого-то субъекта, а за ним надзиратель принес нары. Ждать к себе в камеру второго я никак не мог. И до сих пор считаю это ошибкой тюремной администрации. Сидел я под кличкой «Неизвестный», не сознавался и следовательно мне в камеру давать было никого нельзя.
Первая мысль, которая мелькнула у меня в голове, была о провокаторстве. Мне «подсадили». Я выболтаюсь — он донесет. Та же мысль, как потом выяснилось, была вначале у моего будущего сожителя по отношению ко мне.
Правда у меня она быстро исчезла. Мой новый сожитель оказался совсем мальчик. Хорошее, славное лицо, вихры волос во все стороны, поверх них старая, измятая студенческая фуражка, дореволюционного времени.
Мы поздоровались. Я уступил ему табуретку. Он присел, но потом вскочил и прошелся несколько раз по камере. Видно было, что он нервничал.
«Вы в первый раз?» Спросил я его.
— «Да, в первый, какие здесь условия?»
Я рассказал.
«Надо протестовать, надо протестовать». Буркнул он сердитым голосом.
Мы разговорились... Он рассказал мне о новостях за то время, которое я провел здесь, отрезанный от мира, a я ему про тюремные порядки, но никто из нас не говорил про наши «дела». Щупали друг друга.
Скоро раздалось «Спать приготовиться». Мы легли. Он заснул как убитый и только со следующего дня мы познакомились ближе и зажили новой, более легкой жизнью.
Мой сожитель был членом с.-д. партии и следовательно был «политическим». В их организацию входило несколько человек. Как и он сам, все это были люди идеи, молодежь от 19 до 25 лет, студенты одного из В.У.З.-ов Производил он очень приятное впечатление цельной, чистой натуры. Был начитан и не поверхностно образован. На зубок знал Маркса, Плеханова и считал себя ортодоксальным марксистом.
Несмотря на то, что он шел одним из первых, месяца два тому назад, во время «чистки», он был исключен из своего В.У.З. за «неактивность», то есть за нежелание состоять в комсомоле и в партии.
Чистки эти периодически производились во всех В.У.З. и во время их выбрасывались все те, кто не желал присягнуть советской власти, то есть открыто ее восхвалять. За него хлопотали два профессора, но «коллектив коммунистов» остался непреклонен и последнее время он работал, — физическим трудом добывая себе хлеб. Происходил он из крестьян. Отец его еще при царском правительстве выслужился и был начальником почтового отделения. Интересно отметить, что ни он, ни его товарищи по партии, с которым он работал, не знали женщин.
Когда он вошел в камеру, и я рассказал ему порядки, его первые слова были: «Надо протестовать». Я уже тогда отлично понял, что из этого ничего не выйдет, но не возражал ему, пока он сам в этом не убедился.
Сразу же по прибытии, он потребовал у надзирателя бумаги для заявления. В определенный день ему ее дали (в этом не отказывают), и он подал несколько заявлений о вызове на допрос и о переводе его на политический режим. Но никто никак на это не реагировал. Его нервировали и давали ему возможность «подумать». Так продолжалось недели две. Он собрался объявить «голодовку».
Я знаю случай протеста политических иного рода. Он произошел по вине самого Г.П.У. Оно сразу арестовало около 300-т человек «политических», не сумело их рассовать по разным тюрьмам и посадило их всех на Шпалерную. Они расколотили окна, сговорились, объявили голодовку, переломали что возможно в камерах, но получили только «моральное удовлетворение». Им всем усугубили наказания, большая часть их попала на Соловки. Конечно, сделай это не «политические», они были бы немедленно расстреляны,
Организм моего компаньона был уже подорван усиленным физическим трудом, тюремного пайка конечно не хватало, и мы начали голодать вместе.
Недели через две его вызвали на допрос. Пришел он оттуда расстроенный. Ему навалили кучу обвинений. Я его утешал, что это их обычный прием заставить допрашиваемого заговорить и тем выдать себя.
Последствия этого допроса были очень существенны — его перевели на политически паек. А вместе с его жизнью улучшилась и моя.
Всегда в советской Pocсии у меня был потайной карман.
Не раз служил он мне службу, сослужил и теперь. В нем я пронес в камеру трудовую книжку и деньги. Паспорт я конечно уничтожил в уборной, а деньги сохранил. У К-ва денег не было, но зато было разрешение покупать продукты, выписывая деньги из канцелярии, куда родные должны были вносить их на текущий счет. Конечно надзиратели могли бы заметить, что деньги не выписывались, а есть на руках, но это как-то проходило. Вообще же на деньги в советских тюрьмах смотрят сквозь пальцы. Ведь не будь их притока с воли, хотя бы в виде продуктов, 90 проц. сидящих ушло бы на тот свет.
Покупка продуктов разрешалась два раза в неделю. Помню с каким нетерпением ждали мы их в первый раз. Мы заказали хлеба, масла и сахару. Когда их, принесли, то съев свой ужин, мы с кипятком по-настоящему разговлялись, намазав хлеб маслом и посыпав его сахаром. Это был праздник. Сытый голодного не понимает и это трудно понять тому, кто не голодал по настоящему. Мы съедали в среднем по четыре фунта хлеба в день.
Кроме разрешения покупок, К-в начал получать и другой паек — 2 фунта хлеба, суп с мясом, настоящую кашу, сахар и 1/16 фунта махорки в неделю. Но это было не все.— Нам дали книги, газеты, К-в ходил на прогулку. Электричество гасили только в 11 часов вечера. Я с удовольствием вспоминаю наши вечера, когда мы вечером читали, разговаривали или... искали вшей. У К-ва их было неимоверное количество, его платье было усеяно ими. Я находил их не более 6-7 штук в день. Есть русская тюремная примета — вши приходят к человеку, когда падает его дух.
Один из таких вечеров был очень веселый...
В Россию приехали английские делегаты — Персель и К-о. Газеты были полны ими. Делегация восхваляла все: она ездила в Грузию и видела ее самостоятельность и лояльность по отношение к советской власти. Она посещала заводы и фабрики и видела поднятие промышленности и производительности труда. Побывала в нескольких детских домах и пришла в восторг.
