Сергей Солоух - Шизгара
- А ну, иди сюда,- очень ласково поманил он Мишку, весьма ловко при этом пряча самодельный ломик в тень от кузовного борта. Впрочем, Лысый, подозревая, должно быть, нечто вроде этой невинной хитрости, не спешил принять приглашение.- Да иди же, иди,- совсем уже по-отечески позвал Александр Егорович и почти убедил несчастного если не в своей доброте, то в бессмысленности сопротивления, однако роковое движение сделано не было.
В этот отчаянный момент что-то грохнуло за спиной у Мишки, кузов вдруг разом задрожал, завибрировал, и стремительная фигура, рассекая розовой задницей темноту перед носом Александра Егоровича, перемахнула через борт и кинулась наутек.
- Куда! - забыв все свои тактические приготовления, закричал так вот изящно одураченный шоферюга и в мстительном порыве с воплем: - Стой! кинулся вослед.
Этого было достаточно, Михаил не упустил миг удачи, и за спиной Егорыча затрещали кусты, в которые с обочины, как пловец, кинулся Лысый.
- Паскуды! - в отчаянии взвыл обманутый, оборачиваясь и теряя на это движение еще пару драгоценных секунд и метров.
Нет, теряя все, ибо товарищ выручал товарища, пример Лысого вдохновил Штучку, и он сиганул вбок, вниз, зашуршав галькой на насыпи.
"Аа-ах" - швырнул Александр Егорович монтировку в исчезающую голову. "Шлеп" - сухо вошла она явно не в разгоряченную плоть. Минуту или, может быть, две ползал в темноте лишившийся добычи Егорыч, искал ладную, по руке сделанную железку, в конце концов лишь чудом не наколол свой зоркий шоферский глаз на черную ветку, плюнул, бросил отчаянный взгляд, выругался ужасно и почти со слезами поплелся к своему оскверненному "зилку".
Когда все затихло и на дорогу вместе с мелкой теплой пылью опустилась тишина, из-за облаков лучистым медяком вдруг вывалилась луна, и в ее ровном сиянии откуда-то из-за деревьев, из овражка выступил Штучка. Запахиваясь в чужую ковбойку, как журнальная девица в коротенький халатик, он влез на насыпь и голосом, полным мольбы и надежды, крикнул:
- Мишка! Мишка! Грач! Не бросай меня! Мишка!
Он кричал сначала громко, почти весело, почти шутя, потом все тише, с легким надрывом и наконец совсем умолк, и почему-то именно эта потеря надежды смутила железного Мишку, ему стало стыдно, и, забыв минуту назад самому себе данную клятву, он вылез из укрытия и, словно продолжая так нелепо прерванный дорожным происшествием разговор, сказал:
- На,- протягивая Евгению, как брату, недостающую часть туалета.
Вот и все. Последний, кому сегодня ночью довелось перекреститься, был (перемена рода), была баба, проводница плацкартного вагона скорого поезда Абакан - Москва. Приняв на станции Топки в половине третьего ночи двух пассажиров до Новосибирска, проводив на места, вернувшись к себе и укладываясь на служебный диванчик, она с неравной смесью жалости и гадливости вдруг припомнила забавную подробность. У одного из парней (второй, что пониже, вообще страх Божий, бритый, с побитым лицом), так вот у другого, ничего из себя такого, только, видно, сильно выпившего или еще чего. упаси Боже, так вот у него на ногах не было обуви. Одни только носки, желтые. модные, а на одном дыра...
- Господи,- зевая, фыркнула утомленная женщина и осенила себя крестным знамением.
* "А" и "Б" СИДЕЛИ НА ТРУБЕ ЧАСТЬ ВТОРАЯ *
ПЕЙТЕ ОХЛАЖДЕННЫМ
Итак, свершилось... и Свобода подмигивает весело у входа... хэй-хэй-хэй и тру-ля-ля... короче, все... условности отброшены, предрассудки развеяны, надругательство во имя высокой идеи (всеобщего и полного самовыражения) доведено до логического конца. Ура! И вот уже под крылом самолета (за черным непроницаемым окном вагона) о чем-то поет (раздражая орлоподобных ворон на телеграфных столбах) зеленое море тайги. Большие шахматные часы нашего приключения наконец-то, после долгих, но обязательных светскостей: кивков, рукопожатий, улыбок и легких похлопываний по спинам и животам - запущены. Погоня за мечтой началась, великий час исполнения желаний приближается теперь с каждой новой страницей:
Yeah, yeah, yeah, hally-gally.
Впрочем, пока тайга поет, а летчик пытливым взором буравит ночь, выискивая поляну, куда он "прямо" посадит стальную птицу, автор может оглянуться и подвести сладостный итог своим творческим мукам и художественным поискам. (Все ж с той поры, когда рука с зажатым в ней стилом вознеслась над листом и, вздрагивая от вдохновения, пошла писать: "Декан электромеханического факультета Южносибирского горного института Сергей Михайлович Грачик слыл полным идиотом..." - уже пару раз с шипением и звоном Новый год встречался с Новым счастьем.)
Ну что ж, оглядываясь назад, приходится, к сожалению. признать,- в первую часть наших воспоминаний о незабываемом 197... годе (ввиду легкой рассеянности и некоторой склонности автора к сочинительству) вкрались кое-какие неточности, допущены кое-какие передержки, неувязки. ляпсусы и попросту грамматические ошибки. Но если для последних существует серьезный и вдумчивый редактор, то во всех остальных случаях истину восстановить обязан автор, к чему и приступает.
Во-первых, никаких безлистных бульваров и голых тополей в том славном мае в Южносибирске никак не могло быть. С самого девятого числа стояла жара (сему, располагающему к безрассудству курортному зною лишним подтверждением известные нам ночные маневры Штучки с голыми конечностями), а значит, бульвар, улица Весенняя не просто зеленела и шумела молодой (должно быть. клейкой) листвой, она благоухала, пахла сиренью, цвели яблони, а желтые и красные зеленстроевские цветы сплетали на клумбах загадочные узоры. (Нет, определенно, автор ненароком попутал благословенный сибирский май с пыльным апрелем лесопарковой зоны города Москвы.)
Идем дальше. Дальше вот какая несуразица. Что хотите, то и делайте, но только не было на фасаде южносибирского вокзала электронных часов, поминутно менявших три на четыре, а четыре на пять. Такие часы были в фойе третьего корпуса Южносибирского горного института и еще над крыльцом Главпочтамта, а вот на вокзале, высоко под козырьком крыши, имелись обыкновенные железнодорожные "ножницы". Иначе говоря, как-то сомнительно, просто не верится, и все, будто бы мог разгоряченный бегом Мишка Грачик от самого перекрестка проспекта Ленина и улицы Дзержинского отличить восемнадцать пятьдесят два от восемнадцати, скажем, сорока восьми. Короче, как это произошло, автор, увы. просто не знает. Сейчас вот сознался, хорошо себя почувствовал и готов предположить - спросил у прохожего возле булочной.
Что еще? Да, в общем-то, и все. Остались уже совершенные мелочи, ну там, Зинаиде Васильевне подчистил в паспорте год рождения, вместо Бурручага написал Вальдано, свой собственный доклад о великом будущем МГДгенераторов впарил Лысому, видевшему себя только астрофизиком. Ошибся, бывает, зато, что приятно, марку "жигулей" указал правильно до четвертой значащей цифры.
И с этим утешением закончим, пожалуй, печальный список (оставим себе кое-что про запас и на Судный День). Все, умоем лицо, присядем перед дальней дорогой.
Yeah, yeah. yeah, hally-gally.
Итак, теплая, совсем уже летняя ночь тяжелых испытаний и счастливых избавлении с совершенным отсутствием логики и преемственности, столь характерным для всего сущего, не считая художественной прозы, разрешилась хмурым прохладным утром. По серому асфальту новосибирского перрона, начав свой путь от гипсовой статуи матери пионера, кружила, вскидывая сломанные крылья, вчерашняя газета, вздрагивала, переворачивалась, шелестела, но воспарить уже, увы, не могла. Эта, должно быть, не без умысла поставленная Матерью-Природой инсценировка "Песни о Соколе" не нашла, однако, живого отклика у немногочисленных зрителей, в воскресное утро оказавшихся волею обстоятельств вдали от мягких домашних подушек и шерстяных одеял. Поскольку таковых, приюта в зале ожидания не нашедших, в самом деле меньше обычного для этого времени года, мы без ущерба для реалистического восприятия можем сосредоточить свое внимание лишь на двоих.
На двух молодых людях, ступивших на по-весеннему пыльный перрон узловой станции Новосибирск-главный в тот момент, когда большая чугунная стрелка дежурных часов, осторожно подкрадываясь к малой, показывала пятнадцать минут четвертого. Иначе говоря, одолев пятую часть своего трехсуточного пути, абаканский скорый уже набрал два часа опоздания. Впрочем, нам с вами важно не время, а место, итак, в пятнадцать минут восьмого в шестом (сверяясь с путевым атласом) часовом поясе под свод самого большого в Сибири зала ожидания новосибирского вокзала (по парадной лестнице, переступая через спящих пассажиров и скорбный их багаж) вошли двое. И оба выглядели нехорошо. Впрочем, знак равенства между нашими персонажами тут не вполне уместен. Пусть красная припухлость на физиономии Лысого и приобрела классическую синеву, а темечко - блеск свежевыбритого подбородка продавца мандаринов, зато его грудь дышала легко и свободно, ноги не знали усталости, а глаза счастливо сияли. Вот Штучка, тот действительно был ужасен. Три часа на боковой полке плацкартного вагона окончательно сломали его индивидуальность. И дело тут не в жесткости ложа и не в кондиции эмпээсовского белья. Вообще Штучка ворочался в горизонтальном положении совсем недолго, меньше часа, покуда на верхней (третьей) полке не обнаружил неосмотрительно забытый соседом полиэтиленовый пакет, в котором меж мылом и зубной щеткой нашлось германское средство для ращения волос под названием "Кармазин". Первый в жизни опыт Штучки на парфюмерном фронте оказался крайне неудачным, всю оставшуюся часть ночи лечил Евгений вселенскую бездонную тоску, уже склонившись над холодным поездным толчком, пугая многое повидавшую на своем веку вазу молодецким зычным рыком. Омерзительиее всего оказался не аромат богатое витаминами В3 и РР жидкости, содержавшей 60% чистого алкоголя, а вкус пенного крема "Флорена", оставшийся у нашего героя на губах после использования в роли бокала алюминиевой (в том же злосчастном пакете найденной) чашечки для бритья. Но едва отпустило, едва Евгений прилег, измученный схваткой со своим и без того за сутки настрадавшимся организмом, ему на плечо опустилась бестрепетная рука проводницы:
