Николай Гарин-Михайловский - Гимназисты (Семейная хроника - 2)
- Нет, православный, но так как-то - неопределенно... Вероятно, увлекался католицизмом. Знаю, что был франкмасон.
Теперь Корнев посмотрел внимательно на портрет. "Не этот, - подумал он, - у этого в лице никакой мысли: вероятно, рубил себе направо и налево в полной уверенности, что это и есть самая суть жизни". Корнев пренебрежительно отвернулся и стал смотреть в окна. Они выходили в глухую часть сада. В голубом, безоблачном небе неподвижно вырисовывались деревья, точно уснувшие в ясном утре. У самого окна прижался куст сирени, заглядывая и словно прося впустить его. Корневу хотелось отворить окно, но хотелось и лежать, - и он был в раздумье, когда дверь тихо скрипнула и в ней появилась высохшая фигура Степана, старика, который еще при старом барине состоял в господской дворне - по его словам, был первым у него "лакеем".
Как бы то ни было, в глазах деревни Степан пользовался бесспорным авторитетом, который он еще больше поддерживал всяким враньем про себя. В сущности, это было безобидное существо, и зимой, когда господа жили в городе, он отлично мирился с простой деревенской жизнью: был хорошим семьянином, любил общество своих сверстников, усердно молился богу и помогал сыну по хозяйству. Но с приездом на лето господ на него находила, как говорили крестьяне, "фанаберия", нападал "гец", - он делался заносчив, суетлив и бестолков. Особенно он любил показать себя перед появлявшимися в усадьбе мужиками. В такие моменты, стоя на черном крыльце, он кричал о чем-нибудь в кухню так громко, что и на деревне слышно было. Никто, впрочем, не смущался этими криками. Кучер Николай так же равнодушно сплевывал, продолжая обдумывать важный вопрос - не направиться ли ему теперь через пробитую дорожку "по пид яблонями" в шинок на деревню; повар Тихон прекрасный повар и горький пьяница, - тихий и невозмутимый, правда, робко съеживался при крике Степана, но сейчас же успокаивался и, поглядывая осторожно в окно, тоже мечтал о том времени, когда, исполнив свои обязанности, он уйдет в шинок, где променяет всю принесенную им провизию на дорогую его сердцу водку.
Степан продолжал стоять у дверей и радостно смотрел на Корнева. Корнев не сразу сообразил - кто это, так как вчера Степан проспал приезд господ.
- Прикажете умываться? - почтительно спросил Степан.
Корневу, в сущности, не хотелось еще вставать, но, чувствуя неловкость перед Степаном, он сказал: "Хорошо", - и поднялся с кровати.
Степан усердно бросился помогать ему, насильно напяливал носки, надевал ему сапоги и даже подхватил Корнева, чтобы помочь ему встать. Корнев стесненно терпел все, но, когда Степан усомнился даже, способен ли он сам встать "на ножки", Корнев возмутился и решительно проговорил:
- Как вас зовут?
- Что-с? - Степан от старости стал глохнуть.
- Как вас зовут?
- А-а... Степан, сударь.
- Так вот, Степан, у меня такие же руки, такие же ноги, как и у вас, да к тому же и помоложе ваших... Я могу и сапоги надеть, и встать, и привык сам все это делать. Вы мне только умыться дайте.
- Слушаю-с, сударь... пожалуйте! - И Степан осторожно прислонил свою руку к двери, в которую проходил Корнев, чтобы в случае возможности ушиба удар смягчился об его старую, морщинистую руку. "Чучело какое-то", - подумал Корнев, сразу недружелюбно расположившийся к старому Степану.
Обряд умыванья у отворенного окна совершался с такой предупредительностью со стороны Степана, что Корнев, кое-как умывшись, хотя с дороги и запылился, поспешил убраться поскорее в свою комнату. Но от Степана не так легко было отделаться. Счастливый, что дорвался наконец до исполнения своих обязанностей, он не выпускал свою жертву ни на мгновение. Увидев, что Карташев уже открыл глаза и молча наблюдает всю сцену, Корнев проговорил вполголоса:
- Что это за чучело? Я не понимаю, что за охота держать таких идолов.
Степан, с выражением в своих старых глазах веселого щенка, ожидающего чего-то, повел глазами в ту сторону, куда теперь смотрел Корнев, и, увидев, что Карташев глядит, суетливо-радостно кинулся к своему барину.
- Убирайся! - рассмеялся Карташев, пряча руки, - так поцелуй!
Степан, всхлипывая от восторга, повторял: "Барин мой милый", - и трижды поцеловался с Карташевым.
Корнев раздраженно следил глазами за Степаном.
- Все живеньки ли - здоровы? Еремей Андреевич как?
- Едет.
- И Татьяна Ивановна здоровы?
- И она здорова.
- Слава тебе господи! сподобил еще господь послужить своим господам... Эх! И Орлик же, - с новым приливом восторга произнес Степан, - просто удила грызет.
Карташев весело рассмеялся.
- Орлик - моя лошадь, - пояснил он.
- Беда, сударь: играет, вот так и играет... Вся деревня высыпет... Николай его проезживает.
- Он льстец, к тому ж лукавый царедворец, - заметил Корнев, раздумчиво принимаясь за ногти.
- Просто шут гороховый.
- Так точно, - ответил с наслаждением Степан, не расслышав слов.
Карташев, а за ним и Корнев фыркнули, а счастливый Степан с восторгом и умилением смотрел то на того, то на другого.
- Это мой друг, - сказал ему Карташев.
- Так, так!.. дружки, значит, будете, - кивнул Степан и вздохнул.
- Чай сюда прикажете? или на балкон?
- На балкон.
- Слушаю-с.
Друзья через коридор прошли в дом. Карташев повел Корнева окружным путем - через целый ряд комнат. Все стояло на своих местах, висели картины, портреты, и все еще больше усиливало впечатление чего-то старого, давно налаженного. Во всех этих комнатах, и голубых, и синих, и красных, особенно в тех, где сохранилась масляная окраска стен, на всей этой мебели - и старинной и более новой, - важно застывшей на своих местах, некогда сидели другие люди, разговаривали, волновались, курили из своих длинных чубуков. След их здесь, тень их - глазами неподвижных портретов - провожает уже новых хозяев. Эти портреты как бы говорят: "Мы терпеливо ждали других, - дождемся и вас, и ваши дела и жизнь, как и наши, станут достоянием других".
- Собственно, у вас очень богатая обстановка, - заметил Корнев.
Карташеву было это приятно, и он, отворив дверь на балкон, сказал:
- А вот и сад.
Перед террасой был разбит разнообразный цветник. Дальше шел сад, и между ближайшими стволами деревьев заманчиво мелькала большая аллея с желтым песком.
"Здесь ходила Наташа, Аглаида Васильевна, Зина", - думал Корнев и жадно искал неуловимых следов, связывавших и этот сад и этот балкон с обитателями, с милым образом Наташи, которая его тянула к себе так мягко и сильно, без всяких порывов, тянула, как тянет к чему-то близкому, что в отвлеченном, окристаллизованном виде, потеряв все недостатки, сосредоточивает в себе всю прелесть родного чувства. Он бессознательно наслаждался безмятежным утром, потонувшим в глубоком небе, неподвижностью сада, избытком воздуха, его ароматом и свежестью. В густой тени террасы было еще свежее. На столе сверкали скатерть, стаканы и пока пустой поднос от самовара. Раскорякой, держа далеко от себя самовар, старыми ногами по боковой аллейке уже шел Степан и, поставив самовар, опять ушел - за печеньем. В дверях показалась только что вставшая, только что умытая, с немного заспанными глазами Наташа и весело щурилась на ясное утро, на стоявших Корнева и брата, бессознательно умываясь еще раз свежим воздухом.
Корнев оглянулся, и в этой простой обстановке яркого утра деревни Наташа показалась ему еще свежее, еще чище во всей своей несознаваемой чистоте, чем когда бы то ни было.
- Здравствуйте, - произнес он, и в голосе его зазвучало чувство удовольствия и радости, то чувство, которое он обыкновенно старался скрывать, а теперь хотел делиться им с Наташей и со всеми окружающими. Он смотрел, лаская Наташу глазами. Наташа, почувствовав это, лениво ответила, маскируя смущение: "Здравствуйте", - и села на первый стул.
- Хорошо у вас, - сказал Корнев. - Я представлял себе деревню, но у вас совсем особенная, оригинальная обстановка: на каждом шагу каждая мелочь будит воспоминания, и кажется, что я сам здесь уже был, когда-то видел все это...
Наташа ласково кивнула головой, смотря, прищурившись, то на него, то в сад сквозь деревья.
- Теперь понимаешь, отчего мы так любим деревню? - спросил Карташев.
- Что ж тут понимать? Мой друг, здесь вопрос денег - и, если они есть, можно любить все.
- Ну, пустяки: я бы и в хате с удовольствием жил и наслаждался деревней.
- И я, - решительно согласилась Наташа.
Корнев молча посмотрел на Наташу, на Карташева и о чем-то задумался. Самовар продолжал кипеть, пустой чайник стоял, но никто не думал о заварке. Возвратившийся с печеньем Степан поставил его на стол и бросился целовать руки Наташе.
- Здравствуйте, здравствуйте! - быстро и весело говорила она, пряча свои руки.
Степан огорчился, что не пришлось поцеловать ручку барышни. Чувствуя себя лишним, он, постояв несколько мгновений, медленно, с опущенной головой, пошел за угол.
- Тихона работа, - сказал Карташев, задумчиво смотря на лепешки. Папины любимые.
